Сергей Корнев
ОБЩЕЕ ДЕЛО И ОБЩЕЕ ТЕЛО:
ПОСТРЕАЛЬНОСТЬ В МИРЕ ПОСТКУЛЬТУРЫ*Постмодернистская антропология и постмодернистское литературоведение: связи на уровне объекта
Сталкиваясь с "постмодернизмом" в различных его ипостасях только в сфере искусства, литературы, литературоведения, человек бывает удивлен, услышав, что это, оказывается, может рассматриваться и как строгая научная методология; что в социальных науках вполне серьезные люди в галстуках воспринимают "постмодернизм" как серьезную научную парадигму. И наиболее удивительной в этом плане кажется ситуация в такой в общем-то респектабельной науке, как этнология, - здесь не просто существует целое направление - "постмодернистская антропология", - ко всему прочему, это направление испытало на себе непосредственное влияние постмодернистской литературной критики и позаимствовало у нее целый ряд методов и концепций. Более того, в рамках этого направления у постмодернистской методологии обнаружился объект, быть может, даже более удобный и благодарный, чем литература. Постмодернистская антропология стала чем-то вроде увеличительного стекла, в котором существо современной культурной ситуации (того, что называют "посткультурой") обнажилось до своей чистой формы и приобрело максимально отчетливые контуры. Эта проясненность помогает лучше понять суть некоторых культурных процессов и за пределами собственно объекта антропологии, - в том числе и в литературе.
Постмодернистская ситуация в традиционной культуре1
Чтобы объяснить, в какой ситуации антропология сделалась постмодернистской, полезно привести один пример. Эскимосы одного из островов северо-восточного побережья Америки были вовлечены в съемки историко-приключенческого фильма, основанного на их историческом предании. В качестве декорации для съемок потребовалась точная модель старинной культовой постройки, поскольку, из-за радикальной модернизации их образа жизни, дом для проведения церемоний не сооружался островитянами уже несколько десятков лет. К работе эскимосы приступили с неподдельным энтузиазмом, - они решили не только воссоздать этот дом в соответствии со всеми канонами, но после съемок сохранить его и использовать как музей своей традиционной культуры, как последний ее оплот. Наблюдатель-антрополог начал было наивно радоваться, глядя на то, как эскимосы озабочены сохранением и возрождением своей исконной культуры. Но тут вдруг пришло сообщение, что выделение денег на съемки фильма задерживается, и, соответственно, на неопределенный срок откладывается вознаграждение, которое туземцы должны были получить за строительство этого дома. Энтузиазм тут же улетучился, строительство прекратилось.2
Этот случай, замечательный по яркости и наивной обнаженности мотивов, - один из наиболее простых примеров общей, гораздо более сложной и проблематичной тенденции, когда элементы традиционной культуры становятся объектом манипулирования, средством заработать деньги, добиться каких-то экономических и социально-политических преимуществ, или даже орудием в политической борьбе. Цель и предмет этой манипуляции могут быть самыми разнообразными, общее всегда одно: традиция превращается в культурный капитал (с последующей конвертацией в политический, и любую иную форму символического капитала, - или же просто в деньги), причем не только с точки зрения функции, но и в восприятии самих носителей культуры.3
Наиболее простой случай - это непосредственное коммерческое использование остатков традиционной культуры, когда отдельные ее фрагменты, давно уже утратившие связь с реальной жизнью, употребляются исключительно для того, чтобы продемонстрировать наблюдателю "приверженность к традиционной культуре", "традиционность" и "архаичность" образа жизни. В качестве зрителя при этом чаще всего выступают туристы. Но "зрителем" могут быть также какие-то органы и институты государства, общественное мнение, международное сообщество. Тогда мы получаем более сложную ситуацию: целью становятся определенные экономические и юридические льготы, пособия от государства и различных общественных организаций. Цель при этом весьма часто выходит из чисто экономической плоскости и приобретает политическое измерение, когда "сохранение и возрождение исконной культуры", "возвращение к корням" превращается в лозунг национального движения, используется национальной элитой как средство перераспределить символический капитал в свою пользу и обеспечить себе более крепкие позиции в политической борьбе.
Когда речь идет о "манипуляции" традиционным наследием, имеется в виду не столько использование элементов старой культуры в каких-то конкретных целях, сколько определенная операция над ними, которая позволяет и облегчает это использование. Контактируя со своим окружением, аборигенные группы, чтобы получить те или иные политические и экономические преимущества, занимаются сознательным конструированием внешнего облика своей культуры, приспосабливают его к восприятию внешнего наблюдателя, к тем концепциям об их культуре, которых тот придерживается, при этом часто искажая, популяризуя, упрощая реалии традиционного образа жизни.
Возвратимся к истории об эскимосах. Перед тем как они дали согласие на участие в съемках фильма, с лидерами островной общины был согласован его сценарий. Произошел своеобразный торг, в ходе которого эскимосская традиция была искажена удобным для обеих сторон способом: культурные предустановки среднего американца, на которые ориентировался автор сценария, очень удобно пришлись к текущей политической ситуации аборигенов (в это время они вели борьбу за право свободно распоряжаться местными природными ресурсами).4 Впрочем, это еще не самый яркий пример, - есть случаи, когда какие-то элементы традиции вычитывались носителями культуры чуть ли не из учебников по этнографии, куда они первоначально попали вследствие не совсем верной интерпретации или слишком богатой фантазии этнографов.5 В некоторых сельских общинах Африки перетряска, реформирование, модернизация традиционных культов осуществляется с использованием процедуры демократического голосования.6 Словом, с недавнего времени антропологов начал преследовать кошмарный образ, не столь уж далекий от реального положения дел, - туземец, который вычитывает, скажем, образ "настоящего индейца" из романов Фенимора Купера.
Эта тенденция поставила этнологов в затруднительное, и даже двусмысленное положение. Как быть этнологу, когда он сталкивается с явным "изобретением традиции"7, которое происходит прямо у него на глазах? Разоблачать, пытаться разделить элементы культуры на аутентичные и заимствованные? Но с другой стороны - разве носители культуры не имеют право изменять ее по своему усмотрению? Кто еще, кроме них самих, имеет право определять, что является подлинным, а что - внешним, наносным? Вряд ли решающий голос здесь может принадлежать этнологу, т.е. постороннему наблюдателю, который и сам признает условность и ограниченность своего проникновения в изучаемую культуру. И потом, "настоящая, стопроцентная традиционная культура", статичная и неизменная, - не догма ли, сфабрикованная самими же этнологами? Если сегодня таких культур в чистом виде уже не осталось, кто поручится, что они были раньше, что манипулирование традицией и свободное, творческое отношение к ней не является нормой для всех традиционных культур во все времена?
Таким образом, этнологи пришли к ситуации, в которой невозможно отличить собственно культуру от имитации этой культуры, в которой грань между ними теряется не только на уровне реалий, но и на уровне концептов. Многих это заставило вообще отказаться от дихотомии аутентичная/искаженная культура и приравнять одно к другому. "Традиционная культура - в большей мере изобретение, сконструированное ради современных целей, чем стабильное наследие, воспринятое от прошлого."8 Это не следование каким-то раз и навсегда заданным канонам, а постоянная импровизация, это театральная постановка, рассчитанная на определенный эффект - и очень часто она рассчитана на внешнего наблюдателя, причем наблюдатель участвует в ней независимо от своего желания, - влияние оказывает уже сама позиция, которую он занимает, и под которую подстраиваются носители культуры.
Вполне естественно, что, столкнувшись с этой ситуацией, антропологи осознали необходимость полностью сменить концептуальный аппарат и обратились за помощью к тем, кто с различными проявлениями "постмодернизма" в культуре встретился раньше них. Наибольшее влияние на постмодернистскую антропологию оказал американский деконструктивизм, - направление в литературоведении, выросшее из идей Деррида. Впрочем, повлияли на нее и другие французские постструктуралисты. Этнология оказалась идеальным полигоном для того, чтобы развернуть "деконструкцию", т.е. "разбирание" текста или дискурса на составные элементы; проделывание всех его шагов в обратном направлении, с подробным выяснением оснований, по которым каждый из них был сделан, с демонстрацией его "белых ниток", его неорганичности, его "сделанности", "сфабрикованности".
Этой "деконструкции" подвергся не только культурный дискурс изучаемых этнологами обществ, но в первую очередь - и это еще одна причина тесных связей именно с литературоведением - сама этнологическая литература, труды этнологов прошлого, стиль их письма, применяемая ими риторика, очень тесно увязанная со всем концептуальным аппаратом этой науки. Не случайно, что первая (и главная) программная работа этого направления получила двусмысленное название "Writing Culture".9 Постмодернистское литературоведение серьезно повлияло на само отношение этнологов к своим текстам, привлекло внимание к "письму", к стилистике, к художественной форме изложения, - отчего склонная к этому ветвь постмодернистской антропологии получила название "литературная антропология" (literary anthropology).
Cовременная литературная критика, особенно ее постмодернистский вариант, давно уже вышла из лакейской, - это не "объективный анализ" произведения, комментарий к нему, а скорее особый жанр литературного творчества. Точно такая же французская революция произошла и в этнологии: ценность этнографических текстов, как полагают постмодернисты, состоит уже не в том, что они описывают и анализируют какие-то объективно наблюдавшиеся культурные факты, а в том, что они сами являются культурным событием, событием на стыке культур, имеющим собственную непреходящую ценность. Соответственно, если раньше целью работы этнографа была объективная передача собранной им информации, то теперь на первый план выходит экспрессивное, эстетическое и нравственное воздействие на своих читателей, попытка взломать то, что можно назвать "здравым смыслом" своей культуры, деконструкция ее базовых очевидностей и предрассудков.
Изломанные кораллы, и больше ничего
Оказалось, что этнология - это не просто частное поле приложения постмодернистской или постструктуралистской методологии. Это волшебное зеркало, в котором современная культурная ситуация обнажилась до бесстыдства. Без этнологии можно было еще противопоставлять друг другу две тенденции: с одной стороны, разрушительный и нигилистический "постмодернизм", с другой стороны - неоконсервативное движение, целительное возвращение к традициям. Этнология показала, что разницы между этими "тенденциями" нет никакой: "сохранение" и "возрождение" тысячелетней культурной традиции, борьба за "возвращение к истокам", - в той шумной и суетливой форме, в какой это проводится сегодня - это не более чем постмодернистский перформанс. Пожалуй, если есть надежный, стопроцентный способ окончательно добить остатки старой культуры, так это именно попытка ее "возродить".
Впрочем, с точки зрения законченного постмодерниста, дело, конечно не сводится к разоблачению современности перед лицом прошлого, - скорее наоборот, к разоблачению прошлого перед лицом современности, поскольку опыт этнологии позволяет проецировать современную культурную ситуацию на прошедшие эпохи. Речь, поэтому, идет не просто о новой культурологической концепции, а о смене самой онтологии: древняя онтология части и целого заменяется на онтологию частичных объектов.
Частичный объект не является целым - но в тоже время не является частью какого-либо, пусть даже воображаемого целого.10 Обычный объект - это что-то вроде кирпича, из которого можно строить здания. Частичный объект - это коралл, или скорее обломок коралла, который, не искорежив и не извратив его, ни к какому строительству не приспособишь. Старая онтология видела повсюду обычные объекты, для нее существовала органическая целостность, предустановленная гармония целого и частей. Новая онтология видит только кораллы и обломки кораллов, целое для нее - просто романтическая идеализация груды обломков и мусора. Целое для нее - результат насилия, причем сразу двойного насилия: во-первых, над самими частичными объектами, которые искажаются и извращаются при встраивании в целое, во-вторых - над сознанием интерпретатора, потому что без розовых очков все равно никакое целое не увидишь.
Постмодернистская перетряска культуры прошлого показывает нам, что и там не было никакого целого, никакого органического единства. Речь идет не только об общекультурном единстве в рамках, скажем, определенной эпохи, но даже о единстве конкретного художественного произведения. Везде только обломки, только кораллы. Художники прошлого, по какому-то странному капризу, тщательно замазывали, маскировали щели на стыках, пытались дробить эти кораллы и собирать что-то вроде мозаики. "Смелые, честные и невероятно мужественные" художники-постмодернисты на эти условности плюют, и просто сыплют обломки в кучу, как бог на душу положит. Они открыли "интертекстуальность," а потому эти щели не только не прячут, но наоборот - подчеркивают, смакуют, выставляют на всеобщее обозрение, именно от них получают главный кайф. В литературе прошлого все крутилось вокруг целого, в литературе настоящего в центре внимания оказался разрыв. Внешняя целостность произведения - просто рамка, декорация, она нужна потому, что дырки, щели, дефекты в пустоте не видны, для них требуется фон.
Конструирование контекста:
общее дело и общее телоИменно в тот момент, когда сущность литературы была найдена в интертекстуальности, этот ее фундамент серьезно пошатнулся. Существование обозримых, т.е. локальных, хронологически ограниченных, сословно-национальных культур (и литератур) находится под сомнением даже применительно к наименее развитым и интегрированным в современную мировую систему уголкам планеты. Сегодняшний культурный контекст - это хаотическое смешение всех культурных контекстов, которые когда-либо существовали: культуры всех стран и народов, всех социальных слоев, всех исторических эпох сегодня слились в единый общий культурный контекст, - а это значит, что общего контекста нет вообще.11 Культуры, смешавшись, убили друг друга. Культурный горизонт стал слишком широким: из ста интертекстуальных отсылок писателя, который пишет с претензией на высокую литературу или просто решил блеснуть эрудицией, читатель, даже самый образованный и начитанный, разберет от силы десяток, - остальные повисают в воздухе, в лучшем случае - интерпретируются неправильно. Писатель XIX, и тем более XVIII века находил культурный контекст уже готовым, он обращался ко вполне конкретной культурной группе. Современному писателю (речь, конечно, идет о сколь-нибудь претенциозной литературе, а не о розовых романах и криминальном чтиве) приходится самому конструировать общий культурный контекст, самому нащупывать свою референтную группу. Сегодня искусство авангардного бестселлера (или хотя бы просто замеченной книги) - во многом искусство собрать свой контекст.
Это сделало необходимой новую стратегию поведения писателя: в поиске четко определенного культурного контекста он должен вполне сознательно ориентировать свое творчество на конкретную культурную группу, должен найти или, скорее, сконструировать своего читателя. Его интертекстуальные отсылки должны не рассеиваться в бесконечном культурном пространстве, а бить точно в цель, "ложиться кучно", очерчивать определенный культурный срез, который совпадает по своим очертаниям с культурным горизонтом конкретной группы, либо достаточно соблазнителен, чтобы привлечь к себе стороннего наблюдателя. Идеальный вариант - сочетание этих двух возможностей. Нужно предложить то, чего еще не было, но при этом "попасть" в культурную эрогенную зону пусть даже узкой, но компактной, легко мобилизуемой группы, - которая, оргазмируя, начнет громко кричать от восторга и привлечет внимание остальных. Литература, таким образом, превратилась в поиск эрогенных зон.
Что делает в подобной ситуации деятель этнического или культурного меньшинства? Культура находится в ситуации разложения, группа потеряла почву - нужно вернуть эту почву искусственными мерами. Статичный культурный контекст больше не способен сам по себе играть роль идентификатора группы, он заменяется динамическим контекстом - т.е. общей деятельностью по спасению группы, общей борьбой за ее политическое, экономическое, культурное выживание. Эта общая деятельность снова возвращает группе единство и смысл существования. Группа, настоящее которой проблематично, а прошлое растеряно, имеет только один способ сохраниться - общее дело.
Современный писатель поставлен примерно в ту же ситуацию, что и активист заново создаваемой этнической группы. Размывание общего культурного контекста вынуждает его использовать в качестве контекста "общее дело", - т.е. ставить в центр литературы политические, социальные, экологические и другие проблемы, которые затрагивают каждого, или по крайней мере многих. Когда нет общей культуры, на первый план выходит то, что является общим помимо всякой культуры, - "биополитические универсалии". Секс и политика возвращают нам утраченный общий контекст, который понятен всем, на который можно ссылаться без опасения быть непонятым или неинтересным. Утраченный культурный контекст заменяется в одном случае на общее дело, а в другом (извините за каламбур) - на общее тело.
Политизация и эротизация авангарда, который сегодня занимает нишу старой "культуры верхов", - вполне закономерное явление XX века. Много ли останется, например, от советской литературы, если вычесть из нее тему войны и революции и разнообразные литературные приложения линии партии (коллективизация, индустриализация и прочий соцреализм)? Литература стала более простой и примитивной - но альтернативы этому нет, потому что единственная "альтернатива" - использование того убогого общего для всех контекста (джинсы и кока-кола), который предоставляет современная цивилизация, - приводит к еще большей деградации.
Раньше искусство было высоким, потому что могло себе это позволить. Массовое обращение к "порнухе и чернухе" в современной культуре возможно связано не с каким-то упадком нравственности, массовым опошлением, или брутальными наклонностями авторов, а именно с этой инстинктивной попыткой быть понятным, найти общий контекст. Контекст, который еще остался единым у всех, несмотря на культурный хаос и атомизацию. "Это" происходит у всех одинаково, или почти одинаково, и способно дать фундамент, на котором автор далее строит здание текста. Тем более что культурные заимствования в этой сфере происходят чрезвычайно легко и вызывают у читателя самый живо(тны)й отклик.
Дискурсы секса и насилия, которые в большей степени, чем остальные социальные дискурсы, опираются на общую для всех биологию, легко преодолевают узкие границы любой локальной культуры. С этим связан, например, тот факт, что из всей литературы итальянского Возрождения массовому читателю известен только Декамерон. Из всей французской литературы XVIII века наиболее широкую аудиторию имеет сегодня маркиз де Сад, остальные авторы той эпохи забыты, потому что непонятны: без предварительного погружения в ту ушедшую культуру, девять десятых отсылок, из которых были сотканы их произведения, от вас ускользнут. Это относится и к гетевскому Вертеру, - в свое время этот роман воспринимался как нечто революционное и потрясающее основы, - сегодняшний читатель, если он не литературовед и не филолог, читая его, умрет от скуки. Нетрудно догадаться, что если бы Гете поместил своих героев в постель, все было бы иначе, и современный читатель легко нашел бы с ним общий язык, а Вертер обрел бы подлинное бессмертие.
Опираясь на этот феномен, можно предложить новый вид дидактической прозы. Скажем, для того, чтобы привить интерес массового читателя к "серебряному веку", - взять и написать порнороман (а еще лучше - снять порнофильм), где в виде персонажей выступали бы наиболее известные культурные деятели этого периода. А там, постепенно, внутри порносцен, и в их обрамлении, знакомить читателя с культурным контекстом той эпохи. Можно поручиться, что если этот роман будет удачным, через десять тысяч лет, после серии культурных катастроф и средневековий, он превратится в единственный источник сведений об этой эпохе, ключ к ее дешифровке, - так же, как сегодня мы дешифруем римский первый век по Петрониеву "Сатирикону."
Дискурс подлинности и авангардный бестселлер
Есть избранный жанр рассуждений про общее дело и общее тело, который особенно роднит между собой практику, с одной стороны, национальных элит, а с другой - деятелей масс-культуры, в особенности - писателей. Это общее - дискурс подлинности, дискурс очищения, дискурс возвращения к истокам.
Когда этническая группа находится на грани исчезновения - т.е. весь строй ее жизни изменился до неузнаваемости, от прежней культуры остались одни обломки, а с точки зрения тех целей, которые ставит настоящее, группа уже мертва и ей, как кажется, уже не осталось места в структуре современного мира, - последнее усилие реанимировать группу есть обращение к прошлому. Единственная цель, которая может объединить, оживить распадающуюся группу, - попытка сохранить и возродить культуру прошлого, выставляемая как самоцель; попытка нейтрализовать разрушительное влияние чужой культуры, собрать в одно целое остатки исконной, придать ей новую целостность и новую жизнь. Это "возвращение к себе", к "собственным истокам" - общее место всех без исключения национальных движений, - быть может, то единственное, что роднит германских нацистов и, скажем, забитое и угнетаемое этническое меньшинство, напрягающее последние силы, чтобы не раствориться в хаосе "плавильного котла".
Когда антропологи-постмодернисты воюют с дихотомией исконная/искаженная культура, они, против воли, выбивают у этих групп последнее оружие, последнее объединяющее начало. И тем не менее, они конечно правы: речь идет, разумеется, не о возрождении и сохранении старой культуры, а о создании чего-то нового из груды бесформенных обломков - и практически на пустом месте. Обращаясь к дискурсу подлинности, лидеры этнического меньшинства на самом деле ставят сразу две цели. Первая цель: консолидировать группу, подарить ей общее дело. Вторая цель: накопить символический (политический) капитал перед лицом внешнего окружения, перед лицом большинства. Лидеры меньшинства во многом (если не в первую очередь) ориентируется именно на реакцию большинства, - большинство тоже должно быть затронуто пропагандой, ведь именно оно главный зритель, а часто и главный спонсор этого театрализованного представления. Если обе цели достигнуты, то ранее прозябавшее меньшинство превращается в преуспевающее коммерческое предприятие.12
Вернемся к литературе. Современный писатель в ряде аспектов ведет себя точно так же, как лидер этнического или культурного меньшинства. Любое претенциозное произведение современной литературы в своей сердцевине несет этот дискурс подлинности и именно ему, в конечном итоге, обязано бывает своим успехом. Этот дискурс отнюдь не ограничен, как можно было бы ожидать, литературой, затрагивающей политические или социальные проблемы, - он распространен повсеместно и захватывает самые неожиданные сферы. Его можно встретить где угодно: от душеспасительных скаутских брошюр до триллеров, детективов и розовых романов. Судя по всему, современный человек ничего так не жаждет, как очищения, возвращения к истокам, которыми соблазняет его этот дискурс, - "освобождения от лжи", "возвращения подлинности", - он хочет - "сбросить, наконец, смирительную рубашку цивилизации, насквозь пропитанную ложью", чтобы "узнать, кто мы на самом деле". Бывает, даже книга, принадлежащая, казалось бы, к демонстративно легкому жанру, парафраза анекдотов, - а все равно куда-то зовет и обещает какие-то выси, потому как сегодня без этого нельзя.
Можно выделить два преобладающих направления этого дискурса. Классическое правдоискательство, замешанное на политике, - то, что было модно еще в 60х-70х, - сегодня уже всем прискучило. Сегодня умы занимает скорее богоискательство, во всех его разновидностях, - от увлечения первобытными культами до странствий по виртуальной реальности и коллизий киберпанка - поиски чего-то запредельного этому миру, но в то же время близкого и нужного человеку, - или же, напротив, злобного и мрачного, что грозит уничтожить человеческий мир, но до времени скрывается в складках реальности.
Второе направление (которое, правда, слегка уже выдохлось), - возвращение к "природе" в образе чистого секса, постижение истины через желание, через тело - а также через насилие над этим телом. Свобода - но свобода для тела и его желаний, революция - но сексуальная революция, психоделическая революция, гей-революция, и т.д. Начавшись, они не кончаются - скорее застывают где-то на середине пути, в самой пикантной точке, где вроде бы все уже можно, но все-таки остается еще что-то не вполне изведанное, какие-то последние барьеры, которые можно нарушить. Здесь тоже главную роль играет преступание предела, отделяющего знакомое от незнакомого, изведанное от неизведанного, дозволенное от запретного.
Убедительность этого дискурса и определяет значение литературного (и более широко - масс-культурного) произведения - а достигается эта убедительность теми же средствами, что так подробно описаны этнологами. Здесь нужно использовать тот же самый прием - дискурс подлинности, толкующий об одних, о немногих, о меньшинстве, но на самом деле обращенный ко всем, к большинству. Писатель должен представить себя отцом-основателем некоего воображаемого культурного меньшинства, которого еще нет, и которое - со всеми его проблемами, страхами, надеждами, желаниями - он своим произведением как бы вызывает к жизни. Судьба этой группы должна быть интересна большинству, хотя ее реальное бытие может оставаться в области мифического. Центральный момент повествования - "обретение себя", т.е. дискурс подлинности в одной из своих многочисленных форм, вокруг которого все и вертится.
Если удачно соединить убедительный дискурс подлинности с максимально широким культурным контекстом, мы и получим авангардный бестселлер. Мы заведомо не ошибемся, если в качестве базового статичного контекста выберем что-то из общедоступного фольклора, - например анекдоты. А поскольку от чистой политики и от грязной эротики все уже устали, дискурс подлинности лучше взять в форме богоискательства, околорелигиозных поисков, - например, обратиться к какой-нибудь экзотической восточной философии.13 К этому всему, конечно, в соответствии с духом времени, следует добавить еще мистику, фантастику, - ну и, чтобы удовлетворить гурманов, - шаловливую игру словами и образами, собственно "постмодернизм".
Реальность как тень своего отражения
Параллели, о которых речь шла выше, - ситуация дня сегодняшнего, когда переход к "посткультуре" еще не достиг своего завершения, - во всяком случае, литература отстает в этом не только от объекта антропологии, но и от других, более продвинутых чем она, сфер массовой культуры. Какие же перспективы ждут ее, и масс-культуру в целом, когда этот процесс завершится?
Когда Гитлер писал "Mein Kampf", он имел в виду прежде всего цели движения, а не коммерческий успех своей книги, - во всяком случае, было бы слишком смело утверждать, что он совершил переворот только для того, чтобы распродать свой бестселлер. Когда началась "война в заливе", грандиозное телешоу вокруг нее также явилось все-таки приложением к событиям, - вряд ли его масштаб и значение загодя учитывались теми, кто принимал решения. Тенденция, которую обнаруживает предмет, изучаемый этнологами, указывает на перспективу, когда эти два ряда факторов поменяются местами с точки зрения важности: отражение занимает место реальности, превращает ее в свой инструмент и, в сущности, перестает уже быть отражением. - А реальность превращается в тень своего отражения. На первый план выходит масс-культурное оформление феномена - т.е. коммерческий эффект, который могут выкачать из него электронные масс-медиа и аппарат шоу-бизнеса. А то, что оформляется и отражается этими масс-медиа и преломляется этим аппаратом, - собственно мировое событие или массовое политическое (или культурное) движение - превращается просто в повод для раскручивания финансовой машины.
Происходит изменение и в том, что можно назвать социальным и политическим базисом события и массового движения. Раньше, когда здравый смысл еще имел какую-то коммерческую ценность, мировое событие мыслилось как результат некоей объективно существующей мировой ситуации, а массовое движение, соответственно, - как проявление воли определенных социальных групп (классов, прослоек, этнических и сексуальных меньшинств и т.п.), которые, опять же, существуют сами по себе. В новых условиях все должно обстоять как раз наоборот: ситуация становится производной от события, она "подсовывается" под него задним числом; социальная опора движения рождается непосредственно самим же движением, в ходе его коммерческого "раскручивания".
Раньше (хотя бы в теории) причинно-следственная цепочка была такой. Вначале существует мировая ситуация и некоторый набор референтных групп, обладающих определенными интересами и влечениями. Этот расклад порождает мировые события и целый спектр массовых движений (политических, культурных, экологических и т.п.). А затем уже на сцену вступают масс-культурные эффекты этих событий и этих движений. Эти эффекты, таким образом, мыслились как реальность третьего порядка, "подражание подражанию", нечто эфемерное и несущественное. Так, например, временный расцвет авангарда во всех видах искусства - литературе, музыке, живописи, архитектуре - который произошел в России после коммунистической, а в Италии - после фашистской революции, был случайным, незапланированным феноменом и вскоре был задушен теми же руками, что невольно ему способствовали.
Сегодня эта цепочка постепенно переворачивается. На первый план выходят именно масс-культурные эффекты и заключенный в них коммерческий потенциал. Для раскручивания этих эффектов требуется инспирировать мировое событие или массовое движение, для которых тут же конструируется социально-политический фундамент - необходимая мировая ситуация или соответствующая референтная группа. Революции будущего, согласно этой схеме, будут производиться как раз для того, чтобы вдохнуть новую жизнь в застоявшиеся отделы массовой культуры, и, соответственно, увеличить связанный с ними коммерческий оборот.14
В зачаточной форме эта тенденция уже проявила себя в сфере шоу-бизнеса, а также в кинематографе. Возьмем, к примеру, стремление подавляющего большинства рок-музыкантов придать своей культурной программе определенный политический оттенок, наполнить музыку духом социального и контр-культурного протеста, или даже непосредственно участвовать в каких-то политических акциях. Обычно это интерпретируется несколько иначе - будто бы первоначально вполне социальное по своим истокам движение определенных слоев молодежи было перенаправлено в безопасную сферу. Так оно конечно и было, но можно посмотреть на это и с другой стороны, "сверху", с точки зрения финансовых потоков и кругообращения капитала. Тогда все будет выглядеть как раз наоборот: вполне коммерческое стремление "раскрутить" новый сектор шоу-бизнеса вызвало у его деятелей необходимость создать движение фанатов-потребителей новой продукции, а для того, чтобы вовлечь в это движение определенный человеческий материал, ему пришлось придать легкий привкус "нонконформизма" и "альтернативности". А набрав обороты, эта машина уже не нуждается в какой-то внешней "социальной опоре" (как было вначале) - она сама обретает способность штамповать себе своих поклонников из самых разных по социальному положению групп и слоев.15
Впрочем, классический шоу-бизнес - феномен современности, в мире "постсовременном" места ему нет. Масса, толпа, которой управляют по телевизору, - это феномен модерна, эпоха постмодернизма знаменует собой переход от недифференцированной "толпы в слиянии", аморфного пушечного мяса, к сообществу строго дифференцированных по интересам и стилю жизни тусовок. В настоящий момент тенденция, о которой идет речь, наиболее развитую (и наиболее здоровую) форму приобрела в тех сферах масс-культуры, которые по способу своей организации ближе всего стоят к объекту этнографии (в его городском варианте) - т.е. имеют форму маргинальной, полу- или псевдо- маргинальной тусовки или сети таких тусовок.
Один из примеров - сообщества внутри Internet, за которыми, видимо, и останется будущее (хотя сегодня все это находится пока в зачаточной и переходной форме). Другой классический пример дает нам техно-культура, или рэйв-движение. Здесь фрагменты идеологии, элементы стиля жизни и даже нарождающаяся практика воспитания и социализации столь тесно переплетены с коммерческой музыкальной и клубной индустрией, что представить одно без другого практически невозможно. Это, пожалуй, и есть наиболее постсовременный участок массовой культуры, по образу и подобию которого рано или поздно перестроятся все остальные, и в первую очередь те, которые сегодня не приносят прибыли. Весь непризнанный и некоммерческий на данный момент литературный авангард, самый замшелый андеграунд рано или поздно встанут на те же рельсы, и если не превратятся при этом в более-менее рентабельные объекты для вложения капитала, то по крайней мере смогут доставить средства существования связанным с ними писателям и художникам.
Впрочем, это всего лишь дальний прогноз, - в ближайшее время сколь-нибудь ощутимого успеха можно добиться только при опоре на старую, "модернистскую" массу. - Даже там, где речь идет о чем-то элитарном и эзотерическом, "коммерчески грамотной" будет опора на остатки массового и "попсового" у этой "элитарной" и "эзотерической" тусовки. Аморфная, недифференцированная масса еще долго будет задавать тон в масс-культуре, тем более что с ее выживанием непосредственно связано существование целых пластов этой культуры (и дивидендов, которые они приносят).
* * *
Такая вот судьба ждет литературу. Раньше писатель - Гоголь, Чехов, Толстой, Тургенев - вспомним риторику классического литературоведения - "описывал", "отслеживал", "изучал явление", "решал проблему"; его литература служила общему делу и рефлектировала над проблемами и капризами общего тела, - ее предметом было то, что есть. Сегодня более перспективна иная позиция: не описывать то, что есть, а провоцировать, подталкивать, инициировать, совращать, порождать на свет то, чего еще нет; не решать проблемы, а наоборот, создавать их на пустом месте, - в тесном сотрудничестве с другими, более продвинутыми эшелонами масс-культуры, у которых литературе предстоит "учиться, учиться и учиться".16
Истина в ее средневековом смысле - adaequatio rei et intellectus, - т.е. способность видеть реальность, как она есть, уже ничего не стоит - за это почти уже ничего не платят. Видеть реальность, как она есть, - в эпоху "пост-истины" это, в сущности, уже маргинальная практика - и место ей где-то в буддийских и даосских монастырях, на окраине цивилизованного мира. Сегодня ценится способность делать реальность - там, где ее нет и быть не может. И если при этом получается только видимость реальности - ничего страшного, потому что, как мы выяснили выше, разницы здесь нет никакой. Миссия современной литературы (как и любого другого современного искусства) - из пустоты вызывать мировые события, массовые движения и одержимые ими толпы фанатиков, которые, сыграв свою роль и исчерпав свой коммерческий потенциал, снова обрушиваются в эту первозданную пустоту.
сентябрь 1997
* Положение вещей, которое описано в этом тексте, характерно прежде всего для культуры западных стран, для которых постмодерн - это повседневная реальность; для ситуации в России это верно только наполовину, - особенно в том, что касается национальных движений и революционных процессов, которые в нашей стране имеют вполне реальную (а не "постреальную") основу. Россия здесь во многом еще модернистская, а не постмодернистская страна.
1 Этот раздел был написан совместно с профессиональным этнологом, изучающим эту проблему.
2 Fienup-Riordan A. Robert Redford, Apanuugpak, and the Invention of Tradition // American Ethnologist (далее - Am.Eth.). 1988. V. 15. N 4. P. 442-455.
3 Примеры и анализ такого рода явлений можно найти в работах: Dominquez V.R. The Marketing of Heritage // Am.Eth. 1986. V. 13. P. 546-555; Fienup-Riordan A. Op. cit.; Hanson A. The Making of the Maori: Culture Invention and its Logic // American Anthropologist (далее - Am.An.). 1989. V. 91. N. 4. P. 890-902; Jackson J. Culture, Genuine and Spurious: The Politics of Indiannes in the Vaupes, Colombia // Am.Eth. 1995. V. 22. N 1. P. 3-27; Linnekin J. Defining Tradition: Variation on the Hawaiian Identity // Am.Eth. 1983. V. 10. P. 241-252.
4 Подробности см. в статье Fienup-Riordan A. Op. cit.
5 См. например Hanson A. Op. cit.
6 Gable E. The Decolonization of Consciousness: Local Sceptics and the "Will To Be Modern" in a West African Village // Am.Eth. 1995. V. 22. N 2. P. 242-257.
7 "Изобретенной" традицией (в отличие от простого изменения традиции, когда оно принимает открытую форму) называют традицию, которая кажется или провозглашается старой, тогда как на самом деле имеет совсем недавнее происхождение. Такая претензия на древность обычно опирается на то, что данная традиция действительно имеет в себе элементы, унаследованные от прошлого.
8 Hanson A. Op. cit. P. 890. Критику указанной дихотомии проводят и остальные цитированные выше авторы. См. также работы Handler R. Authenticity // Anthropology Today. 1986. V. 2. P. 79-81; Linnekin J. and Handler R. Tradition, Geniune and Spurious // Journal of American Folklore.1984. V. 97. P. 273-290; Linnekin J. Cultural Invention and the Dilemma Authenticity // Am.An. 1991. V. 93. N 2. P. 446-449.
9 Writing Culture: The Poetics and Politics of Ethnography. (Ed. by Clifford J. and Marcus G.) Berkeley, 1986. Другие ключевые работы антропологов-постодернистов: Marcus G. and Fisher M. Anthropology as a Cultural Critique: An Experimental Moment in the Human Sciences. Chicago, 1986; Tyler S.A. The Unspeacable: Discours, Dialogue, and Rethoric in the Postmodern World. Madison, 1987; Clifford J. The Predicament of Culture. Cambridge, 1988; Rosaldo R. Culture and Truth: The Remaking of Social Analysis. Boston, 1989.
10 Deleuze G. and Guattari F. Anti-Oedipus: Capitalism and Schizofrenia. N.Y., 1977.
11 Конечно, если не считать в качестве полноценного культурного контекста стандартизированные культурно-бытовые универсалии современной эпохи: джинсы, кока-колу, молодежную музыку и т.п.
12 Как, например, произошло в последние десятилетия с гей-культурой.
13 Богоискательство плюс анекдоты, по-видимому, дает наиболее гремучую смесь: Чапаев, проповедующий дзэн-буддизм; Мюллер, преподающий Штирлицу азы православного экзорцизма; поручик Ржевский, дискутирующий с Соловьевым о вечно женственной Софии и воссоединении церквей.
14 Реалист может возразить, что масс-культура недостаточно самостоятельна для этого, поскольку общественным мнением и политической ситуацией в конечном счете управляют те, кто владеет экономикой (в общем, "надстройка определяется базисом"). Однако масс-культура сама по себе начинает превращаться в крупнейшую отрасль современной экономики. Сегодня по своему коммерческому потенциалу крупная телекомпания вполне сравнима с автомобильной корпорацией или нефтяным концерном (даже если отвлечься от ее неизмеримо большего влияния на общественное мнение и политическую ситуацию).
15 Впрочем, этот феномен - когда "общее дело", "политика" становится приложением к шоу-бизнесу - тема довольно избитая и сказано об этом достаточно много.
16 Конечно, литература в современной ситуации может играть только вспомогательную роль, идти во втором эшелоне: она менее доступна, чем музыка и видео, и предназначена поэтому не столько для инициации действительно массовых движений, сколько для оформления, для самоосознания из элиты. В литературе выстраивается, кристаллизуется идеология, которая в музыкальной и видео форме носит расплывчатый, недоопределенный характер.
Этот текст был написан в сентябре 1997 по предложению редакции "Нового Литературного Обозрения", но потом затерялся где-то в редакционном портфеле.
Оригинал этого текста находится на сайте автора, по адресу
http://www.chat.ru/~kornev/lit_eth.htm