ЛИРИЧЕСКОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Меня всегда ужасно занимало то место в "Золотом
ключике", где Буратино протыкает носом нарисованный очаг. Будь я на месте
Алексея Толстого чего, конечно же, быть не может, а все-таки! - я бы уж
побольше, чем он, накрутил вокруг этого нарисованного очага. Я бы населил
открывшуюся за ним страну такими героями, о которых никто никогда не слышал,
я бы поместил их в такую реальность, которая даже отдаленно не напоминает
нашу!..
Есть такая новелла - не помню, кто ее написал,
может быть и я, - про Художника, нарисовавшего весь мир. Вот эта новелла.
"Художник долго смотрел на яблоко и нарисовал
его. Вместо одного яблока стало два. Художник перевел глаза на часы и нарисовал
их. Вместо одних часов стало двое. Когда Художник нарисовал все, что было
в доме, он вышел на улицу. Там он нарисовал улицу - и вместо одной улицы
стало две. Художник прожил долгую жизнь и успел нарисовать все, что было
в мире. Так вместо одного мира стало два.
Люди не знали, что делать с этим вторым миром,
и назвали его Искусством.
Второй мир, Искусство... Мир, существующий бок
о бок с нашим, соприкасающийся с нашим порожденный им. Яблоко от яблони,
говорят, далеко не падает. Верно ли, что так? Наше яблоко далеко укатилось:
в такие пределы, где его не узнают уже и гадают - яблоко? мандарин? арбуз?
дыня?..
И вроде бы, все знакомо, а незнакомо. И вроде
бы, те же улицы, те же дома, да не те. И вроде бы, те же люди - такие же,
как мы с вами, ан - нет. Что мы знаем о них? Да выходит, совсем мало. Настолько
мало, что у каждого есть возможность представить их себе по-своему - и
не ошибиться... или ошибиться - кто тут судья! И никогда не знать: ошиблись
мы или нет, и никогда не узнать этого. Что же автор? Автор, вечно скрытный
и лукавый, искоса поглядывает на нас: всяко, мол, бывает - и так бывает,
и эдак бывает. А бывает, что бывает сразу и так и эдак или не так и не
эдак. Вот и пойми его поди!..
Да знает ли он сам-то, о чем пишет? Если же не
знает - зачем пишет? А мы зачем - читаем?.. Может быть, неважно это: знает,
не знает?! Одного не знает - другое знает: большее, Что же большее, чем
жизнь? Другие жизни! Те, о которых мы и представления не имеем - вообще
не подозреваем, что они есть. А они есть, эти возможные жизни, возможные
миры. Они причудливы, они непонятны. Иногда нам кажется, что в них все
так же, как у нас, иногда кажется, что не так. Но "не так" - всегда, что
бы нам ни казалось.
Об этом знал Александр Грин, придумавший странный
мир и населивший его странными людьми. Зурбаган, Лисс... Ассоль, Грей...
Нет таких городов и имен таких нет. Но что проку, если есть на карте города,
описанные иным каким-нибудь писателем, и имена его героев мы встречаем
на каждом шагу? Да никакого проку нет от этого, потому что все равно и
города, и имена - другие! И упаси вас бог задержаться в таком вот книжном
городе дольше, чем позволил автор... С вами начнет твориться такое, чего
никогда не могло бы твориться в реальном городе с тем же названием. Город
запутает, обманет, одурманит вас, бросит на произвол судьбы и даже не вспомнит
о том, что вы ходили по этим мостовым и глядели на эти
здания. И жители города не смогут понять вас,
станут глядеть странно и пройдут мимо, пожав плечами: "Да кто это? Разве
мы были когда-нибудь знакомы?"
...В этом городе прекрасных миражей,
где действительность не знает, что ей делать,
было столько уже разных виражей
на мостах и мостовых заледенелых!
Появлялось божество из-за угла,
и два призрака владели нищей нишей,
и судьба моя меня подстерегла
львиной мордой, неожиданно возникшей...
Это было - я не помню, на каких
длинных улицах без всякого названья
и в каких-то переулочках глухих,
где встречались вы не с нами, мы не с вами,
где к утру уже от жизни кочевой
и от жизни вообще - такая жалость! -
вдруг совсем не оставалось ничего,
сновиденья - и того не оставалось!
Неважно, кто из нас написал это, - важно другое:
вы навсегда чужой в этом городе, и если даже будет вам предложено участвовать
в чем-то, знайте: вас вовлекают в авантюру, сущности которой вы никогда
не поймете, как не узнаете никогда, чем заняты одни герои, пока автор описывает
других.
Нет более опасного заблуждения, чем уподобление
книжной действительности - действительности реальной. Хитрые реалисты придумали
массу способов, чтобы заставить нас принять одну за другую, сбить с толку
правдоподобием. В конце концов огромными тиражами начали выходить очень
правдоподобные книги, искусно имитирующие ситуации, в которых бываем мы
с вами. Мы хохочем или заливаемся
слезами, но вот что странно: эстетической эмоции
мы при этом можем и не испытывать. Да, нам смешны герои, да, нам жаль их,
но и то и другое переживание может совсем не отличаться от переживаний
по поводу невзгод нашего соседа по лестничной площадке. А эстетическая
эмоция - тоньше: в ней, например, к переживанию добавляется еще и сожаление
или радость по поводу того, что так - не бывает. Эстетическая эмоция, по
меньшей мере, двупланова, а по большей мере...
И если вынуть из эстетической эмоции представление
о том, чего не бывает, - если вынуть из нее, другими словами, представление
об условности, то зачем брать в руки книгу? Можно просто выйти на улицу
и посмотреть вокруг: смеха и слез будет предостаточно. Но вот возвышающего
нас смеха и возвышающих нас слез...
А взять да описать несколько часов нашей жизни,
следуя только правде, ни на шаг не отступая в сторону, - не будет ли это
немножко скучновато?
Ведь когда мы начинаем пересказывать какой-нибудь
случай, мы волей-неволей украшаем его несуществующими подробностями - и
потом не помним, что из рассказанного нами было на самом деле. Мо-
жем ли мы вообще рассказать о чем-нибудь так,
как это и было на самом деле? Психологи утверждают, что - нет. И, осудив
Бояна вещего ("аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по
древу, серым волком по земли, сизым орлом под облака), не так же ли точно
- "по замышлению Боянович"! - поступил и сам автор "Слова о полку Игореве",
изукрасив повествование множеством причудливых и в конце концов условных
деталей?