Об одной из частиц этой соли пойдет речь в предлагаемых записках. Кузьма Иванович Смирнов, затем инок Кирилл, к концу жизни — архимандрит Кирилл, на пороге смерти — схиархимандрит Косма, — так звали этого человека. Поскольку я знал его как о. Кирилла, в дальнейшем буду именовать его только так.

Должен признаться, чрезвычайно долго и неохотно приступал я к написанию воспоминаний об о. Кирилле, уступая лишь настойчивым просьбам архимандрита Виктора (Мамонтова), составителя жития о. Кирилла. На то у меня были веские причины.

И все-таки я пишу. Дело в том, что меня с о. Кириллом связывали несколько особые отношения. Я не был ни его коллегой по службе, ни его пасомым. Я был ремонтником-строителем, прорабом, снабженцем и рабочим в одном лице, выполнявшим в течение двух лет работы в Спасо-Преображенской пустыньке по заказу о. Кирилла. Это были последние два года его жизни. Мне приходилось подолгу жить в домике о. Кирилла, в соседней с ним комнате, обедать и ужинать вместе с ним. Может быть, мне из моего положения удалось заметить какие-то черты характера и особенности о. Кирилла, которые позволят немного дополнить образ старца, воссозданный в воспоминаниях других знавших его лиц. Если это окажется так, смогу считать, что мой скромный труд при всех его недостатках все же проделан не зря.

С каждым годом все меньше остается на свете людей, знавших о. Кирилла при жизни. Поэтому для тех, кто не видел его, начну свой рассказ с описания внешности о. Кирилла. Внешность его была на редкость обыденной, никак не вяжущейся в представлении большинства людей с высоким чином архимандрита, а тем более с образом старца, пользующегося огромным авторитетом среди народа и имеющего репутацию прозорливца. Это был человек очень маленького роста, тщедушный, быстрый и легкий в движениях, что, впрочем, характерно для людей его комплекции. В нем не было даже намека на какую-то респектабельность или солидность. Под стать фигуре был и голос — слабенький тенорок, и одежда, всегда чистая, опрятная, но предельно дешевая и далеко не новая. Сразу было видно, что своей внешности этот человек не придает ни малейшего значения. Было бы только в пределах приличия — и достаточно.

Во всем этом совершенно заурядном облике была только одна необычная деталь — взгляд его маленьких светло-серых выцветших глаз. Взгляд этот я ощущаю на себе до сих пор. Никогда я не видел этот взгляд равнодушным, безразличным. На каждого человека о. Кирилл смотрел очень внимательно, с чувством глубокого уважения и интереса. Это был взгляд снизу вверх не только в буквальном, но и в переносном смысле.

Вероятно, это покажется странным — в глазах о. Кирилла мне виделось иногда какое-то детское — именно детское — любопытство. Такими глазами ребенок, впервые попавший в зоопарк, смотрит на слона, о котором ему заранее известно, что это существо очень большое и хорошее. Так же и о. Кирилл был убежден, что в каждом человеке изначально заложено нечто большое и хорошее, и он, о. Кирилл, непременно должен это хорошее рассмотреть.

Одной из главных черт характера о. Кирилла была его постоянная и исключительно активная нацеленность на добро. Он непрерывно искал и находил возможность чем-нибудь помочь людям, сделать им что-нибудь приятное. Отсюда и эта постоянная внимательность во взгляде: что человеку требуется? что можно для него сделать?

Любимым занятием о. Кирилла было делать подарки, пусть хоть и незначительные. Люди, со всех концов приезжавшие в пустыньку, несли о. Кириллу кто что мог, от крупных денежных сумм до всякой мелочи, и он все это пускал в дальнейшее обращение. Я, например, получил от него в подарок скромную рясу, новые хромовые сапоги, перочинный ножик, брелок для ключей и монтажный пояс.

Много лет спустя после смерти о. Кирилла я узнал, что первым его послушанием на Валааме, откуда он начинал свой иноческий путь, было послушание гостиничное. Его обязанностью было размещать прибывающих в монастырь паломников и обеспечивать им максимум возможного комфорта. Мне кажется, именно это послушание как нельзя больше соответствовало натуре о. Кирилла. Любовь к этому послушанию он пронес через всю свою жизнь и сохранил до самых последних дней. Как он выполнял его, будучи уже глубоким старцем и архимандритом пустыньки, — тому я был свидетелем.

Ко времени, описываемому мной, пустынька и ее архимандрит приобрели известность уже далеко за пределами Латвии. Постоянно в пустыньке находились люди из самых различных точек страны, а в праздник их наезжало столько, что обеспечить всех ночлегом становилось весьма трудным делом. Этим каждый раз о. Кирилл занимался лично. После всенощной в канун праздника о. Кирилл, обычно ложившийся спать рано, бодрствовал до поздней ночи, обходя все монастырские помещения, где располагались приезжие. Кухонька, в которой я ночевал, находилась перед кельей о. Кирилла, так что все передвижения его между своей кельей и прочим миром проходили перед моими глазами. Финал был всегда одинаков. Перед тем, как вернуться окончательно на ночь к себе, о. Кирилл забирал свои подушки и одеяло и кому-то их относил...

Таково было отношение старца к земным потребностям людей. А каким оно было к их духовным запросам? На это мне ответить неизмеримо труднее. Беседы духовного наставника со своими подопечными происходят обычно один на один, а содержание их редко сообщается третьему лицу. Тем не менее одно я могу утверждать совершенно определенно: к своей все увеличивающейся славе святого человека и прозорливца о. Кирилл относился явно скептически. Однажды он мне пожаловался: “Вот, приехала одна женщина. Рассказала мне про свою жизнь с мужем и спрашивает: разводиться с ним или нет? А что я могу ответить? Что я, пророк, что ли?”

Эти слова весьма характерны для о. Кирилла. Он упорно не желал брать на себя навязываемую ему роль ясновидца и судьи. Поначалу мне казалось странным, что человек в его возрасте, в его положении, с его духовным опытом не пытается наставлять людей, учить их, как жить. По крайней мере, ни меня, ни тех, с кем в моем присутствии о. Кирилл беседовал, он наставлять не пытался. Будучи старцем-архимандритом, в душе он остался таким же простым, смиренным, ни на что не претендующим добрым парнем, каким он когда-то надел на себя подрясник послушника. И это дается далеко не каждому. Испытание властью и славой — самое тяжкое испытание. О. Кирилл на склоне лет выдержал это испытание в совершенстве, причем, как мне кажется, без всякого труда и скорее всего даже не почувствовав. Было ли это результатом врожденного иммунитета или долгого непрерывного совершенствования — ведомо одному Богу.

Со временем я понял, что быть другим о. Кирилл просто не мог. Это была исключительно цельная натура, человек, раз и навсегда принявший определенную жизненную концепцию и всегда во всем этой концепции следовавший. Поэтому все его слова и поступки, даже малопонятные и странные на первый взгляд, при более внимательном рассмотрении оказывались совершенно логичными и единственно соответствующими его натуре. В определенной мере они даже были предсказуемы. О. Кирилл всегда говорил и делал только то, что соответствовало его принципам, и никогда не говорил и не делал ничего другого.

Попытаюсь изложить эти принципы в той части, в какой они касались его отношения к людям, и в той мере, в какой я их понимаю. Да простит меня о. Кирилл, если я в чем-то ошибусь. Эти принципы были столь же просты, сколь и всеобъемлющи. С одной стороны — это абсолютное смирение, сознание своего недостоинства, своей, так сказать, малости. С другой стороны — вера в презумпцию добра в человеке и в конечное торжество этого добра. В каждом человеке о. Кирилл видел прежде всего создание Божие, а раз так — значит, доброе начало в нем первично и в конце концов должно восторжествовать. Для этого нужно только одно — делать человеку добро. Это поступающее извне добро обязательно вступит во взаимодействие с добром, заложенным внутри человеческой души от Бога. Многократно умножаясь, именно добро станет определяющим человеческое бытие и принесет плод.

О. Кирилл не обладал ни большим образованием, ни даром проповедника, ни книжной мудростью. Но он обладал той особой, высшей мудростью, которая дается только тому, кто прожил долгую жизнь в единении с Богом и Евангелие воспринял сердцем. Той мудростью, о которой сказано: “Мудрость, сходящая свыше, во-первых, чиста, потом мирна, скромна, послушлива, полна милосердия и добрых плодов, беспристрастна и нелицемерна” (Иак 3: 17). О. Кирилл понимал, что человеку ничего нельзя навязывать, никуда нельзя его тащить силой. Человек до всего должен дойти сам. Можно и нужно лишь навести его на размышления.

О. Кирилл, этот, в сущности, “темный” монах (по своим анкетным данным), был человеком уникальной внутренней культуры, интеллигентом высшей пробы. В нем было сочетание глубокой веры, доброты и внутренней культуры. Только эти три составляющие, взятые вместе, способны создать полностью гармоничную, духовно совершенную личность.

Не знаю почему, но в известных мне жизнеописаниях православных церковных деятелей, как канонизированных, так и просто признанных авторитетами, третьей составляющей — внутренней культуре — уделяется очень мало внимания или не уделяется вовсе. Быть может, она предполагается как нечто само собой разумеющееся при наличии первых двух или считается чем-то второстепенным. А может быть, пренебрежительное отношение к ней и есть одна из причин, приведших русскую православную церковь к тому положению, в каком она находится ныне? Во всяком случае я убежден, что всякий человек, а тем более пастырь, при всех прочих великих достоинствах, без обладания внутренней культурой неизбежно несет на себе печать ущербности. И если меня спросят, что более всего кажется мне замечательным в о. Кирилле, я без колебания отвечу: душевная культура. Наверное, потому, что сейчас это самый большой дефицит. Возможно, именно она подсказала о. Кириллу тот путь служения людям, который был для него самым подходящим и давал наилучшие плоды. Это путь, указанный Христом в словах: “Да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного” (Мф 5: 16). Проповедь о. Кирилла была проповедью делом.

Целесообразно будет рассказать, как осуществлялись принципы о. Кирилла на практике, в ходе нашей работы в пустыньке и в процессе общения с ним в связи с этой работой.

Пару лет назад мой старый товарищ, принимавший активное участие в восстановлении Данилова монастыря, рассказал мне о порядках, установленных для работавших там бригад, подчиненных монастырской администрации. За опоздание на работу более чем на 15 минут на первый раз следовало предупреждение, на второй — увольнение. При появлении на работе хотя бы однажды с видимыми признаками похмелья (не говоря уже о нетрезвом виде!) расчет выдавался немедленно. Курение категорически запрещалось на территории монастыря, даже на высоте, на лесах.

По отношению к Данилову монастырю пустынька была антимиром. Каждый из нас приезжал на работу, когда хотел и когда мог. Ведь мы почти все были связаны с гражданской работой и для пустыньки могли использовать только выходные и отпуск. Курение разрешалось всюду, кроме, естественно, храма. Часто, когда мы вечером сидели на открытой веранде домика о. Кирилла и нас особенно одолевали комары, этот бич пустыньки, о. Кирилл сам говорил нам: “А вы покурите — они и улетят”.

Единственный вопрос, над которым о. Кирилл немного призадумался, — можно ли нам работать в праздники. Решение было такое: поскольку на гражданской работе работают и в эти дни, мы не должны работать только пока идет литургия. После нее — пожалуйста. Пост для нас был отменен на все дни. О. Кирилл, сам строгий постник и вообще чрезвычайно воздержанный и непритязательный в еде, сразу же решительно объявил, что рабочий человек без мяса не может. Его келейница мать Амвросия регулярно готовила для нас мясную пищу в дополнение к монастырским харчам. Колбаса была в запасе постоянно, равно как и водка. На этом последнем предмете необходимо остановиться особо.

Проблему пьянства, не первое тысячелетие стоящую перед человечеством, для нашего маленького коллектива о. Кирилл решил просто и гениально: он предоставил нам возможность пить столько, сколько мы хотим. Водка не только каждый раз подавалась к столу, но и постоянно стояла в количестве нескольких бутылок на полке в упоминавшейся мною кухоньке. В любое время мы могли пить по потребности, тарелка с закуской — хлебом, огурцом и колбасой — всегда была на столе. Но, представьте себе, никто из нас ни разу предоставленным нам правом не злоупотребил. Ибо здесь была та степень доверия к человеку, которую невозможно обмануть, не почувствовав себя свиньей в собственных глазах.

О. Кирилл сам постоянно следил, чтобы запас не оскудевал, и просил меня также своевременно сообщать, когда надо его восполнить. Он говорил: “Пиво расслабляет, водка укрепляет”, хотя сам явно ни в том, ни в другом не был знатоком. Впрочем, когда в жаркий летний день я как-то высказался, что хорошо бы выпить пивка, оно было нам незамедлительно доставлено. О. Кирилл не ставил знака равенства между употреблением алкоголя и пьянством.

Поздней осенью, когда уже шел снег, а мы еще продолжали работу на фасадах, расход водки возрастал, но это уже была производственная необходимость: без регулярного подогрева изнутри мы попросту не смогли бы закончить работу. Продрогшие, а то и промокшие, мы приходили на кухоньку, выпивали по стопке, несколько минут отогревались и шли работать дальше. При этом каждый из нас так строго соблюдал допустимую норму, как, вероятно, не соблюдал ее больше нигде.

Оказывается, принцип доверия к людям не только прекрасен сам по себе, но и способен дать отличные практические результаты. Ремстройбригада пустыньки была единственной в моей жизни, в которой никто никогда не был пьян.

Завтракали мы обычно порознь, о. Кирилл в это время находился в церкви. За обедом мы собирались вместе, о. Кирилл часто обедал с нами. Обедали быстро, затем работали до темноты — нам ведь приходилось дорожить каждым часом, а за ужином собирались вновь, и тут уже о. Кирилл присутствовал каждый раз. Только за ужином мы могли расслабиться после долгого трудового дня и пообщаться друг с другом. Конечно же, о. Кирилл не мог упустить возможности участвовать в этом. На стол ставилась простая, но всегда вкусная и обильная закуска, наполнялись рюмки, до отхода ко сну еще оставалось достаточно времени, и мы спокойно обсуждали текущие дела, наши проблемы и вообще говорили о чем угодно.

О. Кирилла нельзя было назвать разговорчивым человеком, но и молчальником он не был. Все же он предпочитал слушать, а не говорить. О чем бы ни шла речь, он слушал всегда с интересом, не прерывая говорившего и лишь изредка задавая вопросы. Он никогда не пытался завладеть инициативой в разговоре, направить его в удобное для себя русло. О себе, о своей жизни о. Кирилл не говорил ничего или почти ничего, но на вопросы отвечал охотно, давая краткие и исчерпывающие ответы. Делал он это не из скрытности, которой в нем не было, а просто из опасения, что его рассказ может быть нам неинтересен и мы будем вынуждены слушать его из вежливости, в ущерб тому, о чем хотели поговорить сами. Ведь мы были людьми другого поколения, из другого мира, и он, слушая нас, стремился на закате своих дней понять этот мир, из которого ему вскоре предстояло уйти. Он создавал обстановку, в которой каждый мог чувствовать себя совершенно свободно, естественно, быть самим собой.

За ужином о. Кирилл позволял себе одну маленькую роскошь: в стакан чая он вливал чайную ложечку бальзама и растягивал его на весь вечер, уверяя, что это очень полезное и целебное питье. Из-за стола вставал первым, оставляя нам возможность еще некоторое время посидеть и поговорить о том, о чем в его присутствии мы считали говорить неудобным.

В технических и хозяйственных вопросах, связанных с проводимыми нами работами, для о. Кирилла неизменно оставались главными принципы полного доверия и уважения к нам. Он никогда не приказывал, не выдвигал никаких обязательных требований или условий. Он только высказывал свои пожелания, то, что ему хотелось бы сделать, а мы говорили ему, насколько и в какие сроки возможно их выполнение. Я был для о. Кирилла авторитетом в ремонтно-строительном деле. Он всегда с вниманием выслушивал мои предложения и почти всегда с ними соглашался. В решение чисто технических вопросов он вообще не вмешивался и полностью полагался на меня.

Никогда я не слышал от него сетований на то, что мы сделали что-то не так или делаем слишком долго. Но мы со своей стороны работали с максимальной отдачей и настолько качественно, насколько нам позволяла наша квалификация. Убежден, что любой человек, имеющий хоть каплю совести, при таком отношении к нему не мог бы работать иначе.

Самый щекотливый вопрос — денежный — решался предельно просто. И здесь все основывалось на абсолютном доверии. О. Кирилл не только никогда не торговался, но и не спрашивал заранее о цене предстоящей работы. Если для приобретения материала мне требовался аванс, я тотчас получал нужную сумму. После доставки материала я называл о. Кириллу фактическую стоимость материала и транспорта, ни разу ее не завысив, а он возмещал эту стоимость с большими процентами. Ни количество, ни качество материалов он не проверял. Это было всецело делом моей совести и компетентности.

Ни разу о. Кирилл не потребовал от меня ни единой расписки, счета, чека или какого-либо другого документа. Работы велись на пожертвования верующих, врученные ими лично о. Кириллу. Никакого документального оприходования этих денег не велось, поэтому не было нужды документально оформлять и их расход.

Когда речь заходила об оплате самой работы, я поступал хитрее. Я предлагал о. Кириллу самому оценить выполненную работу и заплатить нам столько, сколько он считал нужным. Надо ли говорить, что в прогаре мы никогда не оставались.

Таковы были условия, в которых мы жили и трудились в пустыньке благодаря о. Кириллу. Поистине это был антимир в сравнении с тем, где мы живем повседневно. Оказывается, и в таком антимире можно жить и работать не хуже.

Конечно, ни объем работ, выполненных нами в пустыньке, ни их стоимость не могут идти ни в какое сопоставление с Даниловым монастырем. Но возьму на себя смелость утверждать, что и производительность труда, и отдача на каждый затраченный рубль у нас была по меньшей мере не ниже, чем там. Главное же — это была радость подлинного свободного труда в неповторимой, уникальной духовной атмосфере, и я счастлив, что в моей жизни такой период был.

Заканчивая свое повествование, не могу не сказать еще об одной черте характера о. Кирилла, без которой его образ выглядел бы неполным.

Скромный, смиренный монах вроде о. Кирилла в представлении многих — это щепка, плывущая по течению, человек безвольный, не способный настоять на своем, всегда всем и во всем подчиняющийся. Знакомство с о. Кириллом полностью разрушает этот сложившийся стереотип.

В о. Кирилле глубочайшее смирение уживалось с поразительной твердостью и настойчивостью в достижении поставленной цели. Уже само его положение архимандрита пустыньки предопределяло неизбежность конфронтации с монастырским начальством. Будучи духовным руководителем, он не обладал административной властью. Настоятельницей пустыньки является игуменья Рижского монастыря, и все хозяйственные вопросы, в том числе и производство ремонтно-строительных работ, находятся в ее компетенции. Отчасти она может предоставить решение этих вопросов на усмотрение ею же назначенной старшей монахини пустыньки. На долю архимандрита остается только совершение богослужений и духовное окормление монашек. Вполне понятно, что главное внимание игуменья уделяла Рижскому монастырю и основную часть средств, имеющихся в ее распоряжении, расходовала на его содержание. Находящаяся на отшибе пустынька оставалась в положении бедной падчерицы. Между тем пустынька остро нуждалась в проведении хотя бы самых неотложных ремонтных работ. Эти работы о. Кирилл взялся вести за свой счет, не требуя от игуменьи ни копейки. Игуменья неоднократно предлагала ему передать деньги в ее руки, с тем чтобы работы в пустыньке велись под ее эгидой. Эти предложения о. Кирилл каждый раз решительно отвергал, заявляя, что деньги ему вручаются верующими с целевым назначением, именно на ремонт пустыньки, и должны быть истрачены только на это. У него были основания полагать, что, попав в руки игуменьи, они найдут другое применение. Само собой разумеется, что такая ситуация не способствовала улучшению отношений игуменьи и архимандрита, испортившихся гораздо ранее. О том, как это произошло, мне рассказал сам о. Кирилл.

В разгар хрущевского гонения на религию, на рубеже 50 — 60-х годов, власти решили закрыть Рижский монастырь. Его наиболее молодых и трудоспособных обитательниц предполагалось устроить на работу, а прочих отправить в пустыньку, подальше от людских глаз. В качестве некоторой компенсации было обещано построить в пустыньке водопровод, и даже трубы завезли для него.

В этих условиях монастырское руководство решило предпринять очень мудрый, с его точки зрения, ход — ликвидировать пустыньку. Таким образом отрезались пути к отступлению, и можно было заявить властям, что монахиням просто некуда деваться. Ведь выделить сразу столько мест в доме для престарелых вряд ли было бы возможно, и на какое-то время ценою пустыньки удар от Рижского монастыря был бы отведен. Однако против этого плана категорически восстал о. Кирилл. Каким образом ему удалось выиграть сражение за пустыньку с такими могучими противниками, как игуменья и ее окружение, я не знаю. Об этом о. Кирилл не рассказывал. Но пустынька была сохранена, равно как и Рижский монастырь.

Заключительным штрихом к портрету о. Кирилла может послужить история моего совместного с ним участия в архиерейских богослужениях в пустыньке. Для этого мне придется начать издалека.

Наше первое знакомство с о. Кириллом состоялось очень давно, где-то в первой половине 50-х годов, когда он, еще игумен, служил, кажется, в Рижском монастыре, а затем некоторое время в Кемери. Я же был иподиаконом Кафедрального собора. Виделись мы всего несколько раз, а потом надолго потеряли друг друга из виду.

Встретились мы вновь в начале лета 1966 г., когда я по рекомендации о. Серафима Шенрока был приглашен о. Кириллом для работы в пустыньке. К тому времени он стал архимандритом, а я — заштатным священником. О. Кирилл встретил меня очень тепло, относился к моему сану с гораздо большим уважением, чем я сам, и всегда называл меня только о. Георгием.

Тем не менее его предложение принять участие в архиерейском богослужении, сделанное мне в преддверии Преображения, престольного праздника пустыньки, было для меня неожиданным. В ответ я выразил сомнение в том, что это возможно, и рассказал ему следующее.

Через некоторое время после моего ухода за штат (это произошло в мае 1960 г. в Орске Оренбургской епархии) и возвращения в Ригу аналогичное предложение я получил от своего друга протоиерея Бориса Денисова, в тот период епархиального секретаря и настоятеля Дзинтарской церкви Казанской иконы Божией Матери (впоследствии снесенной), и тоже перед престольным праздником. Я предложил о. Борису предварительно получить на это санкцию архиерея, но он ответил, что никаких возражений быть не может. Придя в храм перед началом богослужения, я все же не вошел в алтарь, а остался на клиросе и попросил о. Бориса испросить на мое сослужение разрешение архиерея. Через минуту он вернулся со смущенным видом и сообщил, что служить я не могу, так как ушел за штат из чужой епархии. Вот если бы из Рижской — тогда другое дело...

Все это о. Кирилл выслушал, как всегда, внимательно и коротко сказал: “Приезжайте и служите”. Это было сказано обычным, ровным, спокойным голосом, но в его тоне было что-то, заставившее меня сразу же отбросить всякие сомнения.

Действительно, когда я появился в алтаре, архиерей воспринял это как должное, не сказав ни слова. А ведь это был тот самый епископ Никон, который за несколько лет до этого признал меня к служению непригодным!

С этого дня и до самой кончины о. Кирилла я принимал участие во всех архиерейских богослужениях в пустыньке, проводившихся епископом Никоном, затем архиепископом Алексием и, наконец, митрополитом, в то время архиепископом, Леонидом. Каждый раз о. Кирилл заранее извещал меня о предстоящем архиерейском богослужении (все три архиерея очень любили служить в пустыньке) и выражал уверенность, что я непременно буду. Мало того, он за каждую службу давал мне деньги — “на дорогу”, как он говорил. Ему доставляло какое-то особенное удовольствие видеть человека, обычно разгуливавшего по пустыньке в малярной робе, с монтажной цепью через плечо, стоящим в иерейском облачении у престола. О. Кирилл без слов дал мне понять, что в какой бы одежде я ни был, какой бы работой ни занимался, благодать священства остается при мне, с ней я должен считаться и обязан ее уважать. Он вообще очень многое умел объяснить человеку без слов, и так, как мало кто умеет объяснить словами.

Однажды я спросил о. Кирилла, как он относится к тому, что я, священник по сану, работаю как ремонтник-строитель. О. Кирилл на пару секунд задумался, как всегда в таких случаях слегка склонив голову и подперев подбородок кулачком, а потом ответил: “Литургию может отслужить каждый, а на купол залезет не каждый”. С тех пор во мне появилось убеждение, что я не погибну, сорвавшись с высоты, ни на работе, ни в горных походах.

Каким образом удалось о. Кириллу воздействовать на трех архиереев, добившись для меня права священнослужения, — не знаю. Знаю только, что мое участие в богослужениях доставляло им серьезные неудобства, поскольку сразу же после смерти о. Кирилла мне было запрещено не только участвовать в службах, но и появляться в рясе при людях. Фактически это было лишением сана. На отпевании о. Кирилла я присутствовал уже как мирянин.

Могилка о. Кирилла — в нескольких шагах от храма, в котором он заканчивал свое земное служение. Над могилкой — простое надгробие, маленький невзрачный крест. После смерти тело о. Кирилла осталось в окружении той же скромной, дешевой и непритязательной обстановки, в которой оно находилось всегда. В годовщину его смерти — 28 июня — на этой могилке свечи и цветы.

Будет ли когда-нибудь о. Кирилл, а если уж быть точным, схиархимандрит Косма, причислен к лику святых? Мне это глубоко безразлично. Я всегда подозревал, что у Бога есть своя табель о рангах, которая может несколько отличаться от православных церковных святцев.

Душа о. Кирилла осталась с нами. Присутствие о. Кирилла в моей жизни я ощущаю постоянно. Так же, как и силу его молитвы.

О. Кирилл сделал главное в моей жизни — он восстановил во мне веру в Бога и в человека. Он показал мне великий и прекрасный мир, в который я, к сожалению, не попаду. Но я счастлив тем, что хотя бы издали смог этот мир увидеть. Я благодарен Богу за то, что в моей жизни был о. Кирилл.

И последнее, что мне хочется сказать, заканчивая свои записки. Я сознаю, что далеко не каждому они понравятся. Но я и не задавался целью полностью раскрыть образ о. Кирилла — это для человека невозможно, а тем более подогнать его под некий лубочный стереотип святого. Это не нужно. Я вижу перед собой о. Кирилла таким, каким он мне представился и каким я смог его воспринять. Пусть о каждом из нас остается некая тайна.

Я надеюсь, что о. Кирилл на меня не обидится. Я знаю, что в своих молитвах он поминает и меня.