Станислав КРАСОВИЦКИЙ
НАТЮРМОРТ
Полупустым оркестром
шла тропинка скрипки,
и на нее сорил неряха-
контрабас
окурки, вечера, прогулки,
вечеринки -
и все, что говоришь,
порой не разобрав.
И весь оркестр - набор
фанерных натюрмортов.
Но кто поверит в них?
И не поймет любой,
что за окном фойе
и в переплете марта -
окурки, вечера, прогулки и
любовь.
Все это тихо спит
в ловушке колоннады.
Пугают снег грачи.
Уже решен разлад.
Но в переплете март.
И верю -
когда надо,
я все верну назад,
и слова не сказав.
Покажется трамвай.
Его фигура - череп.
И скрипкою тропа пересекает
двор.
И ею контрабас заканчивает
вчерне
окурки, вечера, прогулки,
разговор.
ВОСПОМИНАНИЕ
Внутри ладони, словно в
конуре, горит окурок -
зачаток света...
силуэт дороги...
И звезд осенних скудны
чудеса.
Пускай рука не греет.
Плохо светит.
Но это счастье -
уносить с собой
зачаток света...
силуэт дороги...
И полуразвалившийся собор
сырых деревьев.
Вот так идут на казнь.
И на разлуку.
На ожидание,
что если не любовь, то
мошкара
слетит в мою простреленную
руку.
Кривые звезды сыпят
паровозы.
В прогнивших досках
оголенных стен
уже горят лохмотья
керосина.
И прядь за прядью
по какой-то тени
я воскрешаю милое лицо.
Я воскрешаю это воскресенье.
И понедельник,
словно все, что было,
наступит завтра.
И потом уйдя,
оставит на платформе
зачаток света.
Силуэт дороги.
В чужом саду развалины
скворешен.
И карточные домики деревьев,
казалось, вот -
осыпаться должны,
как будто это не зима,
а осень.
* * *
Вы умерли.
А мы не умирали?
Вы помните, как я смотрел на вас -
Вы
или я,
там, на экране клейком
рентгеновский мальчишка на
скамейке?
Рентгена подмигнул нам темный
глаз.
Кто умирал?
Мы думали про вас.
Но вот опять знакомая походка,
по-над листвой проделанная четко.
И поступь рук по воздуху низка.
И театрален ваш носок виска.
Асфальт, пробитый деревянной
тростью -
о, мне знакомы ваша СТЭК и поза.
Она ведет к колесам паровоза.
Но до фабричной рамы не найдясь,
порвалась опереточная связь.
И я один.
Рука пуста как солнце.
Что я сжимал -
какой-то мандарин?
Простреленное девочкино сердце?
Какую-то песочную бумагу,
похожую на тлеющую руку?
Что я сжимал.
О, Каинов прищур -
простое дуновенье старой лампы.
Что я сжимал?
Какое-то ничто.
Темнеет.
Движет кубатура тени.
Фальшивые шаги.
На них ступени.
И понял я,
что жизнь моя мала.
Что главное для жизни -
ЗЕРКАЛА,
чтоб видеть самого себя до тла.
Чтобы ничто вам руку не держало.
Чтоб ваш же воротник
принадлежал вам.
Чтоб были вы друзьям своим
видны.
Чтоб ваш двойник
не вышел из стены.
* * *
Чуть брезжит самолет.
Чуть солнце желтовато.
Качает воронье древесные лотки.
В окне лежат дома, прохожие на
вату.
И двери вчетвером в них топчут
каблуки.
А в городе
над деревянной крышею
антенны, пришпиленные ловко.
В долине соль земли засыпет
борозду.
А на моем плече -
багряная головка.
Кто мог ее убить?
А я не подойду?
Во мне горит огонь английского
камина.
На мне давно лежит хорошее
сукно.
А для кого беречь?
Для будущего сына?
Дай лучше отомщу
за все, что не дано.
Я не убийца. Нет.
Но видят только листья.
И будет хорошо,
когда она умрет.
Я в жизни не видал затылка
шелковистей.
Спи, маска на плече.
Прощайте, самолет.
ЛЕГЕНДА
Багровый цветок кирпичника
сегодня приснился мне.
Окна восковое личико
со мною наедине.
Пока за оградой стелется
тугая, как нить, луна,
и песню свою погорельцы
раскладывают у окна -
безумною тьмою омытый,
кувшин к роднику приник. -
Я встретила инвалида
под жалобный, жалкий крик.
Не зря по ночам я плакала.
Из рощи не выходя,
сам Бог протянул мне яблоко
теплое от дождя.
Белесые звезды акации
пылали над землей.
Когда он ушел на станцию -
меня отвели домой.
И не нашедши пояса,
с проклятием на устах,
они положили под поезд
доставшийся мне пятак.
* * *
На пороге, где пляшет змея и
земля -
кровавое дерево следа.
Я вижу, уходит через поля
немая фигура соседа.
А волны стоят в допотопном
ряду.
И сеется пыль мукомола.
Старуха копается в желтом саду,
отвернутая от пола.
Что надо ей там?
Но приемник молчит,
и тихо,
по самому краю,
уходит за море соседский
бандит,
закутавшись тенью сарая.
* * *
Стук.
Это друг Зиновий.
В который раз.
Цвет костяной от тарелок
не описать.
Паучьих переделок
не развязать.
Пусть все осьмнадцать бюстов
стоят во тьме.
Ах, все равно не пусто
и грустно мне.
Но жить - мой долг сыновий.
Огонь угас.
То смерть. Иль друг Зиновий
в который раз.
ЦЕХ*
Забор покосился,
порвался родник,
утопленник всплыл нераздетый.
Туристов ведет на погост
проводник.
И мерно бряцают кассеты.
В прозрачном салоне поэты не
спят.
А там,
за горою, за дальней
песочные земли над миром
сипят,
тряся канареечной пальмой.
Там щурит ресницы оранжевый
кот,
преступник берется за дело.
Готовит художник к началу работ
натурщицы вялое тело.
И мелки шаги оркестранта в углу.
Меня, пассажира простого
он встретит, сквозь зубы
продевши иглу,
с улыбкой мастерового.
А время прибавит фитиль
звездочета
и все начинает сначала -
кладутся на клавиши рыжие ноты,
белеет в углу одеяло.
На плечи с фанерами наперевес
задернута темная штора.
И скрипки горит поперечный
надрез
фигурою гипнотизера.
И тихую зыбку поправив в ведре
брусничными комарами,
усатые листья на толстом ковре
всю ночь набухают шарами.
И дела им нет
до оставленных стен
и ветра оборванных ниток.
Солдат поумнее
сдается в плен
и больше не пишет открыток.
1956г.
ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА
Я видел дом.
Он выползал.
Потом он старился годами.
Слезоточивые глаза его
украсили фундамент.
А рядом дерево бежит.
И той же верною тропою
идет мадонна и кричит,
махая лайковой рукою.
А по закрученным дворам
бредут разнеженно собаки
и предлагают шулерам
сентенцию о верном браке.
Кругом не видно ни души.
Одна ползучая аллея.
И умирают торгаши,
за кисеею костенея.
И там же я нашел твой след.
Он поперечнее и шире.
Но кто напишет мой портрет,
тому несчастье выйдет в мире.
Ведь за оградою резной,
за украшеньем одалисок
живет владелец закладной
и все заносит в черный список.
август 1956г.
ТОРЖЕСТВО
Мотаются белые ноги
с коленками наперевес.
Предутренние дороги,
песочной земли разрез.
Я вижу зеленые флаги,
наколотые на кору,
обрывки консервной бумаги
и поезд в далеком бору.
Кричит надоедливый поезд.
Камнями кидают в него.
И смотрит в осеннюю прорезь
соперник меня самого.
Кружатся янтарные окна.
Песчинкой разносится весть.
А он, надоедливо потный,
мечтает на лавочку сесть.
Ах, как по-разумному если б,
чтоб загодя все решено!
И так остается на кресле
кастрюльное это пятно.
август 1956г.
* * *
На корню дотлевает
свечевая подкладка листа.
И становятся окна
похожими на перепонку.
Кто-то выпалит в воздух.
Пустыми уйдут поезда.
Черно-белый петух
полетит, спотыкаясь, вдогонку.
А в аллее стучит перепрыга
веснушчатый черт.
И в оранжевой роще
осеннее древо течет.
И ты входишь и видишь
на зеленом сукне одеяла -
пару выцветших глаз.
Или герб
от свечного накала.
* * *
Быть может, это хлопья летят -
умирая, тают среди громад.
А может, это рота солдат
на парашютах спускаются в ад.
Ну что ж, таково назначенье их
канта,
такова безграничная ночь над
Москвой.
И ясна авантюра того лейтенанта,
что падает вниз у окна моего.
Их деревья преисподней встречают
сверчками,
и последние черти им честь отдают.
И не видно огней. Только звезды
над нами
терпеливо построены в вечный
салют.
* * *
Вот форточка в мир,
где пространства, быть может,
немного побольше,
чем в вашей душе.
Вот форточка в мир,
где любимого ложе,
и сам ваш любимый
из папье-маше.
В наш век электричества, атома,
газа,
быть может тогда и найдете
покой,
когда совместите картонную вазу
из этого мира с живою душой.
Вот ниточка в мир.
За нее поведите.
Колодец, предгорье, ночной
перевал.
Но знайте, что вам на пути вашей
нити
мешают границы, мешает обвал.
И если в конце опереточной сказки
увидишь, сравнив с дорогим
образцом,
что хоть волосок той искусственной
маски
не совпадает с ее лицом.
Ну что ж, заверните ваш глупый
чертежик,
скажите: любимая, я не могу.
И после шагайте до устали ножек
в глубоком, как смерть,
бесконечном снегу.
БЕЛОСНЕЖНЫЙ САД
А летят к небу гуси да кричат,
в красном небе гуси дикие кричат,
сами розовые, красные до пят.
А одна не гусыня -
белоснежный сад.
А внизу, сшибая гоп на галоп,
бьется Игорева рать прямо в лоб.
Сами розовые, красные до пят,
бьются Игоревы войски
да кричат:
"У татраков оторвать да поймать.
Тртацких девок целоком полонять.
Тртачки розовые, красные до пят,
а тртацкая царица -
белоснежный сад".
Дорогой ты мой Ивашка-дурачок,
я еще с ума не спятил, но молчок.
Я пишу тебе сдалека, дорогой,
и скажу тебе, что мир сейчас
другой.
Я сижу порой до выстрела один,
с древнерусския пишу стихи картин.
А в окошке от Москвы до
Костромы
все меняется, меняемся и мы.
Все краснеет, кровянеет все
подряд.
Но еще в душе белеет
белоснежный сад.
* * *
Лукреция-Ландскнехт
ее я называл порою.
Бидон вместо ведер скрывала ль
она под полою
иль мазала плечико розовым
маслом, бока,
но только казалась здорова она и
крепка.
До ног с головы отшлифована
Сталью, как Зигфрид.
Она наводила порою на странные
мысли:
- Студентка ли это?
- Солдатским не двинется ль
маршем с носка?
Упруго пружины подняли головку
соска.
И мерно кивая
с надменной и гордой улыбкой
она занималась какой-то заморскою
читкой.
Склоняясь над книгой
с презреньем,
как рыцарь над стиркой,
она по-немецки шептала слова:
- О Зигфрид, ты слышишь -
Брунгильда жива!
ШВЕДСКИЙ ТУПИК
Парад не виден в шведском тупике.
А то, что видно - все необычайно.
То человек повешен на крюке,
Овеянный какой-то смелой тайной.
То забивая бесконечный гол
В ворота, что стоят на перекрестке,
По вечерам играют здесь в футбол
Какие-то огромные подростки.
Зимой же залит маленький каток.
И каждый может наблюдать бесплатно,
Как тусклый лед
Виденья женских ног
Ломает непристойно,
Многократно.
Снежинки же здесь больше раза в два
Людей обычных,
И больших и малых,
И кажется, что ваша голова
Так тяжела среди домов усталых,
Что хочется взглянуть в последний раз
На небо в нише, белое, немое.
Как хорошо, что уж не режет глаз
Ненужное вам небо голубое.
* * *
Отражаясь в собственном ботинке,
я стою на грани тротуара.
Дождь.
Моя нога в суглинке,
как царица черная Тамара.
Зонтик раскрывается гранатой.
Вырастает водородный гриб.
В пар душа -
(как тяжкая утрата).
В грязь кольцо -
должно быть, я погиб.
Но как странно -
там, где я все меньше,
где тускнеет черная слюда,
видеть самого себя умершим
в собственном ботинке иногда.
ЛЮБОВНИЦА ПАЛАЧА
Он работает где-то в Москве.
Он работает где-то в столице.
Он работает в МВД.
Он похож на хрупкую птицу.
Меня мама спрашивает часто.
Ничего не скажу о нем.
Он похож на воспитателя в яслях.
Он работает палачом.
О, какая страшная читка
срамных знаний в его очах,
о, какая сладкая пытка
быть любовницей палача.
Вот вокруг меня застыли фигуры.
На одной из подмосковных дач,
словно воздух на венском стуле,
задремал, загрустил палач.
Быстрый ветер рассеял тучи
огневых, золотых партэр.
Он сидит, он как бог, только лучше.
Он воздушен, как солитер.
Я тела его не ощущаю.
Поцелуй как соленый грибок.
Одному ему разрешаю.
Только он завладеть мною мог.
Я лежу в постели крича.
Он секет. Я раздета до нитки.
О, какая сладкая пытка
быть любовницей палача.
Я лежу в постели одна.
Ветер студит мои колеса.
Тяжек запах, ни мужа, ни песа.
Я одна в темноте, одна.
* * *
Кто не хочет блеснуть -
высоко подымается дым,
глядя на это быть летчиками
хочется молодым,
но я стараюсь шагать
такой теневой стороной,
чтоб в сумерках Богом стать
с длинной как дым рукой.
Из дерева щели в небе,
ловя необычных крыс,
бледной личинкой летчика
выхватив бросить вниз,
а девкам задрать
пространство
с голых колен на грудь -
Боже, как сладко, радостно
второй головой блеснуть.
* * *
О, Весна!
Это верно ты.
Это ты, моя дорогая.
Будем жить, себе песни слагая,
и друг другу дарить цветы.
Вот цветок магазинной обновки,
вот цветок золотистой головки,
хризантемы неяркий росток
и зеленый военный цветок.
Говорите, хотите про это,
про несчастья военного лета,
про цветы обожженных рук,
но я слышу железный звук:
вырос черный цветок пистолета.
И когда подойдет мой срок,
как любимой не всякий любовник
Замечательный красный шиповник
Приколю я себе на висок.
Публикация Генриха Сапгира
|
|
