|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Четыре рассказа. |
|
|
|
|
|
|
Ах, какая бывает сирень! Цветение сирени - это буйство молодости, это хмельное состояние жизни, это трогательная доверчивость, когда растение самое привлекательное и самое беззащитное. Ах, какая бывает сирень!
Длинный цветочный ряд на рынке. В глазах пестрит от сотен разных букетов и красноголовых охапок роз, тюльпанов, гвоздик. От обилия пропадает красота. За прилавком, немного поодаль от других продавцов, сидела грузная старуха в засаленном плаще и в жалком берете. Прямо перед собой, уперевшись локтями в стол, она держала два букета сирени. Толстыми пальцами, с черными ободками вокруг ногтей, старуха сжимала пучки грубо сломанных веток, листья которых уже потеряли свою привлекательную свежесть. Кисти соцветий сирени поникли, так и не успев окончательно распуститься. Наверное, вчера или даже позавчера бабка набрела где-нибудь в заброшенном саду на куст сирени и варварски обломала на нем все, что могла обломать. Великолепное растение превратилось в истерзанные лохмотья листьев и коры. А сегодня она стала пораньше и пришла продавать свою добычу. Однако сирень быстро завяла и покупатели даже не интересовались бабкиными букетами. Старуха неподвижно сидела и с хмурой отрешенностью глядела в одну точку. Возможно, она думала о той нищете, в которой оказалась, о своей нерадостной участи или, может, о той жалкой мелочи, какую надеялась получить сегодня. На ее широком землистом лице застыло угрюмое равнодушие - бабка, видимо, примирилась со своей неудачливостью, у нее не было даже зависти к соседкам, которые бойко торговали тепличными розами и гвоздиками. Проходил час за часом, а старуха все также неподвижно сидела, нахохлившись, и похожа она была на усталую птицу. Ее букеты вяли все больше и больше.
Ах, какая была сирень! Сколько прелести таит каждый цветок! Каждый листик, умытый дождем. Какой запах свежести, какой аромат, как красива она цветущим кустом! Ах, какая бывает сирень! В 19-30. :А в 19-30 ему захотелось благородства. Ехал в метро, смотрел на понурых людей с болезненными лицами, на вульгарную девицу с яркими губами, на пьяного в мятом костюме, и так захотелось, невыносимо захотелось благородства. Захотелось назло всему идти спокойно и солидно, а не по-быдловски бежать и толкаться, захотелось смотреть вокруг гордо и с достоинством, а не приниженно, будто исподтишка, поглядывать, захотелось распрямить грудь и никогда больше не горбатиться. Главное - не горбатиться!Потом его рваной толпой внесло в автобус, немыслимо, словно под прессом, согнуло буквой зет, и так, тычась носом в чью-то чужую спину, доехал он до своей остановки. И все же: в 19-30 ему захотелось благородства. Невыносимо захотелось. * * * Кто знает, каким беспощадным и равнодушным бывает солнце, когда от жары темнеет в глазах, а весь мир состоит из одного солнца, тот меня поймет. Кто дышал раскаленным воздухом, от которого моментально сохнет во рту, а сухой язык беспомощно лижет сухие губы, тот меня поймет.
Поймет мое бесконечное восхищение водой, мое трепетное поклонение воде; поймет, что родничок в траве - самое заветное счастье; поймет мое искреннее уважение к тем, кто заботится о воде. :Отдаю свое сердце копателям колодцев. Я их благодарю и восхищаюсь ими. В их труде есть что-то настоящее, первозданное: определить место для колодца и лопата за лопатой, метр за метром вгрызаться в толщу земного чрева. Неторопливо, основательно, мудро. Их работа очаровывает, как священнодействие. Руки - жилистые, потемневшие, на ладонях твердая мозолистая корка от черенков. Потом, когда доберутся до воды, кожа рук набрякает влагой.Лица их кажутся мне таинственными: отрешенные, как у чародеев, которые погружаются в другой мир. Погружаются, чтобы открыть живую воду, освободить, дать ей подышать. Еще маленький, подхожу и спрашиваю: - А это правда? - Что? - А это правда, что со дна глубокого колодца видны звезды? - А как же! - взгляд внимательный и добрый. - Даже днем, при солнце? - Да, и днем, при солнце. - Много? - Много-много, россыпи: И мне уже начинает казаться, что копатели колодцев ищут не только воду - ищут новые клады, удивительные сокровища, новые созвездия. И находят! Или погибают. Когда сырые стены глубокого, но еще не готового колодца обрушиваются, он превращается в могилу. Копателей хоронят живыми - тел не отрывают. Только на месте рухнувшего колодца ставят крест. И другие начинают копать в другом месте. Мир вашему праху, копатели колодцев!
Кто хоть раз испытывал настоящую жажду, когда пить хочется до галлюцинаций, а вода кажется невероятной, придуманной, несбыточной, тот меня поймет. * * * Он своей четкой логикой, своими точными высказываниями был похож на молодой сверкающий кинжал, который вырубал из всего потока сознания мысли строгой, ясной формы. Казалось, никакая сила неспособна остановить кинжал, что-либо противопоставить его прочной сцепке фактов и суждений, как нечего возразить на то очевидное, что дважды два четыре. Эта ярость и логичность настолько обезоруживали, что терялся дар речи - возражать было глупо и бессмысленно. Она же, в отличие от него, совсем не обладала умением твердо и кратко излагать свои мысли. У нее даже мысли как таковой не было - все ее мысли смешались с переживаниями и превращались в нечто большее, абстрактное и живое. И чтобы выразить свое состояние, она, запинаясь, лепетала что-то на первый взгляд маловразумительное, помогая себе при этом мимикой и движениями рук. Словно споткнувшись, она останавливалась на полуслове, даже на полузвуке, и смотрела на собеседников чистым взглядом и с таким выражением лица, словно хотела сказать: "Ну как вам непонятно, когда все так ясно?" Морщила лоб, кривила прелестные молодые губы, изгибала тонкие руки, как будто из выражений лица, из множества жестов, из пространных фраз со многими лишними словами, из постоянно изменчивого голоса плела густые паутинные сети и обволакивала всех слушателей этими сетями. Всем становилось без слов понятно ее состояние, ее мнение, все то, что она хотела сказать: А он, несогласный, рубил своим сверкающим кинжалом-логикой ее сети, бунтовал, требовал четкости. Но рубить было бесполезно - паутина быстро восстанавливалась на месте сруба, куски срастались вновь, как части чего-то очень живучего. |
|
c Донцов Федор Макарович 1998 г.
|