|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
На сон грядущий . |
|
|
|
|
|
|
- Расскажи мне что-нибудь, - она шевельнулась под одеялом, подвигаясь к нему. Максим лежит, думает, смотрит в потолок, который смутно белеет в темноте. Рассказывать в этот вечер ему не хочется, но и отказывать ей он не в силах. Она доверчиво прижалась к его плечу, ждет. Так повелось у них, что часто перед сном он рассказывал ей забавные истории, интересные случаи прошлой жизни, иногда - что-нибудь из прочитанного, а то и вовсе сказки, которые помнил с детства. Почти "Тысяча и одна ночь" - мелькает у него в голове и он чуть-чуть улыбается. - Ну, рассказывай, - ласково пощекотала она его локоть. Ей зачастую не столько нужен был смысл рассказов, сколько теплый поток его голоса: сначала слушала внимательно, потом теряла нить повествования - слушала только звуки голоса, отчего ей становилось спокойно, уютно, и она засыпала. Увлеченный рассказом, Максим не замечал, что она уже спит. И лишь делая долгую паузу или задавая вопрос, он обнаруживал, что давно говорит самому себе. Замолкал, но в его работающем воображении по инерции еще долго возникал и пропадал калейдоскоп картин. - Чего молчишь, эй? - она сегодня настойчива. Ему в голову ничего интересного не приходит, и он начинает почти механически: - Жил-был человек: Замолкает на несколько секунд и удивляется трем произнесенным словам. Почему именно эти слова сорвались с губ? Оттого, что сказки обычно начинаются с "жил-был"?.. Но главное - начать говорить, даже самые банальные фразы. Он знает, что сказанные слова "включают" воображение, а потом, если добавить еще несколько фраз, то постепенно появится новая история или новая картина. Все это так, и все ж для Максима было странным начинать говорить тогда, когда не знаешь, что говорить. Ни о каком человеке он не собирался говорить. Но фразу произнес. Он привык, что мысль сперва созревает в сознании, а затем произносится. Здесь же - слова помогают родиться мысли или образу. Магия! - Жил-был человек, - повторяет он более энергично, - был он молод и рыж. Рыжий-рыжий, огненно-рыжий. Лицо в веснушках, волосы в кудряшках, нос с горбинкой и ярко-красные плотоядные губы. Максим не боится говорить штампами. "Ну, конечно, если рыжий, то непременно "огненно" - иронизирует он над собой. Штамп удобен, но вреден - иссушает сознание и язык. - Глаза у рыжего были карими, но поскольку все вокруг глаз было рыжим, то и глаза казались рыжими. Он замолчал и думает: "Почему рыжий? Еще минуту назад ни о каком рыжем и ведать не ведал. Ляпнул, а все остальное потянулось хороводом". Он представил рыжую шевелюру, забавные веснушки, и созданный им рыжий молодец готов был засверкать живыми глазами, задвигать холеными, чуть маслянистыми губами. - Не надо рыжего, - неожиданно говорит она. - Не люблю рыжих. У них руки в веснушках и волосы на руках рыжие, противные. Максим тут же увидел веснушчатую рыжую руку с паучьими пальцами и подумал, что это и впрямь может быть противным. - Жил-был человек, - начинает он снова, но в голове никакого образа нет, и он не знает даже, какими будут следующие слова. Продолжает машинально: - Это был юноша высокого роста, шатен, в очках, с длинными тонкими пальцами. Только когда перечислил внешние признаки, Максим стал более пристально всматриваться в то, что рождалось от его слов. Он даже чуть-чуть причмокнул губами, словно пробуя на вкус новое создание. "Но почему высокий и в очках? Мог же быть толстым, пузатеньким, наподобие колобочка:" Но произнесенные слова уже создали некий контур, силуэт и требовали логичного продолжения: - Одевался юноша опрятно, но несколько старомодно. На работе, а работал он мелким клерком, носил униформу: костюм с неприметным галстуком, на улице - плащ с погончиками и поясом, дома - спортивная форма и тапки-шлепки. просто и на годы. Это был правильный, упорядоченный молодой человек. Если его сверстники весной носили полосатые свитера, а осенью, поддаваясь моде, уже крикливые куртки, то наш герой не находил большого удовольствия в смене одежд. Максим переводит дух и вдруг улавливает внутреннее ощущение, будто создает юношу не он, а кто-то другой, а он только произносит слова. Даже не так - юноша уже есть, существует, а Максим только осмысливает и озвучивает его, и, может, не по своей воле. Кто-то избрал его инструментом для появления юноши в этом мире. - Внешний вид молодого клерка был до скучности однообразен, - продолжает говорить Максим, - но, видно, это не волновало юношу, потому что не было для него главным. Так же однообразной была его прическа: аккуратно и коротко стриженные волосы: - Он неинтересный, - перебивает она, - придумай другого. Он осекся, - Ох! - словно перехватило дыхание. Вздохнул. Ему жаль было расставаться с высоким очкариком, который вот-вот, еще несколько слов, ожил бы, зашевелился, заполнил бы собой его воображение: Ее фраза спугнула очкарика, и он, так и не оживший, не узнанный со своими надеждами и тайнами, куда-то исчез, растаял: "Да. а что же было главным для очкарика?.. Что было главным?!." В душе Максима появляется какая-то бесприютность, пустота. - Жил-был человек, - уже привычно, но более решительно начинает он, - О это был красавец! Молодой, здоровый, с рубашкой, полной мускулов. Силища! Если начнет свинчивать заржавелый болт, то или головку свернет или вообще сломает болт. Не знал пределов своей силы и даже сам опасался переусердствовать. От его удара чья-либо грудная клетка могла сплющиться в блин. Лицо его - мужественное, рубленное: - И тупое, - добавила она. - Почему у тебя постоянно молодые? Ну молод, ну хорош собой, ну а еще? Скука. Моя приятельница называет таких "молодые механизмы", имея ввиду определенно только одно. Создай человека, похожего на лицо старого актера. Ты видел игру лица старого актера? Живопись! Наслаждение! Молодые лица рядом с ним кажутся натянутыми (застывшими) масками. Расскажи про человека, у которого за спиной судьба и которого на лице отражено все пережитое. ведь портрет рисует вся прошлая жизнь.Он морщится от ее банальностей, надеясь, что в темноте она не увидит его гримасы. Хотя сравнение человека с лицом пожилого актера приемлемо, думает он. - У красавца не было руки, - будто в угоду ей говорит Максим. И замолкает пораженный. Он сам не ожидал, что так скажет. И тут же в его воображении, как только по-палачески отрубил силачу руку, тело юноши из тренированного, крепкого превращается в грубый кусок мяса с толстой талией и рыхлыми ногами. Вместо красивой головы на туловище взгромождается какая-то полутыква с маслянистыми волосами. "О боже, что это я? - спохватился Максим, - Однако, если человек калека, то его логичнее представить уродцем. Потому что однажды попавший в беду, все оставшиеся дни, как правило, требует от других возмещения своей неполноценности. Немногие, неожиданно став калеками, сохраняют достоинство и компенсируют увечье благородными качествами. Инвалидность как бы оправдывает слабости, безволие, и сам инвалид привычно ждет от других сочувствия и жалости. если юноша оказался без руки, то он, скорее всего, не будет мускулистым и стройным. Хотя:" - А дальше? - обрывает она его паузу. - Дальше неинтересно, - говорит Максим хрипло. - я тебе о другом расскажу. Ему не по себе, что он изуродовал юношу. Сам того не желая. - Я расскажу тебе об одном мужчине: - Что ты мне все про мужиков. Мне тебя по шейку хватает. Я просила про старика. Начни примерно так: жил-был человек, пожилой такой, потом, что еще? - высокий, затем - худой, но еще довольно крепкий, - тут она явно подражает художественной литературе. - Худощавый такой старикан, недавно такого видела, плечи - во! - широкие до ненормальности - кость от возраста 'уже не делается, порода. При ходьбе он слегка сутулится, но горбатым его не назовешь. Ему даже по-своему шла сутулость, и было бы странным, если б он был стройным. В его худобе чувствовалась сила, много силы, и не всякий молодой мог тягаться с ним. (Ох, женщина!..) Голова у старика была сплошь седой, лоб украшали благородные залысины и крупные продольные морщины:Она говорила, причем говорила охотно, будто застоялась, будто устала от молчания, а он уже представлял высокого крепкого старика с морщинистой кожей и по-молодому живыми глазами. Он знал, что у некоторых людей старятся и волосы, и лицо, и тело, но глаза остаются свежими, ясными. Он увидел чистые глава с голубым отливом, и это было красиво. "А ведь она представляет себе совсем другого старика. Мой это мой, единственный, а в ее воображении другой, мне неведомый, хотя слова одинаковы, - думает Максим, а вслух говорит: - Что-то он у тебя слишком благообразным выходит. Хорошо сложенных людей с красивой внешностью не так уж много. Если раздеть человечество, получилась бы весьма неприглядная картина. Будь реалисткой. Скажи: скажи, что у старика глаз вытек, - неожиданно добавил он. Боже! Его последняя фраза прозвучала так, будто грязью шлепнули в новенькое полотно, где под рукой художника вот-вот должен был появиться гордый, породистый старик. Может, князь или граф. Совершалось невероятное: после слов "глаз вытек" благообразное лицо старика тут же покорежилось, исказилось, заросло седой неопрятной щетиной. Откуда-то появились засаленные брюки, валившийся рот, трясущиеся руки: Все представилось в одно мгновение, и Максиму стало смешно, когда кто-то неожиданно плюхается в грязь или кубарем слетает с лестницы. Он даже коротко хихикнул и тут же устыдился самого себя. - Да ну тебя! - она обиженно прервала свой рассказ, - вечно ты все испортишь. Она, наверное, испытала то разочарование, какое испытывает художник, когда его образ на полотне неожиданно протыкают ржавым гвоздем. - Не сердись, я не нарочно. Само вырвалось: Он действительно не нарочно. Сам не знал, почему от это сделал. Уже второго человека изуродовал! Однако большого ужаса от содеянного не испытывал. Нет, умом понимал, что должен был устыдиться и вроде даже устыдился, потому что должен был стыдиться, но не чувствовал ни вины, ни раскаяния. Ведь он калечил не по своей воле, не умышленно, будто бы и не он вовсе. Но все-таки досадливое чувство неприятно заныло в груди, и он, чтоб оправдаться, сказал: - Я сочиню тебе красивую историю про: ну, например, про цыгана. "Вот те раз! А цыган-то откуда взялся? - предварительно, мимоходом мелькает у него в голове, и Максим начинает описывать с волос: - У цыгана были шикарные, просто шикарные волосы! Нет, не рыжие, рыжих ты не любишь, знаю, хотя "рыжий цыган" - это интересно, а черного, даже иссиня- черного цвета. (Тут он просто нагло употребил литературный штамп, который, кстати, не люби: "Иссиня- черные" - выпендреж какой-то). И лицом цыган вышел: черты правильные, гармоничные; ресницы длинные, от чего глаза казались мохнатыми. - Как шмель? - перебила она. - Да, что-то вроде: Хотя - перебор. Нос на лице прямой, аккуратный, и усы, густые темные усы, роскошные усы, волосок к волоску. Хорошо сложенный, крепкий телом, ходил цыган в сапогах и в атласной косоворотке синего цвета. И белый витой поясок с петелькой: Максим уже представлял себе молодого цыгана, его живые глаза - веселые угольки, его пышные ухоженные усы, начищенные до блеска сапоги и синюю-синюю косоворотку. Цвет рубахи оригинально сочетался с темной головой цыгана. Видел все в ярких красках, как при солнечном свете; представлял фигуру цыгана в мелких подробностях: и складки одежды, и голубые пуговицы, и синь выбритого подбородка и даже витки черных волос над ухом. Ему неважно было, ходят ли цыгане в кроссовках, всегда ли чисто одеваются, все ли такие красавцы - он так вообразил, значит так оно где-то и есть. Но в созданном облике чего-то не хватало. Да он представлял цыгана, но представлял как портрет, как цветную фотографию. Образ нужно было оживить, почувствовать, что это не слепок, не разукрашенная статуя, а живая плоть и кровь.- Цыган шел через поле, - продолжает Максим, - по заброшенной дороге, которая от редкого использования зарастала травой. С одной стороны дороги росли мозолистые подсолнухи с шершавыми листьями, а с другой - шелестела от ветра кукуруза с новорожденными початками. День выдался жарким, была пора цветения подсолнухов и поэтому, когда цыган поднялся на пригорок, он увидел перед собой желто-оранжевое подсолнуховое море, похожее на разлитый бархатный мед. На минуту загляделся на красоту, но долго любоваться подсолнухами ему было некогда - до захода солнца нужно было попасть в далекий табор. Цыган торопился, сапоги запылились, к потному лбу прилипли мокрые волоски:Максим чувствовал, что своими обычными фразами он оживляет образ цыгана: вот цыган быстро шагает, спешит, сапоги в пыли, волосы слегка колышутся на непокрытой голове, на спине от пота - большое корявое пятно с белой каймой потовой соли. Видел, будто был рядом, цыгана в движении, видел, как набухли жилы на смуглых руках, как струйки пота стекают по вискам и как время от времени цыган сплевывает в траву. Слышал тяжелое дыхание спешащего человека и ощущал едкий запах гуталина, которым были смазаны его сапоги. Более того, Максиму даже захотелось пить, потому что почувствовал ту сильную жажду, какая мучила цыгана. Все! Свершилось! Для него цыган ожил, задвигался, заулыбался с хитрым прищуром умных глаз. Цыган стал ему родным - он любовно создал близкого себе человека. - А почему подсолнухи, кукуруза и жаркое лето? - напомнила она о себе. - Это родина. Далеко, но всегда ношу с собой. - А почему цыган? - Не знаю. Может, это: мой дед. - Правда? А ты мне ничего не говорил об этом. - В детстве я слышал от Ваньки, соседнего обалдуя, сплетню, будто моя бабка согрешила с красавцем-цыганом, и с тех пор в роду пошли смугленькие пацанята. Но это была только обидная сплетня, и я совсем забыл о ней. Не думал даже, есть ли во мне цыганская кровь. (Догадываюсь, что азиатская есть, а цыганская?..) А вот теперь - надо же! - в памяти всплыло. Через десяти лет, в скучной московской квартире. - Расскажи, что было с цыганом дальше. Ты его оставил где-то на пригорке. - Так вот, когда цыган перевалил через холм и стал спускаться в долину, из-за поворота к нему навстречу вышла молодая женщина. Статная, в белой застиранной кофточке и в длинной полинялой юбке. На голове у нее был легкий бледно-желтый платок, который придавал всему облику женщины простую опрятность. Платок был повязан так, что обнажились розовые мочки ушей и нежная кожа, румяная от жары. В одной руке женщина несла глиняный кувшин с узким горлом, а другой держала концы передника, набитого зелеными стручками молодой фасоли. Видимо, женщина ходила пропалывать свое дальнее поле и там же нарвала фасольных стручков на борщ. При виде идущего с горы незнакомца женщина внутренне напряглась и приближалась к цыгану настороженно. Когда расстояние между ними сократилось шагов до трех, цыган посмотрел женщине в глаза и весело, как-то очень легко улыбнулся. Из-под усов блеснули белые добротные зубы. - День добрый, - сказал он. - Добрый: - тихо и все еще с опаской ответила женщина. - Не дадите ли испить водицы из кувшина? - спросил цыган. - Пить очень хочется. Она молча подала ему кувшин, в котором еще оставалось немного тепловатой воды. От его широкой улыбки и от мягкого голоса страх у нее прошел, напряжение спало, и она почувствовала, что цыган ее не обидит. Она смотрела, как цыган, запрокинув голову и зажмурившись, жадно пьет воду, как от глотков колышется его большой кадык на бритой шее и как маленькая струйка воды из уголка губ медленно течет по подбородку, капая на синюю рубашку. Это живо напомнило ей, как она приносила на сенокос воды своему Ване- Ванечке, любимому, - он так же весело улыбался, стряхивал с головы сухие травинки и пил воду, подняв лицо к нему. Давно было, где он сейчас, господи? У нее появилось интуитивное доверие к цыгану, сама не знала, почему - он стал ей симпатичен; и не тем, что был красив и строен, хотя и это важно, а просто ощутила к нему смутное влечение. А почему - это уж: - У баб так бывает, - подтверждает она, кутаясь в одеяло. - Скажу больше, - продолжает Максим, - женщина даже немного испугалась того, что цыган сейчас напьется и уйдет, скроется за горизонтом. Навсегда. Понимаешь это слово - на-все-гда! Это мы, сегодняшние, очерствевшие, легко расстаемся. Едешь в метро, чувствуешь, чья-то душа рвется к тебе, а твоя рванулась навстречу, но, увы, на следующей остановке выходишь - а как же! Спешишь ведь, - только краешком сознания улавливаешь, что расстался. Навсегда! Словно убил. Но не больно, в панцире. Да, женщине стало не по себе при мысли, что может больше никогда не увидеть цыгана с такими, должно быть, мягкими усами. "Спаси тебя бог, красавица" - поблагодарил цыган, возвращая кувшин. - "На здоровье", - ответила женщина, стараясь в интонацию своих слов вложить тепло и сердечность. "Жаль, маловато, не напился", - цыган от сожаления даже руками развел. "Тут недалеко есть криничка", - сказала женщина, там воды много. Могу показать, где это" - "Если не затруднит. Пить очень хочется. Он посмотрел ей в глаза долгим ласковым взглядом, от которого она почувствовала неясный трепет в груди, но и своего взгляда не отвела. Она поняла, что будет дальше и: не противилась. Меня всегда занимал тот момент в отношениях между мужчиной и женщиной, - отвлекается Максим, - когда с первой же встречи, с первого внимательного взгляда и он, и она чувствуют, что он будет обладать ею, а она и не против. Даже если ураганом налетит сразу, бурно, - сопротивления не встретит. Уже после женщина говорит: "А я знала, что так будет". Созрела еще до встречи. Цыган с женщиной прошли кукурузное поле и вышли к заболоченной низине. Запахло сыростью, болотными травами и мятой: При этих словах Максим замирает и думает: "Бог мой! Какие разные запахи!" Стоило ему вспомнить запах мяты и сырости, как в его сознание вломилась ясная и четкая картинка: в ложбинке меж холмов течет ручей, а вокруг него растут дикие травы. Если холмы все распаханы и засеяны человеком, то здесь, в ложбинке, остался кусочек нетронутой природы, свежий и влажный. Здесь же растут молодые ивы, листья которых от порыва ветра заворачиваются бесстыдно и серебрятся на солнце. - А дальше? - спрашивает она, еще не уснувшая. - А дальше: дальше была любовь. Сильная, страстная, настоящая. По небольшому лужку, отделявшему заросли кукурузы от ручья, они подошли к родничку-криничке, аккуратно выложенному камнями. В тех местах ценят воду и умеют заботиться о родничках. Цыган пил воду, а женщина присела на траву и смотрела на его блестящие волосы. Он напился вдоволь, умылся, из кармана достал чистую тряпицу и не спеша вытерся. Движения его были непринужденными, легкими; взгляд лукавый, с мягким прищуром. Во всем его облике чувствовалась природная грация - и ей приятно было на него смотреть. Цыган сел отдохнуть рядом с женщиной, что-то (я не расслышал) сказал ей, от чего она смущенно улыбнулась (наверно, сделал комплимент). Правой рукой он обнял ее, замер на мгновение, ожидая реакции, но женщина не передернула плечами, не сбросила его руку, только напряженно притихла, как пойманная птица: Как нежны были его поцелуи, как ласковы и властны руки. Она знала, что так будет, настроилась и послала к черту мысль о вялом нелюбимом муже, с которым она только мучалась. Замуж ее выдали насильно - это отдельная история, - а теперь ей хотелось хоть раз в жизни налюбиться всласть, до сыта, а там: и помереть не страшно. - Вот и все на сегодня, заболтался, - неожиданно заканчивает Максим. - Сказки кончаются свадьбой, а у тебя - совокуплением, - отзывается она. - Разве не одно и то же? Через терни к совокуплению. И в этом большой смысл. Просто тебе, как женщине, хочется обряда, украшений, а уж потом: Ну все. Спи - он повернулся на спину, натянул одеяло до подбородка и закрыл глаза. Она рядом дышала ровно, тихо, видимо, окончательно засыпала, а к нему сон не шел - его разогретое воображение продолжало работать. Он вернулся к покинутым героям и уже видел, как на зеленом лугу среди серебристых ив сплелись в ворохе одежд мужчина и женщина, как ее руки то обнимали цыгана за шею, то впивались в его спину, как потом обнажилось ее красивое молодое бедро, как оно задвигалось, забилось, напряглось, задрожало: Они так неистово любили, так самозабвенно отдались друг другу, что он восхитился неукротимостью их желаний и отвернулся, чтоб не мешать.
"Вот ты представил, как пламенно и грешно женщина любила цыгана. Но так ли это было?" Максим не знал, почему этот вопрос пришел и заставил вообразить совсем другую картину. Он мысленно вернулся назад, к самому началу встречи женщины с цыганом, и увидел, что цыган сначала попросил пить, а затем, возбужденный близостью женского тела и уединенностью (кругом заросли и никого в округе нет), стал грубо приставать к женщине. Испуганная женщина вскрикнула, бросилась было бежать, рассыпав стручки фасоли, но цыган быстро догнал ее, повалил на колени и заломил руки. Потом задрал длинную юбку и завязал ее над головой женщины. Глаза его горели безумием, движения были ловки и заучены - не впервой, видимо, проделывал подобное. Он превратил женщину в шевелящийся мешок, в грязный куль с рваным перепачканным бельем. Она отчаянно билась в истерике, но цыган безжалостно подмял ее под себя своим крепким телом. Максим никогда не видел, как насилуют женщин, не знал, может ли вообще один мужик изнасиловать молодую здоровую бабу, но он именно так представлял картину насилия, а про то, что юбку задирают на голове, он где-то читал. Он не хотел воображать это грязное насилие. "Не смей!" - зло кричал самому себе и даже головой тряс, чтоб отвязаться от ворвавшейся в его сознание картины. Но не сумел. Не успел остановить свои разгулявшиеся фантазии - как только представил рассыпанные зеленые стручки фасоли и несколько сломанных кукурузин, как перед ним возникла в подробностях вся сцена насилия: корчившаяся от боли и унижения женщина, и насильник в кривой кобелиной позе среди грязного рванья. - Что это?! - поражался Максим. - Почему же я, создавший цыгана и женщину и влюбленный в свои создания, вдруг вообразил грубое насилие? а как красиво все было - и подсолнухи, и цыган, и женщина: Нет, взял и: Что со мной? Почему я уродую то, что создаю? То по руке рубану силачу да так, что кисть отлетает, как голова курицы, то глаз выбью старику, то насилую. Что это? Но я не хочу. Здесь нет моей воли! Мне противно насилие. Или это только жестокая забава, этакая резвость воображения, когда все вроде несерьезно. Как в детстве пацаны убивают понарошку друг друга из пластмассовых пистолетов. А может, в мой мозг из подсознания прорываются другие силы, силы агрессии, маскируясь под то, что все понарошку. Так это объяснили бы всякие псих-заумники. Но и агрессия должна иметь смысл. А здесь:Он отвернулся от нее, давно посапывавшей во сне. Ему хотелось съежиться от неуправляемости воображения; было не по себе, тоскливо и страшно. Страшно за себя, за то, что не знал, чего от себя ждать. "Что это я?" - снова и снова, в десятый - в двадцатый! - раз спрашивал он себя, - Почему? Почему? Кто я? Какой я? Я не хотел, это невозможно, я не удержал воображения, не успел его отогнать: Здесь нет моей воли, здесь нет моей воли!.. Мне даже показалось, что слезы блеснули на его ресницах. Впрочем, в темноте плохо видно. |
|
c Донцов Федор Макарович 1998 г.
|