Так было везде. Чтобы увидеть ценники в магазинах, ей приходилось утыкаться носом в витрину, или оттягивать кверху веко, чтобы достичь относительной резкости. Объявления, вывески, афиши маячили непонятными линейностями. Все терялось - переплеты оконных рам, дальние дома, лица. На остановках она не вглядывалась вдаль с надеждой увидеть окоченелый троллейбус. Она ждала, не потянутся ли к краю тротуара люди. "Они видят то, чего не вижу я", - думала она. Иногда знакомые проходили мимо, обиженные на то, что она не поздоровалась. Обычная невежливость инаковидящих глаз. Она всегда была беспомощна до того момента, как очки приносили ей силу и власть. Очки в толстой розовой оправе, которые она ненавидела всей душой, были единственным окном в четкий и яркий мир. Но стоило кому-то увидеть ее уменьшенные за стеклами глаза, ей становилось жутко обидно и она словно видела себя здоровыми глазами других, очкастую, некрасивую дылду.
Раз в год на ней ставили опыты. В глаза вливали капли, их просвечивали, снимали с них отпечатки, как с пальцев бандита. Ненавистная таблица с "А И Ш и к п" иногда сияла в снах недостижимым белым светом, и глаза все силились прочесть последнюю строчку, обливаясь слезами. Когда в них капали жуткий атропин, на свету она слепла, да еще лишалась возможности читать и смотреть телевизор. Пытка безделья заставляла часами созерцать мокрый двор или спать. А годы шли. И она решила, что когда вырастет, непременно поставит себе линзы.
Это случилось в лучшую пору девичьего века. Именно в том момент, когда совершенно необходимо ловить взгляды проходящих мимо, замечать на углу рыжего молодца с сережкой в ухе, ласкать взглядом свое отражение в витринах. И мир устремился навстречу, засверкал очертаниями, тенями и цветами. Каждый день она впитывала все новые и новые подробности, смело смотрела на всех, кто ехал на встречном эскалаторе, и видела в мужских глазах ястребиное томление по ее стройным ногам. Она упивалась очарованием внезапного взмаха ресниц, она оценивала всех проходящих мимо женщин и говорила себе: "Я лучше, я куда красивее". Со всех сторон в ее мозг врывались прически, глаза, носы, грязные ботинки и мини-юбки, широкие штаны, собачьи хвосты, номера машин. Но через некоторое время она обнаружила, что устает от того, что видит все. Сотни лиц, пролетевших мимо за день, накладывались друг на друга, и вдруг прорывались в неясные сны, то в виде темно-зеленого берета, то в виде складок на чьей-то старой шее. Со всех сторон устремленные глаза, такие же изучающие, казалось, тянули из нее все соки, и она приходила домой утомленная, сердитая. У нее не осталось мыслей, в которые можно было сбежать, ведь мозг машинально стучал: уродская шляпа, безвкусная помада, какой симпатичный, неинтеллектуальный вид придает жвачка, старомодные сережки, мерзкая рожа и так далее. Оказалось, что в дни своей близорукости она мечтала куда больше, от того, что не могли видеть глаза, дорогой она сочиняла истории, уносилась в небывальщину, спорила с собой. Зрение отупляло. Но без линз она уже не могла обойтись. И поэтому так никогда и не нашла обратной дороги к себе.
Он спускался вниз на эскалаторе, едва сдерживаясь, чтобы не запрыгать, не заорать. Хотелось танцевать, расплескать энергию под чистыми сводами метро. Его ботинок выстукивал "тыц-тыц-тыц" по ступени на уровне чьих-то шерстяных щиколоток. Вдруг словно вспышка, его сердце забилось чаще: он увидел Настеньку. Она поднималась вверх на соседнем эскалаторе, из-под бежевого беретика лучились огромные любопытные глаза. Она не заметила его, и это нужно было мигом исправить, чтобы не потерять буйного настроения. Он замахал отчаянной рукой, глядя в гладкий ее затылок, всей силой легких крикнул имя, стараясь перекрыть безумную песню, еще секунду назад заполнявшую все его тело такой исполинской силой. И что же? Настя не обернулась. Она не услышала его, и продолжала уезжать, равнодушная, не отдав ему любовного взгляда. Ведь она слушала свою музыку. Каждая жилка танцевала, и ей казалось, что она другая, более счастливая, чем все┘