|
|
|
||
|
|
|
||
|
Сергей Трунев Они Входная дверь скрипнула за спиной, сужая луч света, рвущийся в дом со двора. Внутри луча кружились, переливаясь, пылинки, похожие на микробы профессора Персикова. Бесформенный ворох одеял на кровати зашевелился, высвобождая перевитую венами руку и вслед за ней всклокоченную голову Деда. Освобождаясь от сна Дед тряхнул седой шевелюрой, сощурился и протяжно зевнул, запрокинув голову. Солнечный луч подрагивал на его кадыке, нервно прижимаясь и отталкиваясь от колючей щетины. - А-а-а, это ты, заходи. Что так поздно? Я тебя еще вчера ждал. Пришлось одному. - Дела...- я попытался было оправдать опоздание, нелепо, впрочем, неубедительно. Он перебил: - Вечно у ВАС, молодых, дела; не то, что у НАС, стариков. Вечно вы куда-то спешите, КУДА СПЕШИТЕ? - и выдержав весьма продолжительную паузу, следующую обычно за любым риторическим вопросом,- Надолго? - Дня на два. Больше не получится. - Это почему это? Ах, да, дела, дела. де-ла... Ну, вот, опять за свое. Не желая более оправдываться, я попытался переменить тему: - Как здоровье, Петр Васильевич? Как рыбалка? - Все хреново, и с каждым годом все хуже. Выйди в огород, сам посмотри М-да-а, похоже. Старик никогда не болел оптимизмом. По крайней мере, насколько я помню, он всегда был таким, а познакомились мы лет уж двадцать тому назад. Двадцать лет, и за двадцать лет никаких изменений! Разве что поводы для упреков становились все более ничтожными, а застольные споры все чаще грозили перерасти в Армагедонн. Надо дать ему водки - пусть успокоится. - Значит, плохо со здоровьем? - сочувственно спросил я. - Плохо, сынок, сердце совсем никуда. Позавчера так прихватило, думал - крякну, а вот выпил маленько - и ничего, отлегло. Стало быть, не время еще. - А как на счет конкретно подлечиться? Василич аж просиял, от прежнего недовольства не осталось ни малейшего следа. Теперь он стал само радушие: - Так ты привез?! - еще не веря собственным ушам переспросил Дед -Ну, так сходи в огород, лучку надери. Лучок-то в этом; году - эх! он, словно ужаленный, выскочил из кровати и принялся бойко скакать по комнате, натягивая штаны. Я вежливо вышел. Следуя поговорке, небольшой участок земли возле дома радовал глаз бирюзовой травой, какая бывает только в конце апреля, и сочными, уже готовыми распуститься одуванчиками, а возле сарая, под навесом, сушились дрова. Пахло сосновой смолой и навозом, до ушей доносилась -вычурная тарабарщина скворцов, перебиваемая молодецким кряхтением Старика. Хорошо! Мы познакомились лет двадцать тому назад и с тех пор. я время от време-ни приезжал погостить, привозя в тугом рюкзаке непременную водку, лекарства и газеты - свежие вести из Города. Больше всего на свете Петр Васильевич любил выпивать, одновременно слушая новости, да и сам, бывало, рассказывал всякие забавные небылицы. Впрочем, почему "небылицы"? Ведь мы обращаемся к памяти, как к первому и единственному подлиннику, способному пролить свет на любые спорные события прошлого, и при этом, кстати, совсем не задумываемся над тем. что по прошествии времени истину уже нельзя отделить от лжи, не испортив истину - настолько тесно переплелись они, настолько пропитались друг другом под давлением более поздних напластований - реальное и должное, вымысел и действительность, бред, наваждение, страх... ДИФФУЗИЯ. Это - как гадать по сонникам о грядущем, с трудом вспоминая вчерашние сумбурные сны. Результат - нечто, но и не более того. Как говорится, предскажи пожар с точностью до минуты, затем подожги свой дом, оправдывая предсказанье. Так вот, если верить рассказам Деда, то некогда был он человеком далеко не последним в Городе, где жил и работал, имел жену, растил детей, а потом... Потом будто что-то сломалось внутри, и все, что было - исчезло, растаяло, испарилось - и семья, и работа, и даже Город показался чужим, холодным и лживым как морское чудовище. Вот и переселился Старик в деревню, ожидать терпеливо при-хода своей Старухи, не давая окружающим поводов для беспокойства и жалости. Он самолично занял небольшой приземистый дом по над Волгой, разбил вокруг огород и насадил фруктовых деревьев, невзирая на то, что лютые зи-мы гноили саженцы на корню, а летом пыльные суховеи пекли картошку прямо в земле. Ему хватало. Два раза в неделю в магазин завозили хлеб, были там и сахар-песок, и траченные жучком макароны, сигареты, и даже конфеты в обертках - ему хватало. - Смотри-ка, сынок, яблоня у забора совсем загнулась,- послышалось за спиной. Я оглянулся. Дед стоял на пороге, залихватски засунув большие пальцы под ремешок, щурясь от яркого солнца: - Скворцы прилетели. Пойду, картошку поставлю, а ты пока набери, набери лука,- с этими словами он плюнул на порог и, тщательно растоптав пле-вок носком сапога, повернулся и скрылся во мраке. Деревья в саду щуплые, как дистрофики, стоят, протягивая иссохшие ветви к небу в немой мольбе, все одинаково голые, похожие на кресты. Эта земля будто нарочно создана для войны и смерти: раскатана степь вокруг крестьянским глиняным блюдцем, не спрятаться, не укрыться... Приметит враг врага издалека, различит, обозначит и уничтожит, ибо так положено по ступать с неприятелем. И будут желтые ногти бороздить упругую почву, и будет плач, и стон, и скрежет зубовный. А после отнесут врага на тихое деревенское кладбище, вместе с друзьями земле придадут - человек все-таки. Бабы на Пасху отмоют ограду и памятник, незнакомые смиренные лица склонятся вокруг, глаза опустятся долу, и все, все до единого, почувствуют строгое присутствие Вечности, встречи с которой не миновать, как ни крутись. - Так ты несешь лук или нет? За это время мы бы уже по одной залудили! Чего копаешься? - седая его голова с монгольским прищуром снова показалась в дверном проеме. - Да иду, иду! Что? Трубы горят?! - и я принимаюсь остервенело обрывать сочные упругие стрелки, ощущая спиной недоуменный взгляд Старика. Ну куда он торопится? К Ленину едем, что ли?! Входная дверь скрипнула за спиной, сужая луч света, рвущийся в дом со двора. В комнате полумрак, на заваленном грязной посудой столе дымится картошка. Возле нее - нарезанный крупно хлеб и соль в солонице, и стопки. Старик примостился у стола, на шатком перекошенном табурете. Он слегка наклонился вперед, очевидно выражая готовность и нетерпение. Второй табурет, еще достаточно крепкий, ожидает меня. - Ну, наконец-то, - произносит Василич, подвигаясь поближе с столу.-Доставай, открывай, наливай. Нагнувшись, я запускаю руку в рюкзак и, ухватив пузырь за прохладное горло, вытаскиваю и ставлю на стол. Затем достаю второй и ставлю под стол. Аккуратно срезаю с первого пробку. - Может, свет включим. Петр Васильевич? - перспектива пития в темноте отнюдь не кажется мне заманчивой,- Или хотя бы ставни откроем, а? - Это еще зачем? - всерьез изумляется Дед,- Боишься мимо рта пронести? - и ядовито хихикает, потирая потрескавшиеся руки. - Боюсь, пролью,- не отступаю я. Этот аргумент безотказен: театрально всплеснув руками, Дед отворачивается в сторону, преисполненный достоинства и пренебрежения: - Да зажигай, что мне жалко, что ли? Щелкает выключатель, над столом загорается засиженная мухами и опутанная густой паутиной лампочка. Впрочем, "загорается" - это сильно сказано. Наливаю по полной. - С приездом! - и Старик торопливо опрокидывает. Его кадык подпрыгивает как теннисный мяч. - С приездом! - мои глаза на мгновение упираются в потолок и снова принимают привычное положение. Старик утробно крякает, ударяя рюмкой об стол. Зеленая стрелка приятно похрустывает на зубах, наполняя глотку луковым духом. Плевать, с кем целоваться-то?! - Между первой и второй...- подначивает Дед и хитро подмигивает. И снова глаза мои на мгновение упираются в потолок, покрытый липкими лохмотьями сажи и, словно боясь испачкаться, тотчас принимают привычное положение. Глядя на Старика, я машинально крякаю, ударяя рюмкой о стол. - Закусывай - предупреждает Василич.- Не то опять нажрешься - буянить будешь. - Водка - левак! - я отщипываю немного хлеба, жую, стараясь распробовать вкус. - Да, водка - говно! - охотно соглашается Дед.- Раньше такого не было. - Не помню... Может, тушенку откроем? Я тушенку привез. На самом-деле, я многое помню. Я только так говорю, что не помню. - Нет, ты мне лучше скажи, как там Город? Что нового? - вопрошает Ста-рик, нетерпеливо ерзая на табурете - Он явно настроен на долгий и подробный рассказ, я - нет. Что расска-зать? Что я могу рассказать этому старику, живущему другой, непохожей жизнью здесь, почти за пять десятков километров от последней девятиэтаж-ки, здесь, в одной из многочисленных безымянных деревень, разбросанных по берегу Волги. Что? - Стоит Город на прежнем месте. Куда он денется? - М-да-а... Ну, давай, за здоровье. - Твое здоровье, Петр Васильевич! Мы выпиваем, и над столом повисает неловкая тишина. Старик ковыряет вилкой в жестянке, вылавливая розовые куски говядины. Закуриваю.. . - А здесь все по-прежнему. Только вот бабу Марусю похоронили. - Когда? - В середине марта. - Да-а-а, говорят, март - самый тяжелый месяц для стариков. Говорят, если его пережил - отсрочка на год. - Посмотрим... А помнишь, сколько их было раньше? Как они приходили встречать пароход. Как вставали рядком на обрыве, смотрели: кто едет и что везет... Теперь уже почти никого из них не осталось. Да, я помню. Я только говорю, что не помню. Я помню, как они приходили встречать пароход, как стояли на обрывистом берегу, ловко доставая из сухих морщинистых кулачков каленый подсолнечник, неспешно переговаривались, шутили, щелкая семечки желтозубыми ртами. Помню и лица баб - печеные солнцем картофелины, увязанные в платки. Цветастые пестрые платки, да нити аляповатых стеклянных бус. Помню потрескавшиеся от времени и непрерывной носки калоши на шишковатых варикозных ногах. Помню остриженных наголо, чумазых, дебиловатых детей, играющих в войну скрученными из аллюминиевой проволоки пистолетами и вечно просящих есть... - Сейчас приду,- докладываю я, прежде - чем выйти во двор. - Что, уже описался? - ехидствует Дед. - Да нет, воды попить. Входная дверь скрипнула за спиной, однако на этот раз ничего особен-ного не произошло: полумрак дедовой комнаты спокойно соединился с полусветом кроваво-красного солнца, неумолимо катящегося на запад. Красное солнце - к ветру. У-у-у,- завывает порывистый ветер, проносясь меж расто-пыренных веток замерзших яблонь. У-у-у,- северный ветер бредет но тихому кладбищу. мимо деревянных, крашеных голубым, крестов и жестяных обелис-ков на размытых дождями могилах, задумчиво перебирая невидимыми призрачными пальцами выцветшие вешки, словно гигантские четки. И кажется, будто шепотом произносит он полустертые имена, фамилии, даты... будто отыскивает кого-то, внимательно вглядываясь в черно - белые лица на белых овалах, а не найдя, огорченно вздыхает - у-у-у и медленно уходит прочь, прикрыв за собой калитку. Временами мне хочется вторить ветру и, глядя в кроваво-красное небо, завывать одиноким зверем, ни на что не надеясь, ни на кого более не полагаясь, и, все-таки, парадоксально предполагая кого-то, КТО МОЖЕТ СЛЫШАТЬ, слышать и, соглашаясь, кивать головой в ответ. Нет, я никогда бы не смог жить в этом забытом гибельном месте, я бы сошел с ума или повесился на потолочной балке сарая, как повесился в позапрошлом году чернявый Сашка - библиофил - просунув бедовую голову в собачий ошейник. Не понимаю, как Старик здесь живет - среди мертвых деревьев, крестов, заброшенных хат, превращаясь постепенно в серую невесомую тень, подобную ветру, постепенно смешиваясь с тощей песчаной почвой. - У тебя хоть телевизор-то работает? - спрашиваю я, вернувшись. - Не-а. А чего там смотреть? Одна жевачка и тампекеы! Как будто у че-ловека всего и осталось, что рот да п...а. Как будто главное - это чтобы зубы не болели, а п...а не мешала работать! Тьфу!--и Старик гневно харкает на пол.- Вот раньше люди были! Что бабы, что мужики - кровь с молоком! Жевачек не жевали и зубами не маялись. Волжане! Широкой души народ! Ты не поверишь, ведь на работу с песнями ездили! Как сядут в машину, да дружно затянут песню и - в поле. Наливай! Его понесло. Его всегда несет, когда разговор касается прошлого. Да только я не помню ЕГО прошлого, не помню, а значит и не могу согласиться. Не помню ни дружных песен, ни былинных богатырей, ни народных умельцев, ни расписных сарафанов, не помню широкой волжской души. Помню голь перекатную и вечную нищету. Помню неприподьемную лень. Помню беспробудное пьянство, уродов, сделанных по пьяному делу и идиотские смерти. Старик прекращает свою тираду и выжидающе смотрит. О чем он еще говорил? Новая порция водки дружески ударяет под дых, а после - в голову, рикошетом. Гнутые аллюминиевые вилки, - звеня и наскакивая друг - на друга, остервенело растаскивают содержимое банки. Становится жарко. - А вот на счет широкой души ты загнул! - Это то есть как это то есть "загнул"?! - вскидывается Дед, - Что же. по-твоему, отцы ВАШИ плохие были?! МЫ В ВОЙНЕ ПОБЕДИЛИ, СЛАВА БОГУ, и ВАС, СОПЛЯКОВ, ВЫРАСТИЛИ. А ВОТ ЧТО ВЫ ПОСЛЕ СЕБЯ ОСТАВИТЕ - НЕ ЗНАЮ. - Оставим, не волнуйся. - Посмотреть бы, жаль - не получится! Эх, наливай! - Ну, куда ты гонишь? Куда торопишься-то? - Говорю, наливай, скоро стемнеет уже. Поедешь? Что это ты сегодня ка-кой вялый? - Устал. Работа. Не знаю. Всего понемногу. Давай! - Давай! Стена - потолок - стена. Водка проскакивает внутрь как по маслу. Ка-дык Старика подпрыгивает. Узловатые грязные пальцы его чистят картошку и окунают в соль. Хлеб здесь бесвкусный, похожий на вату, он облепляет зубы и набивается под коронки. Старик глотает кусками, и на его жилистой шее от напряжения вздувается жила. Более всего он похож на заросшего дикого зверя. Глядя на Старика, я тоже зверею и принимаюсь глотать не жуя, как хищник. - А на счет широкой души, повторяю, ты загнул. - Ладно, хватит уже, не п...и, если - не знаешь! Научились, сопляки, разговаривать, видать, пороть ВАС некому - было! Что ты в жизни видел! Ме-ня мой отец как Сидорову козу порол, до сих пор помню! И благодарен ему за это. Во! - Постой, постой! Я тоже кое-что помню! Помню, когда еще в школе учился, классе в пятом, гостил однажды у друга. Его родители дом в дерев-не приобрели, развалюху, типа твоей. Димка страшно гордился домом и на-зывал его соответственно:"моя дача". Ребята в школе завидовали ему черной завистью. Но не в этом дело. Приехали мы, два пацана и его родители, на дачу и тотчас начали жить в свое удовольствие. То есть, как ты понимаешь, у родителей свои удовольствия, а у нас - свои. На рыбалку ходили, купа-лись, загорали на пляже, ну и все такое. А что нам? Родители взяли от-пуск. кормят четыре раза в день - благодать! Лучше и не придумаешь. А за деревней, километрах в трех, была у них колхозная бахча. И вот, однажды. Димка мне и говорит: "Давай,- говорит,- Андрюха, на бахчу сходим, арбузов домой принесем. Я в ответ: "Давай,- говорю,- Сами поедим, и роди-чей твоих порадуем. Да только там ведь. наверное, сторожа?" А он мне: "Ты что,- говорит,- сторожей испугался? Да я там уже тыщу раз был, а хоть бы раз попался!" Соврал, конечно, но что тут ответить? Знал бы, чем вся эта бахча обернется - не согласился бы ни за какие коврижки. Ан, не знал:"Ладно,- говорю,- Пошли". Сказали родичам, что на речку, взяли ме-шок и - вперед. Выкатились в степь как яблоки на блюдце, идем. потеем, говорить перестали - не до того уже: солнце макушку жарит. На краешке блюдца - лесополоса. Часа два шли, насилу добрались до нее. Продрались насквозь, глядим, а впереди арбузов видимо-невидимо, целое поле. и до не-го пройти, ну каких-нибудь двести метров. Только увидели мы бахчу - напе-регонки рванули, а добежали - застыли как вкопанные, не знаем, какой хватать. Наконец, рассеялось детское изумление, идем себе не спеша, выбираем. какой получше да покруглее, не заметили, как от посадок порядочно ушли. Еще не успели ни одного сорвать, глядим, по краю бахчи легковушка в нашу сторону гонит, аж пыль за ней столбом. Димка - тот первым ее приметил -оборачивается ко мне: "Шухер! - орет,- Сторожа! Ломись в посадки!" и давай ноги делать. Я поначалу замешкался, а потом - за ним. Машина - за на-ми. Кое-как докатились до края поля, а впереди еще те самые двести метров пахоты. Тут Димка ломанулся куда-то вправо и исчез, будто его и не было. А машина уже за спиной сигналит. Бегу по пахоте и перед собой ни рожна не вижу, кроме спасительной лесополосы, что неясным пятном в глазах расплы-вается. Из последних сил ногами -перебираю, спешу до деревьев добраться -где там! Мотор, все одно. быстрее! -Перегоняет меня машина, как в кино: подрезает и останавливается. Дверца-щелк! Из нее здоровенные мужики вываливают, человек пять, и мне - навстречу: "Стой!- кричат, - Стой, мать твою! Стой, гаденыш! Поймаем - хуже будет!" Не помню, как, да только пер-вый раз я мимо них проскочил. К слову сказать, напрасно: они в машину запрыгнули и, прямо с открытой дверцей, вдогонку. Я - задыхаюсь. За спиной - рокот мотора и мат такой, что арбузы вянут. Над головой - солнце. Впереди, уже совсем близко - лесополоса. Пытаюсь вдохнуть, хватаю раскален-ный воздух раскрытым ртом, а он застревает в горле как рашпиль. Они опять перегоняют и останавливаются. Я тоже останавливаюсь, вижу, словно в замедленной съемке, как они бегут мне навстречу, жадно растопырив перед со-бой перевитые венами, покрытые пылью, потные руки с обломанными ногтями, вижу их перекошенные от злобы небритые лица и пьяные, налитые кровью, зрачки. Внезапный приступ тошноты и панического страха заставляет отпрыг-нуть от первого, в сторону, но, в этот момент, второй, подбежав, одним ударом сваливает меня на землю, теперь - перед-глазами только их ноги, босые, грязные ноги, покрытые трещинами, точно глиняные. Повинуясь спаси-тельному инстинкту, я переворачиваюсь на живот и, прикрыв ладонями голову, утыкаюсь лицом в горячую пыль. Они обступают меня и, приподняв на вы-вернутых руках, волокут к машине. Я закрываю глаза. Ты! Ты не поверишь, Дед! В этот момент я обоссался от страха! Ты понимаешь?! Я обоссался! Я ревел и ссался, и снова ревел как резаный, а эти суки откровенно хохотали вокруг. Кто-то дал мне пинка. Кто-то навесил по затылку, но меня уже невозможно было унять. Налей! Водка заливает глаза, и облупленные стены дедова дома неторопливо проплывают перед глазами, растягиваясь и расплываясь в некое подобие тогдашней лесополосы и вместе с ними фигура Старика, попеременно, то удаляется, а то приближается, меняя свои очертания. Я продолжаю, снова закрыв глаза: - Так ты представляешь, чем закончился весь этот позор? Нет?! Сначала они привезли меня в свой палаточный лагерь. А потом? Потом - отпустили, предварительно учинив перекрестный допрос: "с кем? Кто еще собирается? Когда?" Что я им сказал? От страха - я нес такую околесицу - передать невозможно. Кстати, женщины тоже участвовали в допросе. Да, да, ты не ослышался, у них там были женщины. У них было ВСЕ. Окончив допрос, они усадили меня в машину и довезли до деревни. Они подарили мне арбуз: надо ведь как-то оплатить полученное удовольствие. Помнится, я летел домой как на крыльях, и был несказанно счастлив за то, что легко отделался, но теперь... Теперь я понимаю: они развлекались. Слышишь? Они получали УДОВОЛЬСТВИЕ от виртуозно сыгранной сцены: сцены "ВОСПИТАНИЕ" из комедии "ПРАВЕДНАЯ ЖЕСТОКОСТЬ". Ведь это так весело - гоняться за обезумевшим пацаном на машине, загнать его, изловить и, слегка отмудохав - милостиво отпустить восвояси, ощущая себя едва ли не бессмертными богами, решающими судьбы людей. Так где она, твоя ШИРОКАЯ ДУША? Где?! Повторяю, они получили нечеловеческое УДОВОЛЬСТВИЕ от того, что загнали меня как зверя и научили лгать и изворачиваться, спасая собственную шкуру. Воистину, это была необходимая ИНИЦИАЦИЯ, ибо они разбудили ЗВЕРЯ, дремавшего во мне: с той поры я - постоянно ощущав его незримое присутствие. Это была прививка от всех прошлых, пришлых и будущих идей и идеалов - таким образом они помогли мне сделаться человеком. ЧЕЛОВЕКОМ, КОТОРОМУ ПОМОГАЕТ ЗВЕРЬ. Именно поэтому я прощаю совершенное ЗЛО и не прощаю полученного при его Свершении УДОВОЛЬСТВИЯ. Впрочем, они научили изворачиваться не только меня. Когда я пришел на дачу, то с удивлением обнаружил, что мои манатки уже заботливо собраны и ожидают на пороге. Оказывается, благополучно возвратившись часа че-рез два, Димка, испуская обильные слезы покаяния,- правдиво поведал родичам о том. что это я уговорил его пойти на бахчу, пообещав взамен вечную нерушимую дружбу и всяческое расположение. Вот так, бессовестно солгав, он остался для них ангелом во плоти, в то время как я, выслушав исполненную дешевой патетики, речь мамы, был в тот же день торжественно изгнан из рая, и уехал в Город, не сказав предателю ни единого слова. На этом, как ты понимаешь, наши отношения с ним прекратились, однако, позже, намного позже, я, все-таки, набил ему морду, припомнив этот паскудный случай. Я открыл глаза. Закурил. Обшарпанные стены вокруг, мебель и вещи, вместе с ними и фигура Старика, постепенно принимали привычные формы, возвращая меня в настоящее. Что поделаешь? Правдивый рассказ о прошлом, с необходимостью, сводит на нет настоящее, распыляет, так сказать, его физическую полноту, пресуществляет в реальность давно минувшего сновидения. - Ну, ладно, успокойся. Твоя взяла, - Василич вздохнул, отвернулся и уже как-то боком, не глядя на меня, выговорил, - Такое всегда было. Я ведь родом из области... Помню, во время ВОЙНЫ мы с ребятами в поля ходили, собирали несжатые колхозниками колосья. Затем муку мололи на ручной мельнице, и из нее матери наши пекли для нас нечто среднее между блином и пресной лепешкой. Время голодное было... Но, не в этом дело. Просто поля в те годы, как и положено народному добру, охранялись. Ох-ранялись строго, даже жестоко. И не дай Бог было попасться на глаза объезчикам. А мы попались. Так Гришку соседского буквально на моих глазах хлопнули. И оставили в поле, в назидание остальным. Мы с Витькой в овраг соскочить успели, а то бы и нас тоже... А ночью мы за телом вернулись, кое-как доволокли до деревни, глядим - его уже лисицы погрызли, только одна щека осталась нетронутой. Помню, гришкина мать, Пелагея Иг-натьевна, все к щеке этой прижималась, шептала что-то, целовала нетронутый лоскуток. На том и спятила: дня через три ушла из деревни и аж до самой зимы бродила в полях простоволосая, все сына искала. А зимой и сама куда-то исчезла - больше ее не видели. Вот это, сынок, было СТРАШНО. Всем тогда было СТРАШНО. А что толку? Мы-то, все одно, в поля ходили. Весной ходили прошлогоднюю картошку выкапывать... Эх, чего там говорить! Наливай по последней. - Как. уже последняя? Не веря своим ушам, я посмотрел вниз. Там. под столом, рядом с потертыми резиновыми сапогами, заткнутыми портянками, действительно - по-рожняя бутылка "столичной". - На-ка вот, поставь рядом, - с этими словами Старик протянул мне вторую,- Кстати, сапоги достань. Пора уже. Ухватившись за голенища, я вытянул "болотники" на свет. М-да-а, долго же они здесь стояли - целую зиму. Ждали, небось, что прейдет зима в полудреме блаженной у жаркой дедовской печки, весна наступит, а по весне, глядь, возьмут их и выкинут. Подойдет Старик, ухватит заскорузлой рукой, близоруко щурясь рассмотрит, ощупает придирчиво, а потом как выволочит во двор, да раскрутит стремительно над седой шевелюрой и за забор перебросит. И будут дожди поливать нестерпимо, и снег зимой заметет. но ни единого стона, ни единой короткой жалобы не вырвется из забитых портянками ртов. На счастье, Дед до скупости бережлив: каждую мало-мальски пригодную вещь использует до последнего. Семь раз подумает, прежде чем расстанется - ей-богу, хуже Плюшкина! - Одевай, что ты на них уставился? - ворчит. Голенища, покрытые сетью глубоких морщин и трещин, на носке большая заплата, а рядом - заплата поменьше. Где тонко, там и рвется. - Одевай, интеллигенция сраная! - хохочет как в цирке, -прихлопывая ла-донями по засаленным коленям, - Испачкаться боишься?! Ха-хаа-ха! И кажется, будто великое множество мелких заплаток рассыпано в бес-порядке, а приглядишься - прилипшая чешуя. Подобно всем старожилам, промышляет Старик помаленьку, ловит рыбешку в мутной воде, браконьерствует. Да и как не ловить ее, рыбешку, имея дом по над самым берегом и лодку на берегу, как не браконьерствовать, пенсию получая от случая к случаю и в количестве приблизительном? А здесь - деньги верные. Время от времени, правда, рыбнадзор наезжает, отбирает сети, мужиков штрафует нещадно, но, как говорится, на то и щука в Волге, чтобы карась не дремал. - Так выпьем мы, наконец, или нет? Ты спишь, что ли? - ожидая, пока я обуюсь, Старик потерял терпение. - Давай, давай, я готов! - рапортую, трясущейся рукой вздымая рюмку. Рюмки у Деда большие, каждая размером с небольшой стакан. Где он такие отыскал - не знаю. - Выпьем за УДАЧУ! - и, не дожидаясь ответа, Василич опрокидывает. Кто ж, выезжая на воду, за удачу пьет, салага?! - и, не дожидаясь ответа, я тоже опрокидываю. Кажется, перебор: на мгновение выпитое застревает в горле, а затем начинает конвульсивно проталкиваться в желудок. - Ничего, я не суеверный, - отвечает Дед, - А ты, небось, в Бога веришь? Нынче модно! Скажи, веришь? - Какая разница?! - Вот это верно: разницы - никакой! - снова хохочет Старик, хватая спертый комнатный воздух губастым ртом. а отсмеявшись - резко выскакивает из-за стола, смахивая с коленей хлебные крошки, - Так! Пора! фуфайку возьмешь в прихожей. С левым сапогом аккуратнее: протекает в верхней трети голенища. Не ожидая такого поворота, я - поднимаюсь и в недоумении застываю посреди комнаты. Что он сказал? Уже пора? Фуфайка в прихожей? Пе-ред глазами расплываются пестрые пятна вещей. Дед распадается надвое, и обе фигуры изредка накладываются друг на друга, образуя эфемерное целое "Так вот он какой на самом деле!" - раз за разом проносится в голове, по-куда я судорожно пытаюсь влезть в отсыревшую неподатливую телогрейку. Наконец, это мне удается. Входная дверь скрипит за спиной, сужая и обры-вая тонкий луч света, рвущийся из дома во двор. Ослепленный внезапно возникшей темнотой, я моргаю глазами, отчего двойная тень Старика впереди движется скачками, словно бы отдельными кад-рами. Около калитки он останавливается, дожидаясь меня. - Я заберу тазы, ты - весла. - Угу,- отвечаю я. Захлопнутая калитка отрывисто щелкает, и мы, ощупью отыскивая дорогу, спускаемся к реке. Звезды над головой суетливо носятся, наскакивая друг на друга, и броуновское движение их рождает причудливые конфигурации созвездий. Вдоль невидимого противоположного берега плывут, перемигиваясь, мерцающие огоньки прибрежных деревень, похожие на суетливые звезды. А звезды на поверхности темной воды играют, как мелкие серебристые рыбешки. И вот, уже не понятно, какие из увиденных звезд подлинные, а какие -всего лишь отражения или огни, освещающие человеческие жилища. Также и люди. По ночам их должно быть двое, как нас, а если один - СТРАХ. Липкий. леденящий, чарующий страх, знакомый любому одинокому страннику страх то-го, что где-то рядом, возможно, в непроглядной окружающей темноте скрывается некто - коварный двойник, вероломный противник, готовый в любую минуту ударить в спину ножом или сомкнуть на горле цепкие узловатые пальцы. Ибо сама темнота, скрывая, предполагает ЕГО, ГЛЯДЯЩЕГО ИЗ ТЕМНОТЫ. - Сядешь за весла, я - на корму. Тазы уложи как следует, чтоб не гремели, - командует Дед. - Мог бы и не говорить, - сонно отбиваюсь я, притирая ладони к полированным рукоятям. - Ладно, поехали, - С этими словами Старик, упираясь обеими руками в корму, сталкивает посудину на воду, и мы благополучно отчаливаем, покачиваясь на волнах, - Держи вон на тот камыш: течением снесет - в самый раз косу обогнем. Оглянувшись, я замечаю место, на которое узловатым перстом указывает Дед: камыш там особенно густой и высокий. Лодка движется довольно легко, несмотря на то, что ветер встречный. И-и-я-, и-и-п,- скрипят несмазанные уключины. У-у-у,- ветер упрямо просачивается сквозь сбившуюся комьями ва-ту и холодит спину. Телогрейку тоже пора выбрасывать. Попеременно снимаю весла и обмакиваю уключины в воду, чтоб не скрипели. Старик на корме расслабленно курит, пряча огонек в кулаке. За его спиной - деревня, точнее, ряд трепещущих на ветру огоньков, рассыпанных по обрыву. Слышно, как в деревне брешут от скуки и холода псы. Добравшись до косы, мы отдаемся на волю течения, и оно бережно довозит нас до края. Здесь я снова берусь за весла и огибаю косу, выводя казанку в залив. В заливе течения нет, поэтому можно двигаться прямо на край сетей, без припуска. Различив растянутые в линию черные точки поплавков, держу курс прямо. Наклонившись, Старик хватает сетку за край и начинает вытаскивать, аккуратно складывая в подставленный таз. Работа, между прочим, малоприятная - возиться голыми руками в воде температурой градусов в шесть. Застывают руки - наглухо, не разогнуть потом. Вот и ходит Старик, пальцы согнув наподобие грабель. Все здесь так ходят. Я слегка подгребаю, помогая вытягивать. Туп-туп - время от времени грузило ударяет о борт пластмассового таза. В остальном же мы сохраняем полную тишину. Слышно даже, как в далекой отсюда деревне брешут собаки, а серебристые, подобные звездам ры-бы смачно плюхают пухлыми ртами здесь, в лодке. Резкая остановка, лодка качнулась, и вот уже Старик кладет поверх сложенной сети конечное грузио. - Теперь двигай вон на ту иву. Через несколько минут мы доезжаем до края второй сети, и все повто-ряется заново: сетка ложится в таз, выпутанная рыба - в лодку. Василич работает четко, на его месте я бы гораздо дольше возился, да и шумел бы несравненно больше. А так - ни единого непривычного звука, даже грузила перестали стучать о края пластмассового таза. В далекой отсюда деревне брешут собаки. Где-то на острове утробно трубит одинокая выпь. Внезапный рев мотора взрывает окружающую тишину, вырывая меня из блаженной дремоты, я вскидываюсь, распахивая веслами. Старик на корме лихорадочно перебирает руками, собирая остаток сети в пластмассовый таз вместе с пойманной рыбой и набившимся камышом. Судя по звуку, моторка уже приближается к краю косы, дабы затем обогнуть его и выйти в залив, а там... Заметят или не заметят?! - Сколько еще? - Метров двенадцать и быстро в камыш! Дуй со всей дури, ее в тебе предостаточно, ха-ха-ха! Нашел, мать твою, подходящее время для шуток! На краю косы появляет-ся моторка и гонит, слава богу, немного в сторону от нас: неужели не за-метили? В этот момент катер разворачивается на месте, и на носу его осле-пительно ярким светом вспыхивает прожектор. "Свети на них! Вот они! Вот!" - слышатся пьяные крики, перебиваемые урчанием мотора. Прожектор шарит по поверхности воды, словно нечеловеческая рука, отыскивающая блох. Мы - блохи. Последнее грузило со стуком падает в таз, и я, отчаянно ударяя веслами, гоню казанку к спасительной отмели. Моторка пристраивается за нами, ее прожектор теперь лупит мне прямо в лицо, а сидящему на корме Старику - в спину. Успеем или не успеем?! Они настигают нас достаточно быстро. На их стороне мотор, прожектор и неукротимое желание добраться до нас во что бы то ни стало. На нашей - пара нетрезвых рук, полная лодка снастей и рыбы, опыт избегания нежелательных встреч, доскональное знание местности и СТРАХ. Страх, удваивающий силу нетрезвых рук, оттачивающий пьяную хитрость. Отмель уже совсем близко, да только и катер - метрах в двадцати пяти. Свет его прожектора невыносим. - Сети за борт! - командует Дед и тут же вываливает тазы за корму. Мы немного прибавляем скорости и, через несколько секунд, дюралевый нос казанки пронзает густой шелестящий камыш. Здесь я бросаю весла, мигом соскакиваю за борт и, уперевшись руками в корму, толкаю. Упругая стена камыша смыкается за нашими спинами, и катер с разгона упирается в нее и ... останавливается. Не в силах провернуть плотно обернутый сухими стеб-лями винт, мотор глохнет. Я же толкаю, толкаю, толкаю лодку в ка-мыш, уже почти по сухому толкаю, с трудом передвигая наполненные водой сапоги. Вода обжигает кожу, скручивая мышцы, лишая подвижности суставы. Ноги - как палки - не гнутся и ничего не чувствуют. Иду на прямых ногах. Вот теперь хватит! Они погасили прожектор и затаились. Теперь, либо останутся ждать, либо, покинув неповоротливый катер, полезут за нами, либо уйдут. Нет, в камыш они не полезут, знают, чем это может кончиться. На всякий случай Старик вынимает весло из гнезда и кладет рядом с собой. Через несколько минут напряженного ожидания мы слышим, наконец, как они, досадливо чертыхаясь и матерясь, заводят мотор и огибают косу, наде-ясь встретить нас с другой стороны, по пути домой. Ха! Так мы отсюда и вылезли! Только глупец не поймет, что на чистой воде они нас в два счета догонят! Не торопясь, я забираюсь в лодку, стаскиваю сапоги и, следом за ними, штаны, вымокшие до нитки. Закуриваем, старательно пряча огоньки. Они опять заглушили мотор: ждут, пока мы появимся. Черта с два! - Сходи, сынок, собери сети, если они не забрали,- шепчет Василия и добавляет вполголоса, - Ты-то, все одно уже муды замочил! Ха-ха-ха! Зато теперь поди, разбери, описался или нет! Хо-хо-хо! Признаться, от страха я и сам чуть было в штаны не наложил! Хи-хи-хи! Глядя на его откровенное веселье, я тоже начинаю смеяться, хотя дрожь в руках еще не утихла, а докурив - вылезаю из лодки и медленно, с оглядкой, двигаюсь обратно по нашему следу, разгребая сцепившиеся стебли рогоза. Сети на месте. Утонули, слава Богу, вместе с тазами. Поочередно перетаскиваю снасти в лодку. И снова мы слышим, как за косой взревела моторка, однако, на этот раз, звук не усиливается, а напротив, становится все тише и тише. Видать, ушли, не дождавшись. Выждав еще минут десять, мы беремся за весла и принимаемся выталкивать посудину на чистую воду, домой. Старик, раскорячившись, стоит на носу, высматривает, по-птичьи вытянув шею, нет ли кого поблизости. Удостоверившись, что вокруг спокойно, он делает знак рукой, и мы, как следует поднажав на весла, по-кидаем спасительное убежище. - Давай, я за весла сяду. Устал, небось? - Нет уж. На корме я совсем задубею, а так хоть маленько согреюсь, - отвечаю я, вставляя уключины в гнезда. - Ну, как хочешь. До берега добираемся быстро, благо, крепчающий ветер ощутимо подгоняет в спину. Вот уже слышится шелест песка под днищем... Стоп. Приехали. Старик выпрыгивает первым, до половины вытаскивает казанку на берег, вы-брасывает якорь, отворачивается и... принимается шумно мочиться в песок, покрякивая от несказанного удовольствия. Чувствуя, что невозможно более сдерживаться, я тоже выскакиваю на берег и присоединяюсь. Кажется, будто это длится целую Вечность! Наконец, сбросив остатки нервного напряжения, Василич оборачивается ко мне и, молодецки расправив сутулые плечи, про-износит, презрительно глядя сквозь, на темные, усыпанные звездами, волжские воды: - Вот я и говорю, сынок: одно и то же повторяется вновь и вновь, из года в год, из века в век. Мы по-воровски добываем свою насущную рыбешку, стараясь выжить наперекор всему, а в это время они ловят нас. Ловят и загоняют все дальше в угол. Раньше, помнишь, средь бела дня брали, а теперь... Теперь им и ночь не помеха: оснастились конкретно. Удача -и та на их стороне. Пойми, УДАЧА отвернулась от нас, сынок. Пойдем домой. - Не надо было тост произносить раньше времени, - отчего-то огрызаюсь я, хотя и понимаю прекрасно, что в данном случае Старик более чем прав, - Пойдем. Собирай рыбу. Еще какое-то время мы, затаив дыхание, слушаем, как с резким отры-вистым чмоканьем медлительные рыбьи души отделяются от снулых, сведенных последней судорогой, тел, и видим, как они, молочного цвета жемчужинами выкатываясь из широко раскрытых губастых ртов, беззвучно опускаются на самое дно бездонного черного неба. И только там, на небе, они впервые, наконец, обретают свой естественный цвет - исполненный презрительного блаженства, цвет новорожденных звезд. Мы начинаем свою работу только тог-да, когда последняя, нерешительно мигающая звезда успокаивается и начинает светить в полную силу. "Пора", - шепчет Старик, закатывая рукава. Оставляя на ладонях холодную слизь, обволакивающую пальцы, серебристо-чешуйчатые рыбьи тела тяжко плюхаются в подставленное ведро и обречен-но замирают, готовые к дальнейшим превращениям. Окончив работу, мы тща-тельно умываем руки. Входная дверь скрипнула за спиной, и ранее казавшийся тусклым, элек-трический свет лезвием полоснул по глазам. Выезжая на промысел, Старик всегда оставляет его зажженным, дабы чужие видели: хозяин дома. Да и са-мому куда приятнее возвращаться в уютно освещенную комнату: ощущение такое. что будто бы никуда и не выходил. На-ка, вот, переоденься, да за пузырьком сбегай, - с этими словами он протягивает мне ветхие, засаленные на коленях, штаны и несколько мятых бумажек, неуловимо пахнущих рыбой, - Знаешь, куда? - Знаю, не в первый раз. - Я тоже знаю, что ты знаешь, - хихикает Дед, по - обыкновению потирая потрескавшиеся руки и, придирчиво осмотрев мой новый наряд, добавляет с нескрываемым язвительным восхищением, - Вот теперь ты настоящий колхозник! Делая вид, что не слышу последнего его замечания, я поворачиваюсь спиной и, засунув деньги поглубже в карманы взятых напрокат штанов, чтоб не выпали по дороге, выхожу, провожаемый недоуменным рассеянным взглядом. Затем, терпеливо ожидая, пока глаза приспособятся к отсутствию света, за-куриваю, прислушиваясь к протяжному, завораживающему голосу ночи. У-у-у, - сигналит ветер, огибая со свистом угол покосившейся шиферной крыши. У-у-у,- отвечает он сам себе, легко скользя по невидимым проводам. У-у-у,-словно бы жалуясь на скуку и скверную пищу, и вечную промозглость тесной конуры, вторит собака ветру. Я шагаю по берегу, по самому краю обрыва, слепо отыскивая дорогу стопой, с наслаждением слушаю, как шелестит вокруг прошлогодний бурьян, и брешут собаки, а где-то внизу, под обрывом, разбуженные ветром волны вгрызаются в берег, ворчат, сердито отрыгивая на песок остроконечные ос-колки луны. И кажется, будто приколотая булавками звезд, река остановила свое течение, повисла черной бараньей шкурой, распяленная на рамке берегов, усеянных бессмысленными обломками жилищ, мерцающих болотным гнильем и фосфорическими светляками окон. Остановившись возле нужного дома, я принимаюсь оглушительно колотить в закрытые ставни, памятуя о том, что сон местных жителей здоров и крепок необычайно. Проходит минута, другая, третья, прежде чем из комнаты начи-нают доноситься звуки хозяйских шагов и приглушенная матершина; подраги-вая на проржавевших скрипучих петлях, ставни нехотя расползаются в стороны. Чего надо?! - сурово спрашивает некто из темноты. - Самогон есть? - Нету у нас ничего! - отрезал голос, - Не занимаемся! - Пол-литра для Василича, - не отступаю я, придерживая готовые вот-вот захлопнуться ставни. Это должно подействовать: Деда в деревне знают. - Андрюха! Это ты, что ли?! Как это я тебя сразу не признала?! Богатым будешь! Вишь, свет не включаю, боюсь - больно уж много чужих разве-лось. Гоняют по ночам на машинах, бухают да безобразничают. На прошлой неделе из обрезов по окнам стреляли - развлекаются! Да ты давай, давай деньги, сейчас принесу. Самогон у меня хороший, сам знаешь - не то, что у Мотьки. Упаси тебя Господь, у ней брать, у ней - разбавленный. Лучше ко мне ходи: я тебе и нацежу всклень, и цену скощу. А Мотька - она алкашка! Слушая в четверть уха исполненный праведного гнева разнос конкурентов, к ряду которых, помимо извечного бельма - Бабы Моти - добавились Дед Панас и Дед Щелкун - оба завзятые бабники, я аккуратно отсчитываю бумажки на вытянутую из окна ладонь и получаю взамен заткнутую тугой газетой поллитровку. Затем следуют длительные пожелания удачного вечера и спокойной ночи, всех благ, и чтобы завистникам пусто было, Старику, супруге и детям - здоровья сибирского, а клеветникам - типун непомерный на грязный язык и так далее, и тому подобное... Наконец, медовый поток иссякает, оканчиваясь коротким, но как нельзя более своевременным: "Счастливо дойти!" Пройдя обратный путь почти до половины, я неожиданно решаю попробовать самогон и, остановившись у края обрыва, выдергиваю зубами пробку. Резкий характерный хлопок возвещает начало кайфа, заставляя нутро переворачиваться и трепетать в предвкушении. Жадный глоток... Хорош! Будто огненная лава стекает в натянутый струной пищевод. Упругая взрывная волна ударяет в голову, разбрасывая и путая мысли. Слезы выступают, туманя никчемный взгляд. Серебристые звезды в глазах танцуют и размножаются, устилая сплошь потрескавшуюся поверхность выгнутой сапогом реки. Более всего на свете меня восхищает обилие звезд вокруг и наличие животного внутри. Животного, которое не признает никаких законов, помимо единого ЗАКОНА ВЫЖИВАНИЯ. Животного, которое игнорирует волю звезд. Что звезды? Они блаженны и далеки от наших проблем совсем как боги Эпикура. Никчемная рос-кошь: для того. чтобы любоваться звездами, не обязательно помнить их лица и имена. Я, например, знаю в лицо только Большую Медведицу - ее, кажется, все знают. Мое созерцание звезд сродни созерцанию животного, ибо начисто лишено всяческих установок, не считая одной - ЭТО КРАСИВО. Для того, чтобы любоваться цветами, вовсе не обязательно помещать их в вазу или сушить меж страницами толстокожих фолиантов. И, все-таки. Иногда мне безумно хочется выть на звезды и чувствовать, что они меня слышат и понимают. Хотя они ни хрена не слышат. И ничего не понимают -ЭТИ САМОДОВОЛЬНЫЕ БЛЕСТЯЩИЕ ЧЕРВЯЧКИ. Саратов, 28 июля 1997 г.
|