Именно на такой сорт людей нацелено острие пелевинского сарказма - не удивительно, что у них не появилось желание его за это наградить. Парадокс заключается в том, что литературу, которая ставит своей целью освежить нравственный и культурный ландшафт эпохи, судят и оценивают именно те люди, которых она хочет отодвинуть в сторону - которых она демонстративно игнорирует. Как, извините, члены букеровского жюри могли бы оценить Пелевина, если у них попросту отсутствуют те душевные струны, те измерения сознания, на которые рассчитаны его тексты? Впрочем, вряд ли у них получится и дальше игнорирова
Все остальные деяния людей служат сохранению или облегчению нашего существования, только не творения гения: они существуют ради самих себя, и в этом смысле в них надо видеть цветок, или чистый доход бытия. Поэтому, когда мы наслаждаемся ими, сердце наше наполняется радостью, мы поднимаемся из тяжкой атмосферы земных потребностей. (Шопенгауэр)
Есть еще одна причина, объясняющая неприятие Пелевина теми, кто ориентирован на классическое наследие. Дело в том, что в отечественном сознании существует резкое противопоставление "развлекательной" и "серьезной" литературы. Во многом это следствие типичного для русской культуры размежевания между сакральным и смешным. Хотя ирония, сатира, гротеск, сарказм, игра воображения допускаются, конечно, и в серьезной литературе, но в ней они обязательно играют либо второстепенную, либо социально-обличительную функцию (как у Гоголя и Щедрина). Когда же ирония и интеллектуальная игра составляют костяк произведения и используются в том числе и применительно к позитивному содержанию, к ценностям сакрального характера, - такая литература обычно переводится в разряд "несерьезной", фантастической, а то и нравственно-сомнительной. Русским писателям приходилось обходить эту ситуацию при помощи разных суррогатных приемов. Так, Достоевский, который часто пускался в рискованные эксперименты, в одних случаях помещал их в контекст "обличительного критицизма" (пример - "разъясняющее" предисловие к "Запискам из подполья"), в других случаях (скажем, "Братья Карамазовы") перекрывал потоком "нравственного пафоса", чуть ли не прямой моральной проповедью от первого лица.
Роман Пелевина, отказавшегося от подобной оправдательной тактики, просто не воспринимается почитателем классики как "серьезный", - он относит его по ведомству "юмора" или "фантастики". За "постмодернистской формой" он не готов увидеть содержание, - а между тем, содержание романа разыгрывается на вполне серьезном мировоззренческом уровне. Пронизывающая текст ирония этому ничуть не противоречит - напротив, она-то и играет главную роль, как часть атаки на дихотомию серьезное/смешное в читательском сознании. Проблема в том, что наш читатель не привык к интеллектуальной литературе. И реализм русской классики, и соцреализм XX века - это не тип интеллектуального текста. Интеллектуальность текста не следует путать с "богатством мысли", - книга может быть сколь угодно богата мыслью и содержательна, но не быть интеллектуально насыщенной на уровне текста, на микроуровне. Интеллектуальный текст - это текст, язык которого требует дешифровки, который насыщен намеками, аллюзиями, символическими отсылками, двусмысленностями и парадоксами. Текст "Чапаева и Пустоты" - как раз пример такого "плотного письма", здесь очень велика плотность интертекстуальных отсылок, его нельзя просто так пробежать глазами, без остановки и дешифровки, без обращения к культурному контексту начала века, - здесь нужно ожидать подвоха, двойного смысла в каждой фразе. Здесь шутка и дурачество вдруг приобретает вполне серьезный смысл - и наоборот, серьезное обрушивается в шутку, пробегая при этом множество разных промежуточных модусов и аспектов. Тот род иронии, которым в совершенстве владеет Пелевин, здесь доведен до крайнего предела утонченности.
Чтобы воспринимать творчество Пелевина адекватно, нужно понять очевидную вещь: форма произведения (набор используемых автором средств) и его экзистенциальный статус ("серьезное" оно или "несерьезное"), - вещи слабо связанные. Есть одна литература, которая ставит в центр выражение, - выражение чувств, эмоций, чаяний, страхов, переживаний, мнений, мировоззрения, идеологии в конце концов. И есть другая литература, в которой на первом плане стоит игра интеллекта и воображения, игра идеями, образами, словами, метафорами, - словом, "взлет свободной мысли". Весь остальной мир проникает в сознание читателя именно через эту игру, преображенный и освобожденный от наслоений духовной плесени. Наиболее чистые примеры здесь - Рабле, Кэрролл, Джойс, Андрей Белый, Хлебников и еще ряд авторов русского "серебряного века". Большинство русских писателей - в том числе Пушкин, Гоголь, Достоевский, Набоков - находятся где-то посередине между этими двумя крайностями.
Заметим, разница состоит вовсе не в наличии или отсутствии идеологии - любой, даже самый легкомысленный текст содержит в себе идеологию и что-то собой "выражает". Как раз Пелевин, несмотря на весь свой интеллектуализм и склонность к игре, является самым идеологичным из современных писателей. Вопрос состоит в том, есть ли в литературе что-то еще, кроме выражения внутреннего мира и отображения внешнего. После Пушкина в традициях "серьезной" российской литературы - и русской дореволюционной (кроме короткого эпизода в начале XX века), и советской, и диссидентской литературы - было начисто отрицать игровой, интеллектуально-гедонистический аспект литературного произведения (если только речь не идет о сатире), как будто он противоречит стоящей перед литературой серьезной задаче. Публицист победил в писателе человека. Теперь мы видим, что и современную русскую литературу кто-то тоже хочет склонить к этому пуританству.5
Возможно, недоверчивое отношение к "несерьезной" литературной форме имеет и более тривиальную причину. Просветляюще-гедонистическая форма идет в разрез с тем образом литературы, к которому приучает людей школьный учебник. Именно там, в школе, слова "серьезный" и "скучный" становятся синонимами. Видимо, речь идет не столько о "двух литературах", сколько о двух лицах литературы, каждое из которых в той или иной мере присутствует в каждом произведении и у каждого автора. С этими двумя ликами, двумя литературами человек сталкивается с самого детства. Одну он читает для удовольствия, по собственной инициативе, с другой встречается в школе, - когда над ним нависает грозная фигура учителя литературы. Там, в школе, его приучают относиться к литературе как к некоему серьезному и скучному "делу", которое "нужно знать", "нужно изучать" и за которое можно получить оценку - хорошую или плохую. Одни люди с возрастом избавляются от этой мрачной тени и даже начинают находить удовольствие в русской классике, иммунитет к которой им так настойчиво пытались привить учителя. Другие по инерции так и продолжают воспринимать литературу через призму школьных оценок, - и очень часто кто-то из них избирает литературу своей профессией. Ситуация в прошлом складывалась так, что в окололитературных кругах накопилось чрезвычайно много таких людей. Людей, которые на самом деле не понимают, зачем нужна литература и не получают от нее никакой радости, - но считают своим долгом "заниматься ею", "охранять ее устои". Это настоящие служители культа, жрецы от литературы, литературные чиновники, "конвоиры от литературы", - или, скорее, "литературные зеки".
Их до сих пор преследует кошмар о некоем "верховном учителе литературы", который может поставить "пять" и дать Сталинскую (или Букеровскую) премию, - а может, наоборот, поставить "два" и посадить в концлагерь. И хоть такого "верховного учителя" давно уже нет, а идеологию многие из них сменили на прямо противоположную, само это отношение к литературе въелось в плоть и кровь большинства писателей и читателей старшего поколения. Привычки, некогда внушенные усилиями властей, опустились на уровень подсознания и оттуда воспринимаются как собственное, выстраданное мнение. Они до сих пор ощущают себя несчастными "узниками литературной зоны". И несмотря на то, что некоторые из этих людей продвинулись в иерархии узников на должность "паханов" или конвоиров, все-таки им не позавидуешь.
Вообще, Андрей сомневался, что люди, которых он встречает на крыше, лезут на нее с какой-нибудь определенной целью. ... Позже Хан сказал, что подниматься на крышу не только бесполезно, но скорее даже вредно, потому что там человек оказывается только дальше от возможности по-настоящему покинуть поезд, - но все равно они продолжали сюда лазить, просто для того, чтобы хоть на время покинуть осточертевшее пространство всеобщей жизни и смерти. ("Желтая стрела")
Творчество Пелевина не может понравиться еще одному кругу людей: той части интеллигентов-почвенников, которая видит залог национального возрождения в консервации и омертвении религиозной жизни в нашей стране. Речь идет о людях, которых православие интересует не столько как религия (т.е. определенный путь к Богу, определенная практика духовного воспитания), сколько как составная часть политической программы, как элемент национальной идентичности. При этом факт верности православию и официально представляющим его структурам волнует их гораздо больше, чем качество и характер самой веры. Их не волнует, что православие сегодня не монолитно, что в его рамках уже не один век противоборствуют разные силы и тенденции, что институты православной церкви вот уже несколько столетий находятся под гнетом государственного аппарата и потому не могут не нуждаться в серьезном лечении и преображении. На любые мировоззренческие и околорелигиозные споры они смотрят через призму дихотомии: верность православному официозу / бездуховность и антипатриотизм. При таком подходе автохтонные для России высокодуховные религиозные движения (толстовцы, старообрядцы, ислам, буддизм и т.д.) валятся в одну кучу с какими-нибудь шарлатанскими иноземными сектами.
Понятно, что люди, которых собственно религия интересует очень мало и которые в православии видят лишь возможный эквивалент советского агитпропа, не смогут простить Пелевину ироничное отношение к подобной форме "богоискательства". При такой постановке вопроса некоторые фрагменты "Чапаева и Пустоты" действительно можно истолковать как жестокое издевательство над православием и русской религиозной идеей. Если вспомнить, что не так давно анафемы был удостоен фильм Мартина Скорсезе, то книгу Пелевина православная церковь должна публично сжечь вместе с автором. Рассуждений о "Боге с мигалкой" Пелевину не простит никто и никогда, и от судьбы Салмона Рушди его спасает только христианское миролюбие. Если его размышления перелить в форму диссертации, или научной статьи, она имела бы название: "Тоталитарно-гулаговские черты русского религиозного идеала" или "Сталинизм как наиболее полное выражение русской религиозной идеи".
Между тем, этот "наезд" на православную церковь - вещь не столь однозначная. Объектом пелевинской иронии является не православие, с его рафинированной двухтысячелетней духовной традицией, а уровень развития религиозного сознания у многих наших соотечественников, который соответствует скорее пещерному тотемизму и фетишизму, чем настоящему православию. Тотемизм и фетишизм, кстати, это еще не самый худший вариант: для многих приверженность церкви - это просто дань моде или желание "отметиться", доказать свою приверженность патриотическому лагерю (если речь идет о политиках и общественных деятелях). Пелевинский шарж соответствует не православию, а именно этой его чисто формальной, знаковой, языческой версии, где главное место занимает не духовная жизнь личности, а анафемы растленному Западу и выстаивание со свечкой.
Еще одна бестактность Пелевина - его собственные религиозно-метафизические предпочтения (дзен-буддизм или даосизм), которые он настойчиво демонстрирует во всех своих произведениях. Здесь, однако, нужно иметь в виду, что тексты Пелевина рассчитаны на восприятие "виртуального класса", который их "буддийскую философию" воспринимает несколько иначе, чем обычный читатель. Читатель старшего поколения, сталкиваясь с "буддийской загрузкой" пелевинских текстов, может воспринимать это как идеологическое давление, но человеком, который воспитан на компьютерных играх, "буддийская философия" воспринимается просто как еще один ракурс "виртуальности", как экзотическое оформление того, что он и так давно усвоил. Пелевиным движет не желание "пропагандировать дзэн-буддизм", а как раз наоборот, желание гармонично вписаться в уже готовый культурный контекст. Для "виртуального читателя" по-настоящему новым в пелевинских текстах будет не буддийская экзотика, которую он и так встречает на каждом шагу, не то, что разделяет православие и буддизм, а как раз то общее, что у них есть: презрение к коммунальным, мирским аспектам бытия и перенос внимания на духовное развитие личности.
Впрочем, церковно ангажированных людей больше всего раздражает не конкретное содержание пелевинского "богоискательства", а сам факт позитивной альтернативы нравственному упадку, которая исходит не из лона церкви. Они бы, может, еще простили ему, если бы он выглядел как обычный "постмодернист", шутник и циник. Ведь эта дихотомия - православие / нигилизм и разврат, - очень удобная для православной церкви штука, поскольку любой отход от православия (в его нынешней форме) позволяет расценивать как покушение на гуманистические идеалы, как сделку с дьяволом. Тут подсовывается та же самая апоплексично-апокалиптическая модель, какую нам навязывали СМИ на президентских выборах 96 года: как будто в обществе есть только две силы, одна из которых - воплощение ада, и поэтому мы должны стать на защиту второй, какой бы несовершенной она ни была.
Пелевин показывает, что при желании современному православию можно найти альтернативу, - и не просто альтернативу, а позитивную, высокогуманную альтернативу. И прежде, чем возмущаться этим, следовало бы задать себе несколько простых вопросов. Не связан ли современный интерес к религиозной экзотике, к буддизму, к движениям "New Age", с тем, что православие, в его нынешней форме, объективно не способно заполнить существующий идейный и духовный вакуум? По какой такой причине молодежь, и особенно люди, чей интеллектуальный и культурный уровень хоть немного превосходит среднестатистический, теряют интерес к православию и направляют свои религиозные поиски, например, в сторону буддизма? Почему какой-то там буддизм полнее соответствует духу постиндустриальной эпохи и мироощущению русского человека, чем национальное православие? - которое, к тому же, еще и на пятьсот лет моложе, то есть должно быть современнее буддизма.6
В этом смысле, "богоискательские эксперименты" Пелевина и других деятелей современной культуры должны восприниматься близкими к церкви кругами не как "продукция конкурирующей фирмы", с которой нужно бороться, а как замечательная система тестов, которая позволяет судить о состоянии умов, о тех духовных запросах, которые существуют у определенной части потенциальной православной паствы. - О запросах, с которыми нужно считаться, если мы не хотим превратить православие в мертвый музей обрядности и символики, в вымирающую религию стариков и умственно неполноценных.
Есть еще одна группа критиков, которые равнодушны к православию, но которым пелевинское заигрывание с буддизмом не нравится потому, что они видят в нем лишь кощунственное издевательство вообще над всякой религиозностью, в том числе и над буддийской. Им кажется профанацией, когда анекдотам про Чапаева придается статус дзэнских коанов. Тут проявляет себя все тот же излюбленный стереотип отечественной культуры, жесткое противопоставление сакрального и смешного, когда ирония, смех связываются с греховностью и кощунством, - во всяком случае с тем, что удаляет от Бога и ни в коем случае не может к нему приблизить. Кстати, именно этим стереотипом пользуются толпы зарубежных проповедников, которые примитивное морализаторство и пуританство выдают за полноценную христианскую веру. Атаку на эти стереотипы тоже нужно поставить Пелевину в заслугу. Когда у Пелевина идеи буддизма подаются в ироническом ключе, тут предметом насмешки выступают не сами эти идеи, а стереотипы читателя, который привык жестко противопоставлять сакральное и смешное. Пелевину, быть может впервые в русской культуре, удалось передать истинный дух дзэн-буддизма (возможно, не столь уж далекий от духа подлинного православия), которому совершенно не свойственно священническое чванство, ханжество и неестественный пафос, по привычке добавляемый интерпретаторами к любой "восточной доктрине". Система дзэнского воспитания, отраженная в коанах, имеет как раз "анекдотический", бурлескно-карнавальный характер, она наполнена освобождающей и просветляющей иронией и гротеском.
- Вообще-то, - сказала Анна, - город занят красными, но в нем есть и белые. Или можно сказать, что он занят белыми, но в нем есть и красные. Так что одеваться лучше нейтрально. Примерно как мы сейчас. ("Чапаев и Пустота")
В нормальном обществе рассуждать про "общественно-политическую позицию" писателя, который намеренно дистанцируется от этой сферы жизни, можно только с известной долей юмора. Но в сегодняшней России без такого анализа не обойтись. Здесь, как и всегда, Пелевин нарушает несколько устоявшихся стереотипов и бинарных оппозиций. С точки зрения перспективы, отраженной в пелевинских книгах, все цвета современного политического спектра сливаются в однородную серую массу, а большинство политических персонажей современности - это просто "несколько десятков гигабайт виртуального видеоряда на винчестере "Силикона" или "Оникса" в какой-нибудь подземной анимационной студии."7
Пожалуй, наименее двусмысленны отношения Пелевина с "партией власти" времен 90-х, в отношении которой он никогда не испытывал иллюзий и всегда воспринимал ее как шайку бандитов и проходимцев, - еще задолго до того, как либеральная интеллигенция стала открещиваться от событий 91-98 годов. "Хозяева жизни" этой эпохи для него - просто "темные уголовные пупки, которых можно принять за средний класс только после пятого стакана водки."8 Его мнение о верхушке этого класса и поддерживающих ее СМИ достаточно ясно выражено в замечательной сатире "Имена олигархов на карте родины" ("Новая газета", 19.X.98, No 41). Вообще, что касается многих событий последнего десятилетия, трудно найти более емкую и лаконичную характеристику, чем пелевинская: "тоска по новому - это одна из самых обычных форм, которые приобретает в нашей стране суицидальный комплекс" ("Ника").
Несколько сложнее выглядят отношения Пелевина с левым полюсом политического спектра. Все еще продолжает жизнь распространенный миф, когда, опираясь на "Омон Ра" и другие ранние пелевинские произведения, попавшие в контекст перестроечного энтузиазма, его выставляют как "западника-антисоветчика", как обычного сатирика, вроде Войновича, который издевался над советской действительностью. Особенно трогательно выглядит эта трактовка Пелевина за рубежом, где она наиболее укоренилась. Им не приходит в голову, что социальная сатира для Пелевина - только вспомогательное средство, поскольку он против "реальности" вообще, а не только против советской/постсоветской реальности. Последняя ему нужна лишь как источник показательных примеров, случаев, когда общая иллюзорно-абсурдная природа этого мира открывается без всяких прикрас. Именно поэтому Пелевин хватается за любые проблески абсурда и бессмыслицы в окружающем мире, находит их даже там, где другие их не замечают, и доводит в своих текстах до полного гротеска. Для Пелевина, как для мистика и буддиста, элементы абсурда и маразма в западной, позднесоветской и в нынешней российской действительности - это не извращение "нормальной реальности", в которую все еще верят на Западе, а наоборот, наиболее подлинный, ничем не приукрашенный срез "реальности", когда она обнажается во всей ее иллюзорности и пустоте.
Сам по себе социально-критический, фельетонный аспект литературы волнует Пелевина меньше всего, - именно с этим связан, например, выбор (в "Омоне Ра") такого неблагодарного с точки зрения сатиры объекта, как космическая программа СССР, которая была как раз наиболее реальным, образцово-показательным участком советской действительности. Понятно, что никакой "актуальной сатиры" ("обличения", "разоблачения") в данном случае нет, - вряд ли кому-то может прийти в голову, что наша космическая программа была сфабрикована, как были сфабрикованы в Голливуде американские "полеты на Луну" в 70-е годы. Пелевинская сатира разворачивается на другом, более фундаментальном уровне. И в этом, и в других пелевинских текстах ее объектом является "жизнь на показ", господствующая в современном мире практика социального самогипноза, когда вся без остатка жизнь людей подчинена добыванию атрибутов престижа и благополучия, вызывающих зависть и уважение у других, но никакого подлинного смысла не имеющих.
Словом, несмотря на то, что стеб над "совком" - наиболее привычная деталь пелевинских текстов, Пелевин смотрит на советскую реальность с совсем иной точки зрения, чем либералы-западники, которые "никак не в силах понять, что мелкобуржуазность - особенно восторженная - не стала менее пошлой из-за краха марксизма."9 Для Пелевина свобода - это прежде всего свобода сознания от потребительской, коммунальной установки, а для наших западников именно эти коммунальные блага, их доступность и разнообразие, составляют самую суть "свободы". Не удивительно, что, читая постперестроечные пелевинские эссе, мы вдруг замечаем у него ностальгию по тихому, некоммерческому и трансцендентно-самоуглубленному бытию советских интеллигентов в 70-80-е годы, по эпохе "дворников и сторожей", занятых "игрой в бисер" и метафизическими странствиями. "Совок - вовсе не советский или постсоветский феномен, - пишет Пелевин. - Это попросту человек, который не принимает борьбу за деньги или социальный статус как цель жизни."10
К Пелевину невозможно отнести ни один из тех штампов, которыми манипулируют СМИ на протяжении 90-х: "демократы", "красно-коричневые", "партия власти", "лево-патриотическая оппозиция" и т.д. В текст "Чапаева и Пустоты" заложена продуманная система параллелей, которая взламывает эти противопоставления, которая события вокруг 17 года уподобляет событиям вокруг 91, - хотя по общепринятой версии речь идет о прямо противоположных процессах, которые взаимоотрицают друг друга. Пелевинский герой, наблюдая "хозяев жизни" той и другой эпохи, смог уловить то общее, что связывает оба катаклизма. "Почему, думал я, почему любой социальный катаклизм в этом мире ведет к тому, что наверх всплывает это темное быдло и заставляет всех остальных жить по своим подлым и законспирированным законам?" Пелевин осознал и удивительно схожую роль интеллигенции в этих двух революциях, которая стала одновременно и главным зачинщиком, и главной жертвой. Некоторые из его пассажей, формально отнесенных к реальности начала века, кое-кому могут показаться неожиданно злободневными.
Возьмем, к примеру, вложенную Пелевиным в уста одного из героев "Чапаева и Пустоты" филиппику, направленную против определенной части интеллигентов, против "мерзкого класса", который "никогда не боится нападать на то, что подсознательно кажется ему праведным и законным", который "не боится топтать святыни", а "боится лишь одного - касаться темы зла и его корней, потому что справедливо полагает, что здесь его могут сразу вые...ть телеграфным столбом." Эта филиппика, формально адресованная к интеллигенции начала века и вполне достойная оказаться на страницах дореволюционных "Вех", в 90-е естественно смотрелась бы на страницах газеты "Завтра", - применительно к другой интеллигенции и другому переломному этапу. А его ностальгию по старой Российской Империи, в которой, несмотря на все неприглядные моменты, "все-таки жив был нравственный закон", кое-кто наверняка истолкует как ностальгию по другой Империи.
Здесь возникает соблазн подыскать Пелевину еще какое-нибудь определение, - например, записать его в патриоты-государственники, которые сегодня видят идеал в синтезе умеренного социализма или госкапитализма с евразийством, православием и русской культурной традицией. На первый взгляд, в эту картину естественно вписались бы и его симпатии к дореволюционной России, и его прохладное отношение к буржуазному Западу, и его двойственная позиция в отношении советского периода, и его традиционалистские и консервативные симпатии, и даже его склонность к мифу и мистике. Не забудем, что в качестве положительного героя в последнем романе у него фигурирует радикальный традиционалист и антизападник барон Унгерн. Наконец, сюда хорошо укладываются его нападки на беспринципную аморальную часть интеллигенции. (В частности, его процитированную выше филиппику кто-то может истолковать в самокритическом ключе, как раскаяние за незрелый юношеский роман "Омон Ра", в котором, потешаясь над брежневской эпохой, он кое-где перегнул палку.) И однако, по здравом размышлении, от этой версии тоже придется отказаться. Версия консервативно-революционного мифа, которую исповедует Пелевин, с такими ее чертами, как мистический индивидуализм и буддийское презрение к реальности, принципиально не укладывается в какую-либо прикладную политическую программу.
Все дело в том, что Пелевина интересует не тот или иной вариант социального благоустройства, - левый, правый или центристский, - а совершенствование самого человека. В данном аспекте он выступает как жесткий последователь Толстого, Достоевского и всех лучших традиций русской и русской православной культуры: духовное совершенствование для него - самоцель, а не средство решать коммунальные проблемы. В этом и состоит принципиальное отличие Пелевина от наших государственников, евразийцев, традиционалистов, почвенников, от всех, кто говорит сегодня о возрождении духовности и нравственности. Наши политики, общественные деятели и даже церковные иерархи "духовность" и "нравственность" часто понимают в манипулятивно-магическом ключе, для них это средство увеличить рождаемость и производительность труда, повысить надои на фермах, усилить эффективность МВД и боеспособность армии, и т.п. Словом, для них речь идет о том, чтобы заменить одну систему социальных мифов на другую, более эффективную, - а Пелевин желает вернуть человека к самому себе. Его не интересует геополитика, борьба за власть, распределение социальных благ, - его интересует только внутренний мир самого человека. Понятно, что ни в один политический лагерь такой "идеолог" не впишется.
Общая атака на Пелевина, совместно предпринятая разными интеллигентскими сообществами, довольно неприятный симптом. Сегодня мы видим, как формируется новый общероссийский консенсус, неотъемлемой частью которого будет ориентация на национальное культурное наследие, на патриотизм, на традиционные моральные ценности, - но судя по тем его контурам, которые случайно проступили в момент единодушного отторжения пелевинского творчества, из этого консенсуса напрочь исключается современная молодежь. Понятно ведь, что форма, которую примет у молодого поколения приверженность трансцендентным ценностям, будет резко отличаться от тех ожиданий, что имеет старшее поколение. Молодежь потянется к этим ценностям только тогда, когда они придут изнутри, когда они будут восприняты как органичная часть собственной судьбы, личного жизненного проекта. А для этого нужны новые писатели, художники, режиссеры, музыканты, которые способны привести ее к такому осознанию. Пелевин - как раз один из тех немногих, кто строит мостик между культурным наследием и молодежной субкультурой.
В поведении букеровского жюри проявил себя обычный "родительский комплекс", когда представления о культуре, которые имеет поколение родителей, возводится им в ранг "культурности" как таковой, и от этого неизбежная субкультурная специфичность более младших поколений воспринимается как неполноценность и необразованность. А между тем, как раз среди поколения 20-30 летних можно встретить гораздо больше людей, в круг интересов которых входит мировая и отечественная высокая культура разных эпох, чем среди поколения 40-60 летних интеллигентов, большинство из которых замкнулось в ограниченной местечковой субкультуре, сложившейся примерно в 60-70 годы, со своим набором локальных символов и кумиров.
Этот "родительский комплекс" привел к тому, что сегодня самосознание новых культурных групп находится в резком диссонансе с почвеннической идеологией. В эту идеологию сегодня плохо укладывается существование самостоятельной, интеллектуальной молодежи, которая мыслит свободно и открыто и не терпит каких-либо искусственных ограничений в плане культуры и идеологии. А если учесть, что человек "виртуального класса" как рыба в воде чувствует себя в охватившей всю планету "космополитической" компьютерной паутине, то с точки зрения нынешней патриотической идеологии этот класс определенно нужно признать "идеологически неблагонадежным". Пока эта ситуация не изменится, разговоры о "будущем России" довольно пронеангажированный духовный поиск, свободная творческая игра, а не ворох сентиментальных эмоций, окрашенных в патриотические или либеральные тона. И уж во всяком случае, тон в литературе тогда не задавали благополучно достигшие климакса люди с куриными мозгами, идейный багаж которых не выходит за пределы фильмов Эльдара Рязанова.
Именно на такой сорт людей нацелено острие пелевинского сарказма - не удивительно, что у них не появилось желание его за это наградить. Парадокс заключается в том, что литературу, которая ставит своей целью освежить нравственный и культурный ландшафт эпохи, судят и оценивают именно те люди, которых она хочет отодвинуть в сторону - которых она демонстративно игнорирует. Как, извините, члены букеровского жюри могли бы оценить Пелевина, если у них попросту отсутствуют те душевные струны, те измерения сознания, на которые рассчитаны его тексты? Впрочем, вряд ли у них получится и дальше игнорировать многообразие современной культуры, - рано или поздно им придется покинуть "зал суда" и ограничиться выполнением более скромной, но зато полезной и оправданной миссии архивариусов и музейных работников. Сейчас происходит очередная смена литературных эпох, и, как обычно это бывает, из множества имен литературных экспериментаторов на первый план должно выйти три-четыре имени, которые правильно угадали набор душевных струн нового читателя и которые будут задавать лицо литературы на последующие несколько десятилетий. Очень похоже, что Пелевин - не просто один из многих, а именно такой классик следующей литературной эпохи.
Все остальные деяния людей служат сохранению или облегчению нашего существования, только не творения гения: они существуют ради самих себя, и в этом смысле в них надо видеть цветок, или чистый доход бытия. Поэтому, когда мы наслаждаемся ими, сердце наше наполняется радостью, мы поднимаемся из тяжкой атмосферы земных потребностей. (Шопенгауэр)
Есть еще одна причина, объясняющая неприятие Пелевина теми, кто ориентирован на классическое наследие. Дело в том, что в отечественном сознании существует резкое противопоставление "развлекательной" и "серьезной" литературы. Во многом это следствие типичного для русской культуры размежевания между сакральным и смешным. Хотя ирония, сатира, гротеск, сарказм, игра воображения допускаются, конечно, и в серьезной литературе, но в ней они обязательно играют либо второстепенную, либо социально-обличительную функцию (как у Гоголя и Щедрина). Когда же ирония и интеллектуальная игра составляют костяк произведения и используются в том числе и применительно к позитивному содержанию, к ценностям сакрального характера, - такая литература обычно переводится в разряд "несерьезной", фантастической, а то и нравственно-сомнительной. Русским писателям приходилось обходить эту ситуацию при помощи разных суррогатных приемов. Так, Достоевский, который часто пускался в рискованные эксперименты, в одних случаях помещал их в контекст "обличительного критицизма" (пример - "разъясняющее" предисловие к "Запискам из подполья"), в других случаях (скажем, "Братья Карамазовы") перекрывал потоком "нравственного пафоса", чуть ли не прямой моральной проповедью от первого лица.
Роман Пелевина, отказавшегося от подобной оправдательной тактики, просто не воспринимается почитателем классики как "серьезный", - он относит его по ведомству "юмора" или "фантастики". За "постмодернистской формой" он не готов увидеть содержание, - а между тем, содержание романа разыгрывается на вполне серьезном мировоззренческом уровне. Пронизывающая текст ирония этому ничуть не противоречит - напротив, она-то и играет главную роль, как часть атаки на дихотомию серьезное/смешное в читательском сознании. Проблема в том, что наш читатель не привык к интеллектуальной литературе. И реализм русской классики, и соцреализм XX века - это не тип интеллектуального текста. Интеллектуальность текста не следует путать с "богатством мысли", - книга может быть сколь угодно богата мыслью и содержательна, но не быть интеллектуально насыщенной на уровне текста, на микроуровне. Интеллектуальный текст - это текст, язык которого требует дешифровки, который насыщен намеками, аллюзиями, символическими отсылками, двусмысленностями и парадоксами. Текст "Чапаева и Пустоты" - как раз пример такого "плотного письма", здесь очень велика плотность интертекстуальных отсылок, его нельзя просто так пробежать глазами, без остановки и дешифровки, без обращения к культурному контексту начала века, - здесь нужно ожидать подвоха, двойного смысла в каждой фразе. Здесь шутка и дурачество вдруг приобретает вполне серьезный смысл - и наоборот, серьезное обрушивается в шутку, пробегая при этом множество разных промежуточных модусов и аспектов. Тот род иронии, которым в совершенстве владеет Пелевин, здесь доведен до крайнего предела утонченности.
Чтобы воспринимать творчество Пелевина адекватно, нужно понять очевидную вещь: форма произведения (набор используемых автором средств) и его экзистенциальный статус ("серьезное" оно или "несерьезное"), - вещи слабо связанные. Есть одна литература, которая ставит в центр выражение, - выражение чувств, эмоций, чаяний, страхов, переживаний, мнений, мировоззрения, идеологии в конце концов. И есть другая литература, в которой на первом плане стоит игра интеллекта и воображения, игра идеями, образами, словами, метафорами, - словом, "взлет свободной мысли". Весь остальной мир проникает в сознание читателя именно через эту игру, преображенный и освобожденный от наслоений духовной плесени. Наиболее чистые примеры здесь - Рабле, Кэрролл, Джойс, Андрей Белый, Хлебников и еще ряд авторов русского "серебряного века". Большинство русских писателей - в том числе Пушкин, Гоголь, Достоевский, Набоков - находятся где-то посередине между этими двумя крайностями.
Заметим, разница состоит вовсе не в наличии или отсутствии идеологии - любой, даже самый легкомысленный текст содержит в себе идеологию и что-то собой "выражает". Как раз Пелевин, несмотря на весь свой интеллектуализм и склонность к игре, является самым идеологичным из современных писателей. Вопрос состоит в том, есть ли в литературе что-то еще, кроме выражения внутреннего мира и отображения внешнего. После Пушкина в традициях "серьезной" российской литературы - и русской дореволюционной (кроме короткого эпизода в начале XX века), и советской, и диссидентской литературы - было начисто отрицать игровой, интеллектуально-гедонистический аспект литературного произведения (если только речь не идет о сатире), как будто он противоречит стоящей перед литературой серьезной задаче. Публицист победил в писателе человека. Теперь мы видим, что и современную русскую литературу кто-то тоже хочет склонить к этому пуританству.5
Возможно, недоверчивое отношение к "несерьезной" литературной форме имеет и более тривиальную причину. Просветляюще-гедонистическая форма идет в разрез с тем образом литературы, к которому приучает людей школьный учебник. Именно там, в школе, слова "серьезный" и "скучный" становятся синонимами. Видимо, речь идет не столько о "двух литературах", сколько о двух лицах литературы, каждое из которых в той или иной мере присутствует в каждом произведении и у каждого автора. С этими двумя ликами, двумя литературами человек сталкивается с самого детства. Одну он читает для удовольствия, по собственной инициативе, с другой встречается в школе, - когда над ним нависает грозная фигура учителя литературы. Там, в школе, его приучают относиться к литературе как к некоему серьезному и скучному "делу", которое "нужно знать", "нужно изучать" и за которое можно получить оценку - хорошую или плохую. Одни люди с возрастом избавляются от этой мрачной тени и даже начинают находить удовольствие в русской классике, иммунитет к которой им так настойчиво пытались привить учителя. Другие по инерции так и продолжают воспринимать литературу через призму школьных оценок, - и очень часто кто-то из них избирает литературу своей профессией. Ситуация в прошлом складывалась так, что в окололитературных кругах накопилось чрезвычайно много таких людей. Людей, которые на самом деле не понимают, зачем нужна литература и не получают от нее никакой радости, - но считают своим долгом "заниматься ею", "охранять ее устои". Это настоящие служители культа, жрецы от литературы, литературные чиновники, "конвоиры от литературы", - или, скорее, "литературные зеки".
Их до сих пор преследует кошмар о некоем "верховном учителе литературы", который может поставить "пять" и дать Сталинскую (или Букеровскую) премию, - а может, наоборот, поставить "два" и посадить в концлагерь. И хоть такого "верховного учителя" давно уже нет, а идеологию многие из них сменили на прямо противоположную, само это отношение к литературе въелось в плоть и кровь большинства писателей и читателей старшего поколения. Привычки, некогда внушенные усилиями властей, опустились на уровень подсознания и оттуда воспринимаются как собственное, выстраданное мнение. Они до сих пор ощущают себя несчастными "узниками литературной зоны". И несмотря на то, что некоторые из этих людей продвинулись в иерархии узников на должность "паханов" или конвоиров, все-таки им не позавидуешь.
Вообще, Андрей сомневался, что люди, которых он встречает на крыше, лезут на нее с какой-нибудь определенной целью. ... Позже Хан сказал, что подниматься на крышу не только бесполезно, но скорее даже вредно, потому что там человек оказывается только дальше от возможности по-настоящему покинуть поезд, - но все равно они продолжали сюда лазить, просто для того, чтобы хоть на время покинуть осточертевшее пространство всеобщей жизни и смерти. ("Желтая стрела")
Творчество Пелевина не может понравиться еще одному кругу людей: той части интеллигентов-почвенников, которая видит залог национального возрождения в консервации и омертвении религиозной жизни в нашей стране. Речь идет о людях, которых православие интересует не столько как религия (т.е. определенный путь к Богу, определенная практика духовного воспитания), сколько как составная часть политической программы, как элемент национальной идентичности. При этом факт верности православию и официально представляющим его структурам волнует их гораздо больше, чем качество и характер самой веры. Их не волнует, что православие сегодня не монолитно, что в его рамках уже не один век противоборствуют разные силы и тенденции, что институты православной церкви вот уже несколько столетий находятся под гнетом государственного аппарата и потому не могут не нуждаться в серьезном лечении и преображении. На любые мировоззренческие и околорелигиозные споры они смотрят через призму дихотомии: верность православному официозу / бездуховность и антипатриотизм. При таком подходе автохтонные для России высокодуховные религиозные движения (толстовцы, старообрядцы, ислам, буддизм и т.д.) валятся в одну кучу с какими-нибудь шарлатанскими иноземными сектами.
Понятно, что люди, которых собственно религия интересует очень мало и которые в православии видят лишь возможный эквивалент советского агитпропа, не смогут простить Пелевину ироничное отношение к подобной форме "богоискательства". При такой постановке вопроса некоторые фрагменты "Чапаева и Пустоты" действительно можно истолковать как жестокое издевательство над православием и русской религиозной идеей. Если вспомнить, что не так давно анафемы был удостоен фильм Мартина Скорсезе, то книгу Пелевина православная церковь должна публично сжечь вместе с автором. Рассуждений о "Боге с мигалкой" Пелевину не простит никто и никогда, и от судьбы Салмона Рушди его спасает только христианское миролюбие. Если его размышления перелить в форму диссертации, или научной статьи, она имела бы название: "Тоталитарно-гулаговские черты русского религиозного идеала" или "Сталинизм как наиболее полное выражение русской религиозной идеи".
Между тем, этот "наезд" на православную церковь - вещь не столь однозначная. Объектом пелевинской иронии является не православие, с его рафинированной двухтысячелетней духовной традицией, а уровень развития религиозного сознания у многих наших соотечественников, который соответствует скорее пещерному тотемизму и фетишизму, чем настоящему православию. Тотемизм и фетишизм, кстати, это еще не самый худший вариант: для многих приверженность церкви - это просто дань моде или желание "отметиться", доказать свою приверженность патриотическому лагерю (если речь идет о политиках и общественных деятелях). Пелевинский шарж соответствует не православию, а именно этой его чисто формальной, знаковой, языческой версии, где главное место занимает не духовная жизнь личности, а анафемы растленному Западу и выстаивание со свечкой.
Еще одна бестактность Пелевина - его собственные религиозно-метафизические предпочтения (дзен-буддизм или даосизм), которые он настойчиво демонстрирует во всех своих произведениях. Здесь, однако, нужно иметь в виду, что тексты Пелевина рассчитаны на восприятие "виртуального класса", который их "буддийскую философию" воспринимает несколько иначе, чем обычный читатель. Читатель старшего поколения, сталкиваясь с "буддийской загрузкой" пелевинских текстов, может воспринимать это как идеологическое давление, но человеком, который воспитан на компьютерных играх, "буддийская философия" воспринимается просто как еще один ракурс "виртуальности", как экзотическое оформление того, что он и так давно усвоил. Пелевиным движет не желание "пропагандировать дзэн-буддизм", а как раз наоборот, желание гармонично вписаться в уже готовый культурный контекст. Для "виртуального читателя" по-настоящему новым в пелевинских текстах будет не буддийская экзотика, которую он и так встречает на каждом шагу, не то, что разделяет православие и буддизм, а как раз то общее, что у них есть: презрение к коммунальным, мирским аспектам бытия и перенос внимания на духовное развитие личности.
Впрочем, церковно ангажированных людей больше всего раздражает не конкретное содержание пелевинского "богоискательства", а сам факт позитивной альтернативы нравственному упадку, которая исходит не из лона церкви. Они бы, может, еще простили ему, если бы он выглядел как обычный "постмодернист", шутник и циник. Ведь эта дихотомия - православие / нигилизм и разврат, - очень удобная для православной церкви штука, поскольку любой отход от православия (в его нынешней форме) позволяет расценивать как покушение на гуманистические идеалы, как сделку с дьяволом. Тут подсовывается та же самая апоплексично-апокалиптическая модель, какую нам навязывали СМИ на президентских выборах 96 года: как будто в обществе есть только две силы, одна из которых - воплощение ада, и поэтому мы должны стать на защиту второй, какой бы несовершенной она ни была.
Пелевин показывает, что при желании современному православию можно найти альтернативу, - и не просто альтернативу, а позитивную, высокогуманную альтернативу. И прежде, чем возмущаться этим, следовало бы задать себе несколько простых вопросов. Не связан ли современный интерес к религиозной экзотике, к буддизму, к движениям "New Age", с тем, что православие, в его нынешней форме, объективно не способно заполнить существующий идейный и духовный вакуум? По какой такой причине молодежь, и особенно люди, чей интеллектуальный и культурный уровень хоть немного превосходит среднестатистический, теряют интерес к православию и направляют свои религиозные поиски, например, в сторону буддизма? Почему какой-то там буддизм полнее соответствует духу постиндустриальной эпохи и мироощущению русского человека, чем национальное православие? - которое, к тому же, еще и на пятьсот лет моложе, то есть должно быть современнее буддизма.6
В этом смысле, "богоискательские эксперименты" Пелевина и других деятелей современной культуры должны восприниматься близкими к церкви кругами не как "продукция конкурирующей фирмы", с которой нужно бороться, а как замечательная система тестов, которая позволяет судить о состоянии умов, о тех духовных запросах, которые существуют у определенной части потенциальной православной паствы. - О запросах, с которыми нужно считаться, если мы не хотим превратить православие в мертвый музей обрядности и символики, в вымирающую религию стариков и умственно неполноценных.
Есть еще одна группа критиков, которые равнодушны к православию, но которым пелевинское заигрывание с буддизмом не нравится потому, что они видят в нем лишь кощунственное издевательство вообще над всякой религиозностью, в том числе и над буддийской. Им кажется профанацией, когда анекдотам про Чапаева придается статус дзэнских коанов. Тут проявляет себя все тот же излюбленный стереотип отечественной культуры, жесткое противопоставление сакрального и смешного, когда ирония, смех связываются с греховностью и кощунством, - во всяком случае с тем, что удаляет от Бога и ни в коем случае не может к нему приблизить. Кстати, именно этим стереотипом пользуются толпы зарубежных проповедников, которые примитивное морализаторство и пуританство выдают за полноценную христианскую веру. Атаку на эти стереотипы тоже нужно поставить Пелевину в заслугу. Когда у Пелевина идеи буддизма подаются в ироническом ключе, тут предметом насмешки выступают не сами эти идеи, а стереотипы читателя, который привык жестко противопоставлять сакральное и смешное. Пелевину, быть может впервые в русской культуре, удалось передать истинный дух дзэн-буддизма (возможно, не столь уж далекий от духа подлинного православия), которому совершенно не свойственно священническое чванство, ханжество и неестественный пафос, по привычке добавляемый интерпретаторами к любой "восточной доктрине". Система дзэнского воспитания, отраженная в коанах, имеет как раз "анекдотический", бурлескно-карнавальный характер, она наполнена освобождающей и просветляющей иронией и гротеском.
- Вообще-то, - сказала Анна, - город занят красными, но в нем есть и белые. Или можно сказать, что он занят белыми, но в нем есть и красные. Так что одеваться лучше нейтрально. Примерно как мы сейчас. ("Чапаев и Пустота")
В нормальном обществе рассуждать про "общественно-политическую позицию" писателя, который намеренно дистанцируется от этой сферы жизни, можно только с известной долей юмора. Но в сегодняшней России без такого анализа не обойтись. Здесь, как и всегда, Пелевин нарушает несколько устоявшихся стереотипов и бинарных оппозиций. С точки зрения перспективы, отраженной в пелевинских книгах, все цвета современного политического спектра сливаются в однородную серую массу, а большинство политических персонажей современности - это просто "несколько десятков гигабайт виртуального видеоряда на винчестере "Силикона" или "Оникса" в какой-нибудь подземной анимационной студии."7
Пожалуй, наименее двусмысленны отношения Пелевина с "партией власти" времен 90-х, в отношении которой он никогда не испытывал иллюзий и всегда воспринимал ее как шайку бандитов и проходимцев, - еще задолго до того, как либеральная интеллигенция стала открещиваться от событий 91-98 годов. "Хозяева жизни" этой эпохи для него - просто "темные уголовные пупки, которых можно принять за средний класс только после пятого стакана водки."8 Его мнение о верхушке этого класса и поддерживающих ее СМИ достаточно ясно выражено в замечательной сатире "Имена олигархов на карте родины" ("Новая газета", 19.X.98, No 41). Вообще, что касается многих событий последнего десятилетия, трудно найти более емкую и лаконичную характеристику, чем пелевинская: "тоска по новому - это одна из самых обычных форм, которые приобретает в нашей стране суицидальный комплекс" ("Ника").
Несколько сложнее выглядят отношения Пелевина с левым полюсом политического спектра. Все еще продолжает жизнь распространенный миф, когда, опираясь на "Омон Ра" и другие ранние пелевинские произведения, попавшие в контекст перестроечного энтузиазма, его выставляют как "западника-антисоветчика", как обычного сатирика, вроде Войновича, который издевался над советской действительностью. Особенно трогательно выглядит эта трактовка Пелевина за рубежом, где она наиболее укоренилась. Им не приходит в голову, что социальная сатира для Пелевина - только вспомогательное средство, поскольку он против "реальности" вообще, а не только против советской/постсоветской реальности. Последняя ему нужна лишь как источник показательных примеров, случаев, когда общая иллюзорно-абсурдная природа этого мира открывается без всяких прикрас. Именно поэтому Пелевин хватается за любые проблески абсурда и бессмыслицы в окружающем мире, находит их даже там, где другие их не замечают, и доводит в своих текстах до полного гротеска. Для Пелевина, как для мистика и буддиста, элементы абсурда и маразма в западной, позднесоветской и в нынешней российской действительности - это не извращение "нормальной реальности", в которую все еще верят на Западе, а наоборот, наиболее подлинный, ничем не приукрашенный срез "реальности", когда она обнажается во всей ее иллюзорности и пустоте.
Сам по себе социально-критический, фельетонный аспект литературы волнует Пелевина меньше всего, - именно с этим связан, например, выбор (в "Омоне Ра") такого неблагодарного с точки зрения сатиры объекта, как космическая программа СССР, которая была как раз наиболее реальным, образцово-показательным участком советской действительности. Понятно, что никакой "актуальной сатиры" ("обличения", "разоблачения") в данном случае нет, - вряд ли кому-то может прийти в голову, что наша космическая программа была сфабрикована, как были сфабрикованы в Голливуде американские "полеты на Луну" в 70-е годы. Пелевинская сатира разворачивается на другом, более фундаментальном уровне. И в этом, и в других пелевинских текстах ее объектом является "жизнь на показ", господствующая в современном мире практика социального самогипноза, когда вся без остатка жизнь людей подчинена добыванию атрибутов престижа и благополучия, вызывающих зависть и уважение у других, но никакого подлинного смысла не имеющих.
Словом, несмотря на то, что стеб над "совком" - наиболее привычная деталь пелевинских текстов, Пелевин смотрит на советскую реальность с совсем иной точки зрения, чем либералы-западники, которые "никак не в силах понять, что мелкобуржуазность - особенно восторженная - не стала менее пошлой из-за краха марксизма."9 Для Пелевина свобода - это прежде всего свобода сознания от потребительской, коммунальной установки, а для наших западников именно эти коммунальные блага, их доступность и разнообразие, составляют самую суть "свободы". Не удивительно, что, читая постперестроечные пелевинские эссе, мы вдруг замечаем у него ностальгию по тихому, некоммерческому и трансцендентно-самоуглубленному бытию советских интеллигентов в 70-80-е годы, по эпохе "дворников и сторожей", занятых "игрой в бисер" и метафизическими странствиями. "Совок - вовсе не советский или постсоветский феномен, - пишет Пелевин. - Это попросту человек, который не принимает борьбу за деньги или социальный статус как цель жизни."10
К Пелевину невозможно отнести ни один из тех штампов, которыми манипулируют СМИ на протяжении 90-х: "демократы", "красно-коричневые", "партия власти", "лево-патриотическая оппозиция" и т.д. В текст "Чапаева и Пустоты" заложена продуманная система параллелей, которая взламывает эти противопоставления, которая события вокруг 17 года уподобляет событиям вокруг 91, - хотя по общепринятой версии речь идет о прямо противоположных процессах, которые взаимоотрицают друг друга. Пелевинский герой, наблюдая "хозяев жизни" той и другой эпохи, смог уловить то общее, что связывает оба катаклизма. "Почему, думал я, почему любой социальный катаклизм в этом мире ведет к тому, что наверх всплывает это темное быдло и заставляет всех остальных жить по своим подлым и законспирированным законам?" Пелевин осознал и удивительно схожую роль интеллигенции в этих двух революциях, которая стала одновременно и главным зачинщиком, и главной жертвой. Некоторые из его пассажей, формально отнесенных к реальности начала века, кое-кому могут показаться неожиданно злободневными.
Возьмем, к примеру, вложенную Пелевиным в уста одного из героев "Чапаева и Пустоты" филиппику, направленную против определенной части интеллигентов, против "мерзкого класса", который "никогда не боится нападать на то, что подсознательно кажется ему праведным и законным", который "не боится топтать святыни", а "боится лишь одного - касаться темы зла и его корней, потому что справедливо полагает, что здесь его могут сразу вые...ть телеграфным столбом." Эта филиппика, формально адресованная к интеллигенции начала века и вполне достойная оказаться на страницах дореволюционных "Вех", в 90-е естественно смотрелась бы на страницах газеты "Завтра", - применительно к другой интеллигенции и другому переломному этапу. А его ностальгию по старой Российской Империи, в которой, несмотря на все неприглядные моменты, "все-таки жив был нравственный закон", кое-кто наверняка истолкует как ностальгию по другой Империи.
Здесь возникает соблазн подыскать Пелевину еще какое-нибудь определение, - например, записать его в патриоты-государственники, которые сегодня видят идеал в синтезе умеренного социализма или госкапитализма с евразийством, православием и русской культурной традицией. На первый взгляд, в эту картину естественно вписались бы и его симпатии к дореволюционной России, и его прохладное отношение к буржуазному Западу, и его двойственная позиция в отношении советского периода, и его традиционалистские и консервативные симпатии, и даже его склонность к мифу и мистике. Не забудем, что в качестве положительного героя в последнем романе у него фигурирует радикальный традиционалист и антизападник барон Унгерн. Наконец, сюда хорошо укладываются его нападки на беспринципную аморальную часть интеллигенции. (В частности, его процитированную выше филиппику кто-то может истолковать в самокритическом ключе, как раскаяние за незрелый юношеский роман "Омон Ра", в котором, потешаясь над брежневской эпохой, он кое-где перегнул палку.) И однако, по здравом размышлении, от этой версии тоже придется отказаться. Версия консервативно-революционного мифа, которую исповедует Пелевин, с такими ее чертами, как мистический индивидуализм и буддийское презрение к реальности, принципиально не укладывается в какую-либо прикладную политическую программу.
Все дело в том, что Пелевина интересует не тот или иной вариант социального благоустройства, - левый, правый или центристский, - а совершенствование самого человека. В данном аспекте он выступает как жесткий последователь Толстого, Достоевского и всех лучших традиций русской и русской православной культуры: духовное совершенствование для него - самоцель, а не средство решать коммунальные проблемы. В этом и состоит принципиальное отличие Пелевина от наших государственников, евразийцев, традиционалистов, почвенников, от всех, кто говорит сегодня о возрождении духовности и нравственности. Наши политики, общественные деятели и даже церковные иерархи "духовность" и "нравственность" часто понимают в манипулятивно-магическом ключе, для них это средство увеличить рождаемость и производительность труда, повысить надои на фермах, усилить эффективность МВД и боеспособность армии, и т.п. Словом, для них речь идет о том, чтобы заменить одну систему социальных мифов на другую, более эффективную, - а Пелевин желает вернуть человека к самому себе. Его не интересует геополитика, борьба за власть, распределение социальных благ, - его интересует только внутренний мир самого человека. Понятно, что ни в один политический лагерь такой "идеолог" не впишется.
Общая атака на Пелевина, совместно предпринятая разными интеллигентскими сообществами, довольно неприятный симптом. Сегодня мы видим, как формируется новый общероссийский консенсус, неотъемлемой частью которого будет ориентация на национальное культурное наследие, на патриотизм, на традиционные моральные ценности, - но судя по тем его контурам, которые случайно проступили в момент единодушного отторжения пелевинского творчества, из этого консенсуса напрочь исключается современная молодежь. Понятно ведь, что форма, которую примет у молодого поколения приверженность трансцендентным ценностям, будет резко отличаться от тех ожиданий, что имеет старшее поколение. Молодежь потянется к этим ценностям только тогда, когда они придут изнутри, когда они будут восприняты как органичная часть собственной судьбы, личного жизненного проекта. А для этого нужны новые писатели, художники, режиссеры, музыканты, которые способны привести ее к такому осознанию. Пелевин - как раз один из тех немногих, кто строит мостик между культурным наследием и молодежной субкультурой.
В поведении букеровского жюри проявил себя обычный "родительский комплекс", когда представления о культуре, которые имеет поколение родителей, возводится им в ранг "культурности" как таковой, и от этого неизбежная субкультурная специфичность более младших поколений воспринимается как неполноценность и необразованность. А между тем, как раз среди поколения 20-30 летних можно встретить гораздо больше людей, в круг интересов которых входит мировая и отечественная высокая культура разных эпох, чем среди поколения 40-60 летних интеллигентов, большинство из которых замкнулось в ограниченной местечковой субкультуре, сложившейся примерно в 60-70 годы, со своим набором локальных символов и кумиров.
Этот "родительский комплекс" привел к тому, что сегодня самосознание новых культурных групп находится в резком диссонансе с почвеннической идеологией. В эту идеологию сегодня плохо укладывается существование самостоятельной, интеллектуальной молодежи, которая мыслит свободно и открыто и не терпит каких-либо искусственных ограничений в плане культуры и идеологии. А если учесть, что человек "виртуального класса" как рыба в воде чувствует себя в охватившей всю планету "космополитической" компьютерной паутине, то с точки зрения нынешней патриотической идеологии этот класс определенно нужно признать "идеологически неблагонадежным". Пока эта ситуация не изменится, разговоры о "будущем России" довольно проблематичны: как можно строить будущее, если самая прогрессивная и самая важная для этого будущего социокультурная группа считается "идеологически неблагонадежной"?
Может повториться обычная российская история, когда события развиваются по логике маятника: стремление к свободе вырождается в полный хаос и развал, а забота о нравственности и поpядке приводит к заколачиванию всех окон и полнейшему мракобесию. Ревнители национальной тpадиции рискуют сегодня совершить ту же ошибку, какую в 60-70-е годы совершили советские идеологи: они пытались заморозить развитие полноценной культуры, особенно молодежной, и от этого она впала в ханжество и маразм, а молодежь в Советском Союзе в массовом порядке потянулась к западной культуре. Наши почвенники не могут понять, что далеко не все веяния последнего времени деструктивны. Общество развивается, меняется его структура, ведущую роль начинают играть новые профессии, новые слои, с большим уровнем интеллекта и критических способностей, с принципиально новым самосознанием и духовными потребностями, удовлетворять которые должна новая культура.
Духовное единство нации нельзя воссоздать, просто сшивая вместе разнородные обрывки прошлого, - это прошлое обретет смысл, только если будет встроено как органичная часть в здание вполне современной культуры, отвечающей самосознанию и потребностям самых pазных культурных слоев. Пелевин ценен именно тем, что одним из первых сделал шаг в этом направлении, к новой культуре постиндустриальной, "виртуальной" России, - и этот его шаг очень гармонично вписался в русское литеpатуpное наследие. Это был не какой-то эпатажный "авангардный жест", а вполне органичное русской литеpатуpе явление, которое опирается на предшествующие культурные пласты, встраивает их в себя, а не отметает в сторону. К сожалению, этот шаг не был замечен и оценен, потому что люди, которые считают себя защитниками нашей культуры, на деле защищают лишь собственные устаревшие стереотипы.
февраль 1999
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Эта статья - слегка доработанная версия текста, который был написан в декабре 1997 и тогда же вышел в электронной версии журнала "ИNАЧЕ".
2 Что касается самого Пелевина, то понятно, что он при этом ничего не потерял (тем более, что один Букер у него уже есть), а выиграл чрезвычайно много. Этот эпизод был просто необходим для грядущего "культа Пелевина." У нас в России для того, чтобы получить всенародное признание, человек обязательно должен побывать в положении непонятого, гонимого, преследуемого. (Россия здесь, кстати, не исключение - именно так происходит ритуал королевской инаугурации в некоторых первобытных обществах центральной Африки.) Государство эту хлопотную миссию с некоторых пор с себя сложило, и теперь на помощь кандидатам в герои приходят свои же братья-интеллигенты.
3 Собственно, "Чапаева и Пустоту" и нельзя рассматривать иначе, как сознательную аллюзию на "Вишневый сад", как дальнейшее развитие темы гибели высокой культуры в мире торгового капитала и восставших обывателей, вся жизнь которых строится вокруг похабного и утилитарного. Эти два произведения находятся друг к другу в том же соотношении, что поздние симфонии Чайковского и концерты Шнитке. И в том и другом случае темой является, в сущности, XX век, - только у Чехова и Чайковского речь идет о предчувствии (которое поэтому отчасти окрашено в оптимистические тона), а у Пелевина и Шнитке - описание уже свершившегося. "Антихудожественные" моменты у Пелевина играют точно такую же роль как и у Шнитке, чтобы еще больше подчеркнуть контраст между двумя столкнувшимися мирами. По той же причине необходимо включение элементов низкого стиля и жаргона: нужно обнажить истинное лицо этой новой реальности, которая желает приукрасить себя, употребляя лексикон высокой культуры, на который она не имеет никакого права. (О пелевинском творчестве в контексте русской классики см. также С. Корнев. "Столкновение пустот: может ли постмодернизм быть русским и классическим?" // Новое литературное обозрение, N. 28, 1997)
4 Над подобным отношением к культуре, когда ее превращают в коллекцию "духовных трупов", Пелевин жестоко посмеялся в своем эссе "Мардонги".
5 Заметим также, что эту дихотомию не нужно путать со старым противопоставлением "искусство для искусства" / "искусство для жизни". Как раз с литературой выражения, с прямолинейно-"реалистичной" литературой жить невозможно. В рамках этой литературы (если вспомнить Аристотеля) труднее достигнуть катарсиса, возвышающего нас над реальностью, она не создает автономного мира, позволяющего найти внутреннюю опору перед лицом окружающих ужасов и неприглядностей.
6 Религия, которая претендует на статус общенациональной, обязана развиваться вместе с этой нацией, постоянно отслеживать изменения духовного ландшафта и мгновенно на них реагировать. Она должна использовать все средства, которыми располагает современная массовая культура. Для этого, конечно, нужно серьезно потрудиться. Православию нужно сделать upgrade. Традиционная догматика и обрядность при этом останутся без изменений - просто над ними появится новый уровень. Интеллектуальный универсум за последние несколько десятилетий приобрел новые измерения, которые сегодняшняя православная доктрина совершенно игнорирует. Не нужно забывать: нынешние обряды, догматы и символика - всего лишь средство, дорога к постижению высокогуманной духовной сущности православия. Старые пути к ней уже порядком заросли дебрями, - поэтому, дополнительно к уже существующим, нужно провести еще один путь, чтобы эта сущность вписалась в менталитет молодого поколения постиндустриальной эпохи. А затем, в соответствии с этой программой, нужно направить в поле массовой культуры те немалые средства, которыми располагает церковь: вложить их в кинематограф, в молодежную музыку, в индустрию компьютерных игр, сделать собственное телевидение. Разумеется, речь тут идет не о грубых конъюнктурно-идеологических поделках, а о полноценном просветлении молодежной культуры.
7 "Ultima Тулеев, или Дао выборов" // Независимая газета. 29 июня 1996.
8 См. пелевинское эссе "Джон Фаулз и трагедия русского либерализма", где речь идет о метаморфозах интеллигентского сознания.
9 "Джон Фаулз и трагедия русского либерализма."
10 Там же.
(Последняя редакция 10.03.1999)