Жорж Батай в ряде своих текстов переосмыслил то место в гегелевской "Феноменологии духа", где речь идет о господстве и рабстве.¹ Эта его идея, дальнейшее развертывание которой, как мы покажем, приводит к неожиданным и в чем-то парадоксальным выводам, вкратце сводится к следующему. Господин Гегеля - господин относительный: он склоняется перед принципом реальности, то есть перед смертью, и тем самым делает возможным последующий диалектический синтез. Господин Гегеля жертвует абсолютной свободой ради позитивного господства. Батай предлагает иной вариант - абсолютного суверена, который выбирает абсолютную свободу, а значит получает право на смерть, вводит ее в игру, и насмехается над принципом реальности.

Получается, что исходная, недифференцированая у Гегеля фигура господина, который противопоставлен рабу своей свободой и своим господством, под более пристальным взглядом распадается на две возможности. В одном случае господин жертвует своим господством и выбирает абсолютную свободу: это абсолютный суверен Батая, прообразом которого является он сам, т.е. теоретик-постмодернист. В другом случае господин жертвует своей свободой ради абсолютного господства, он превращается в воплощенную волю к власти. Пример такого абсолютного господина - сверхчеловек Ницше (в его классической бестиальной версии), а его прообраз (точнее, "постобраз") - тоталитарный вождь, фашиствующий политик.

Мы хотим уравновесить батаевский анализ гегелевского господина, дополнив его анализом второй составляющей господства. Ведь первичный господин Гегеля не просто выделяет из себя господина Батая, как свою противоположность: он действительно разделяется на две равноудаленных от себя фигуры, ибо абсолютный господин Ницше точно так же не тождествен ему. Господство, доводимое до абсолюта, точно также выходит за рамки гегелевской диалектики, как и абсолютная свобода.

"Господин, по Гегелю - это такое для-себя, которое не привязывается к конкретному здесь-бытию, хотя остается привязанным к истории, труду, к тем, кто трудится и производит смысл."² Он нуждается в Другом - как в зеркале, для того чтобы увидеть в нем свое отражение. Но эта потребность в Другом допускает градации. Когда нужда в Другом вообще отпадает, мы получаем абсолютную суверенность Батая. Между этим батаевским нулем и гегелевской единицей возможен целый ряд промежуточных положений. Одно из них - абсолютный господин де Сада, завершенный либертен: у него нужда в Другом сохраняется, но редуцируется до чисто формального принципа. Другой для него - лишь безгласная жертва, телесный материал для бесконечных оргий, Другой ему нужен только для того, чтобы тут же его уничтожить. Диалектический синтез господина и раба при этом невозможен, а следовательно, господин де Сада не является господином Гегеля.³ А значит, и абсолютный господин Ницше, вариантом которого явлется садовский либертен, не сводится к господину Гегеля. Абсолютный господин не нуждается в Другом как в зеркале, потому что не нуждается в самоутверждении. Другой для него - лишь податливая материя, он не принимает его всерьез.

Абсолютное господство отличается от абсолютной свободы тем, что безусловно выбирает существование. Эта тяга к жизни и роднит его с рабством. От рабства оно отличается тем, что не дорожит своей конкретной определенностью, готово и умеет по собственной инициативе избавляться от всего конечного и обусловленного. Это отсутствие определенности, внутренняя бесформенность роднит его со свободой. Однако свободе легко достигнуть своей абсолютной степени: в мире реального она стоит только одной ногой, другой ногой она заступает за его предел. Такую возможность, по Батаю, предоставляет существование в модусе перманентной смерти. "Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним - умиранием и смертью."⁴ Между тем с абсолютным господством дело обстоит сложнее: оно, по самой своей природе, обречено на перманентную жизнь. И его "абсолютность" вынуждена развертываться прямо здесь и сейчас, в мире реального.

Как выглядит способ существования абсолютного господина в реальном мире? - Ниже мы и попробуем довести до завершения этот недостаточно артикулированный аспект ницшеанского господина, а затем разберем, каковы его истинные отношения с господином Батая. При этом мы будем отталкиваться только от главного ("заглавного") его атрибута - господства, доведенного до его абсолютной степени. Абсолютный господин - это господин, над которым нет и не может быть еще более высокого господина. Он ставит себе на службу все, но сам слугой не является. Он должен "показать себя не связанным ни с каким определенным наличным бытием, не связанным с общей единичностью наличного бытия вообще..."⁵

"Первая трудность, которая возникает с абсолютным господством: оно и его деяния не могут быть подвешены в воздухе. То, что делает абсолютный господин, может пойти на пользу какой-то конкретной социальной группе, институту, силе. Абсолютный господин, таким образом, совершенно случайно может выполнять волю этой группы и быть ее работником. Избежать этого невозможно. Решение о том, кто кому служит на самом деле, зависит поэтому от того, что является целью, а что средством. Если господство абсолютно, то именно реальные группы, силы и институты в конечном счете являются средством. Источник целей абсолютного господина не принадлежит им, они не властны им распоряжаться. А значит, наступит момент, когда действия абсолютного господства перестанут соответствовать их интересам, или даже обратятся против них.

Здесь, однако, появляется вторая трудность. Если источник целей абсолютного господина не принадлежит текущей социальной реальности, то что же является таким источником? Где лежит принцип, который управляет выбором целей? Подобная трудность обычно возникает при попытке расширить понятие свободы. Если расширять это понятие до предела, и последовательно освобождать индивида от любого внешнего и внутреннего принуждения, мы приходим к ситуации, когда становится непонятным, чем вообще будет руководствоваться действие такого индивида. Ведь любое действие имет источником некоторую обусловленность субъекта. А освобождая его от всякой обусловленности, мы переносим его в вакуум, в нирвану, где нет ни точки опоры, ни побудительного мотива. Так, например, крайняя степень нравственной свободы есть свобода от желаний. Но чем будет являться деятельность индивида, не имеющего желаний? И будет ли он вообще действовать? Выход здесь существует только один. Нужно признать, что за конечное время, отпущенное индивиду, от обусловленности невозможно уйти полностью. Единственная степень абсолютной свободы, доступная ему, - это абсолютное стремление к такой свободе, последовательно открывающее и снимающее все новые и новые виды обусловленности, и готовое противостоять любому из них. Тогда исчезает и проблема цели. Определяющей целью такого индивида будет постоянное стремление к абсолютной свободе.

Итак, источник целей абсолютной господства не должен быть обусловлен конкретными группами, силами, институтами. Но любая конкретная, исполнимая цель, соприкасаясь с реальностью, должна быть записана на языке этой реальности, то есть становится обусловленной. Это значит, что определяющей целью абсолютного господства может быть только само абсолютное господство. На практике абсолютное господство выступает как абсолютное стремление к такому господству. Абсолютное господство может выступать как средство только на службе у самого абсолютного господства. Только при этом условии господство не становится на службу конкретных сил, не превращается в средство на службе у собственных средств.

Отсюда можно вывести определяющее отношение, в котором стоит абсолютное господство ко всем остальным элементам реальности. Цель абсолютного господства - снять свою обусловленность как средства посредством обусловливания всех соприкасающихся с ним предметов, превращения их самих в средство абсолютного господства. Это будет не что иное, как постоянная попытка подчинить любой из объектов реальности целям абсолютного господства. При этом, конечно же, каждый раз конкретная цель абсолютного господина будет обусловленной, приближенной к условиям самой реальности. Безусловность господства будет заключаться в том, что определенность цели не имеет значения для самого господства. То есть, абсолютное господство подчиняет себе окружающие предметы не столько для того, чтобы достигнуть конкретной цели, сколько для того, чтобы установить и подтвердить свою власть над средствами достижения этой цели. Конкретная цель - только повод для того, чтобы подтвердить, укрепить и расширить господство над средствами этого господства. Конкретная цель, таким образом, сама является только средством на службе абсолютного господства.

Мы видим, что основное отношение абсолютного господства ко всем остальным объектам универсума будет отношением тотальной утилизации. Непосредственная цель абсолютного господства - превращение всего универсума в средство расширения собственной власти, в орудие абсолютного господства. Объекты реальности подчиняются для того и только для того, чтобы стать средством подчинения все новых и новых объектов. Конкретная, практическая цель этой утилизации, которая выставляется заново на каждом из ее этапов, не имеет особенного значения. С точки зрения самого господства целью является только сама эта утилизация."⁶

Анализ абсолютного господства, проведенный выше, является, конечно, только эхом хайдеггеровского анализа метафизики Ницше.⁷ Я попытался переставить акцент на те аспекты воли к власти, которые обычно отходят на второй план. Между тем именно эти ее аспекты помогают прояснить различие/сходство между Господином Батая и Господином Ницше, одновременно стирая и подчеркивая разницу между постмодернизмом и последовательным ницшеанством. Опираясь на этот анализ, я хочу подчеркнуть тот аспект, в котором Ницше, с одной стороны, никак не может быть интегрирован в философию постмодернизма, а с другой - представляет для нее внутреннюю угрозу.

Ницше, как известно, странным образом сочетает в себе две ипостаси. С одной стороны, по Фуко и Деррида, он первый деконструктивист, с другой, по Хайдеггеру, - завершитель всей западной метафизики, т.е. идеолог тотальной утилизации. Кроме Ницше-деконструктивиста существует и Ницше-начальник концлагеря. И здесь встает любопытный и опасный вопрос о том, что является главным у Ницше. Ведь очевидно, что эти два аспекта сочленены у него не случайно.

С одной стороны, программа тотальной утилизации у Ницше может мыслиться как предварительная ступень к своей собственной деконструкции, как доведение до предельной ясности тенденций, содержавшихся в предшествующей философской традиции. Но существует и другая возможность. Когда деконструкция, это мощное разрушительное оружие, используется как средство в программе утилизации. Когда деконструкция, уничтожая все конкурирующие идеологии, тем самым расчищает место для абсолютного господства. Ведь абсолютное господство, как мы показали выше, не связывает себя никакой конкретной идеологией. Идеология ему если и нужна, то лишь как прикрытие в борьбе с другими. Идеологический вакуум, освобождая место в голове власть имущих от лишнего идейного балласта, помогает абсолютному господству яснее увидеть свою собственную сущность, идти к своей цели по более прямой траектории. Ибо идеология, когда она используется как средство политической борьбы, обладает одним существенным недостатком: манипуляторы сами рискуют в нее поверить, и этим связать себе руки в политической игре. Об опасности такой ошибки не раз предупреждал своих сторонников Гитлер.⁸ Деконструкция поэтому будет подарком для фашизоидного идеолога еще и в другом аспекте: это не только оружие в борьбе с другими, но и возможность оставить чистыми и свободными свои собственные мозги.

Разрушительный скепсис - неотъемлемая часть программы утилизации уже потому, что эта программа - воплощение нигилизма, в ницшеанском понимании этого термина.⁹ Стоит напомнить, что этос ницшеанского сверхчеловека, одним из прообразов которого для Ницше являлся Фридрих Великий, есть не что иное, как абсолютный скепсис, свобода от всех нравственных предрассудков, в сочетании с безудержной волей к власти. "Этот скепсис презирает и тем не менее прибирает к своим рукам; он подрывает и овладевает; он не верит, но при этом не теряется".¹⁰ Это скепсис, который, вместо того, чтобы вести к апатии и бездействию, ведет к завоеванию. В этом смысле фашизм есть вершина нигилизма и его завершение. Фашизм - это не расовая теория, это не вера в какой-то избранный народ. Фашизм - это трезвый, холодный скепсис, превратившийся в чистую и беспринципную волю к власти. Расы и народы, все без исключения, для него только средство и расходный материал. Идеи и программы - только средство манипулировать этим человеческим стадом.

Философия постструктурализма, приоткрывая секреты манипулирования человеческим сознанием, практически не увеличивает сопротивляемость социума такому манипулированию, поскольку даже в своих популярных формах слабо затрагивает механизмы сознания большинства людей. Перед нами предстает, таким образом, неожиданная возможность, когда эта философия используется на службе у чего-то прямо противоположного ей. А именно - фашизма в его самых откровенных, концлагерных формах.¹¹ Когда Фуко и Деррида выступают в роли консультантов доктора Геббельса. Философия постмодернизма, с этой точки зрения, может рассматриваться как модус абсолютного господства, как пятая колонна радикального ницшеанства, в его фашистской интерпретации. И тогда оказывается, что "проект современности", заброшенный (по Хабермасу) и ликвидированный (по Лиотару),¹² на самом деле успешно воплощается в жизнь. Просто в данный момент мы являемся свидетелями его первой, разрушительной стадии, на смену которой рано или поздно придет "позитивная" программа. Современная "постсовременность" будет выглядеть тогда как временная пауза между двумя острыми приступами модернизма.

Это опасность проистекает из самой сущности абсолютного господства. Столкновение абсолютного господства и любой конечной, обусловленной программы, рано или поздно заканчивается тем, что эта конечная программа ставится ему на службу. Абсолютное господство использует все, что возникает вокруг него, - просто потому, что это главный из его атрибутов, никакой другой цели оно себе и не ставит. "Деконструировать" его невозможно - само по себе оно лишено всякой определенности, деконструкции можно подвергнуть только его эпифеномен, те конкретные цели, программы и методы, которое оно ставит себе на службу. Даже конкретное выражение программы утилизации - всего лишь средство, от которого оно может отказаться в любой момент.¹³ Его можно поймать только задним числом, обнаружить его в его делах. Но поскольку оно непрерывно превосходит само себя, в этих делах его уже нельзя застать и схватить за руку, - нам достанется только пустой хитиновый панцирь. Оно само может присоединиться к нам в атаке на свое прошлое, не особенно рискуя при этом своим настоящим.¹⁴ Больше того, оно постарается получить дополнительные дивиденты от этой охоты на самого себя. Превратить эту охоту в средство политической игры. Или даже в ее правило.

Возможны и более крайние варианты. Случаи, когда постмодернистский стеб становится неотъемлемой частью околофашистской риторики, кажутся нам пока забавным исключением.¹⁵ Смею предположить, что это только первая ласточка. Фашистский цинизм в постмодернистских одеждах смотрится довольно естественно: рано или поздно он сменит на них свой пообносившийся вагнеровский реквизит. Суверенный теоретик Батая, играя своей суверенностью, в конце концов уходит со сцены, а все, что он оставил, подхватывает абсолютный господин Ницше.

¹ "L'Experience interieure", "Hegel, la mort et la sacrifice" и др. Мы отталкиваемся от интерпретации этих текстов, которую дал им Деррида в работе "От экономии ограниченной ко всеобщей экономии" (Комментарии, 2, с. 49-82), где он выделил именно тот аспект, который мы затрагиваем ниже. -----

² Эту лаконичную формулировку гегелевской идеи я позаимствовал у комментаторов сборника "Маркиз де Сад и XX век." (Ad Marginem) М.: РИК "Культура", 1992. С. 243. -----

³ Не сводится он и к суверену Батая - вопреки его собственной интерпретации. Его активность все-таки нуждается в Другом, направлена на Другого. Без Другого, пусть и в самой редуцированной форме, он существовать не может. -----

⁴ Платон, "Федон" 64a. (пер. С.П. Маркиша, Платон, Собр. соч. в 4 тт. М.: Мысль, 1993. Т. 2, с. 14.) -----

⁵ Гегель, "Феноменология духа", (пер. Г.Шпета) СПб: Наука, 1992. С.101. -----

⁶ Отрывок из книги С.Корнева "Место философии" (1996 г., unpublished) -----

⁷ Он изложен, например, в следующих его работах. Хайдеггер М. "Европейский нигилизм." // Время и бытие. М.: Республика, 1993. С. 63-176. Хайдеггер М. "Слова Ницше 'Бог мертв'". // Работы и размышления разных лет. М.: Гнозис, 1993. С. 168-217. -----

⁸ В качестве примера приведем следующую цитату из "Майн Кампф": "каждая, даже самая лучшая идея может стать опасной, если она возомнит себя самоцелью, в то время как она в действительности является только средством к цели." (Гитлер, "Моя борьба." Каунас: "Ода" (не датировано) Стр. 178) Впрочем, дальнейший текст несколько дезавуирует буквальный смысл этой фразы.
Даже "Майн Кампф" он не советовал воспринимать слишком всерьез, как свидетельствует А.Шпеер в своих мемуарах. Реагируя на политическую ситуацию, он не раз отступал от буквы своей программы. Любопытно, что другой консервативный революционер, Юлиус Эвола, тоже высказывает эту мысль: "сам властелин должен всегда оставаться господином этих идей и мифов, ни в коем случае не предаваясь иллюзиям и не становясь одержимым, рабом тех духов, которых он сам же и вызвал: он должен не придавать им никакой абсолютной ценности и хладнокровно использовать их как средство, как гипнотический инструмент..." (Эвола Ю. "Языческий империализм." Б.м.:"Русское слово", 1992. С. 32) -----

⁹ Здесь можно вспомнить и роль, которую, по Делезу и Гваттари, играет "детерриториализация" при капитализме. -----

¹⁰ Ницше, "По ту сторону добра и зла" // Сочинения в двух томах. М.: "Мысль", 1990. Т. 2, с. 333. -----

¹¹ Я не первый указываю на возможность фашизоидной трактовки отдельных положений постмодернистской программы. См. например Dahl G. "Will 'The Other God' Fail Again?" //Theory, Culture&Society 13(1), с.25-50. Там же приводится и любопытная оценка А.Молера (Mohler): "постмодернизм - внебрачное дитя консервативной революции". -----

¹² Лиотар Ж.-Ф. "Заметки на полях повествований" // Комментарии 11, с. 215-218. -----

¹³ Классический пример свободного обращения с целями и программами дает нам Сталин. На протяжении 20-х - 30-х годов он несколько раз менял свой политический курс, что не мешало ему каждый раз дискредитировать и уничтожать именно своих прежних попутчиков как "уклонистов" от верного курса. Другой пример - советский истэблишмент 80-х годов, который, в лице своих наиболее энергичных представителей, сменил идеологию не моргнув глазом. И винить их не в чем: любой удачливый политик современности поступает точно так же. Это не исключение, это естественная норма политической игры. -----

¹⁴ Здесь опять приходит на ум советский/постсоветский истэблишмент. Не в античности, и не в средневековой Италии нужно искать ницшеанского сверхчеловека. Чтобы увидеть его коллективное тело, достаточно просто взглянуть вверх. -----

¹⁵ Некоторые, впрочем, такое "политическое шутовство" называют самодеконструированием дискурса власти, полагая, что подобный деятель дискредитирует своей персоной именно те идеи, которые пытается проповедовать. (См., например, статью С.Медведева "СССР: деконструкция текста", с. 345 (сб. "Иное." М.: Аргус, 1995. Т.3, с. 315-346.)) Однако голоса, которые политик получает под эти "дискредитируемые" идеи и под свою "шутовскую" персону, вполне реальны, и при случае могут перелиться в столь же реальные действия. -----