Дмитрий ВОДЕННИКОВ
ТРАМВАЙ
Баранов, Долин, я Шагабутинов,
когда мы все когда-нибудь умрем -
мы это не узнаем, не поймем
(ведь умирать так стыдно, так обидно),
зато как зайчики, ужасные соседи
мы на трамвае золотом поедем.
Сперва помедленней, потом быстрей, быстрей
(о мой трамвай, мой вечный Холидей) -
и мимо школы, булочной, детсада -
трамвай, которого мне очень надо -
трамвай, медведь, голубка, воробей.
Уж я-то думал, я не упаду,
но падаю, краснея налету,
в густой трамвай, который всех страшнее,
а он, как спичка чиркнув на мосту
несется, заведенный в пустоту
(куда и заглянуть теперь не смею),
с конфеткой красной, потной на борту.
Но вот еще, что я еще хочу
(хоть это никогда не закричу) -
а позади уже бежит Стромынка:
обидно мне, что падая во тьму,
я ничего с собою не возьму -
ни синяка, ни сдобы, ни ботинка,
ни Знаменку, ни рынок, ни Москву.
А я люблю Москву - и вот шадабиду
я прямо с Пушки в небеса уйду,
с ВДНХа помашет мне Масловский.
Но мой трамвай, он выше всех летит,
а мне все жаль товарищей моих,
и воробьих, и воробьев московских.
Но если бы и мне ты тоже мог бы дать
на час - музеи все, все шарики отдать,
все праздники, всех белых медведей -
все, что бывает у других людей,
и что в один стишок не затолкать
(ведь даже мне всей правды не сказать), -
тогда ах если бы (иначе я боюсь),
тогда Барановым и Долиным клянусь:
что без музеев (из последних сил
я в них всегда как сирота ходил),
без этих шариков, которые всегда
от нас не улетали никуда -
без них без всех - я упаду во тьму
и никого с собой не утяну.
Конец июля - 20 октября 96
* * *
Когда бы я, как Тютчев, жил на свете -
и был бы генитальней всех и злей, -
о! Как бы я летел, держа в кармане
Стромынку, Винстон, кукиш и репей.
О как бы я берег своих последних:
друзей, врагов, старушек, мертвецов
(они с чужими, разными глазами
лежали бы плашмя в моем в кармане),
дома, трамваи, тушки воробьев.
А если б все они мне надоели,
я б вывернул карманы - и тогда
они б вертелись в воздухе, летели:
все книжки, все варьянты стихотворений,
которые родится не успели
(но даже их не пожалею я).
Но почему ж тогда себя так жалко, жалко -
и стыдно, что при всех, средь бела дня
однажды над Стромынкой и над парком,
как воробья, репейник и скакалку,
Ты из кармана вытряхнешь - меня?
* * *
Даниле Давыдову
Мне стыдно оттого, что я родился
кричащий, красный, с ужасом - в крови.
Но так меня родители любили,
так вдоволь молоком меня кормили,
и так я этим молоком напился,
что нету мне ни смерти, ни любви.
С тех самых пор мне стало жить легко
(как только теплое я выпил молоко),
ведь ничего со мною не бывает:
другие носят длинные пальто
(мое несбывшееся, легкое мое),
совсем другие в классики играют,
совсем других лелеют и крадут
и даже в землю стылую кладут.
Все это так, но мне немножко жаль,
что не даны мне счастье и печаль,
но если мне удача выпадает,
и с самого утра летит крупа,
и молоко, кипя или звеня,
во мне, морозное и свежее, играет -
тогда мне нравится, что старость наступает,
хоть нет ни старости, ни страсти для меня.
* * *
Евгению Ш., Соколову, Кукулину и другим моим друзьям
Куда ты, Жень, она же нас глотает,
как леденцы, но ей нельзя наесться.
(Гляди, любовниками станем в животе).
Так много стало у меня пупков и сердца,
что, как цветочками, я сыплюсь в темноте.
Я так умею воздухом дышать,
как уж никто из них дышать не может.
Ты это прочитай, как водится, прохожий,
у самого себя на шарфе прочитай.
Когда ж меня в моем пальто положат -
вот будет рай, подкладочный мой рай.
Я не хочу, чтоб от меня осталось
каких-то триста грамм весенней пыли.
Так для чего друзьям меня хвалили,
а улица Стромынкой называлась?
Из-за того, что сам их пылью мог дышать,
а после на ходу сырые цацки рвать -
ботинком розовым и тем со мною тесно.
Я бил, я лгал, я сам себя любил
(с детсада жил в крови ужасный синий пыл),
но даже здесь мне больше нету места.
Я не хочу в Сокольниках лежать.
Где пустоцветное мое гуляет детство,
меня, как воробья в слюде, не отыскать.
Но вот когда и впрямь я обветшаю -
искусанный, цветной, - то кто же, кто же
посмеет быть, кем был и смею я?
За этот ад - матерчатый, подкожный
хоть кто-нибудь из вас - прости, прости меня.
ВЕСЬ 1997
Сломай стишок, увидишь ты внутри,
как мало общего у них у всех с людьми.
1.
Когда я не сошел с ума,
а только в чувстве повредился
(ты это поняла сама,
когда подходишь близко-близко),
я научился быть счастливым,
глядеть на воздух и деревья,
но вдруг ужасно испугался:
а вдруг мне никогда не будет
ни тридцать лет, ни двадцать девять.
май 1997
2.
Мне так хотелось, чтоб меня
вы прокатили на машине:
об этом Кальсина* просил,
и даже Львовского* просил -
не потому что денег жалко
(хотя, конечно, очень жалко),
а потому что нету сил.
Я никого из них не извиняю.
3.
Я - это очень, очень просто:
немного тщеславия, немного терпения
плюс тела бедного кулек,
который я тащу через года,
как будто что-то ценное таскаю
(ведь даже я подвержен тленью).
Я этого не понимаю.
4.
Мне нравятся стихи, когда они летят,
но до чего ж они со мной не схожи:
я так хочу в их белоснежный сад,
они ж над Бабушкинской маются, кричат,
голодные, как стая ворончат, -
в них слишком много черноты и дрожи.
Нет, правда, что меня никто не обижает:
ни шеф, ни Ольга, ни стишки
(хотя, когда бегут вперегонки,
ведь сами же себе они мешают,
друг друга душат, исправляют, жмут,
когда-нибудь они меня сожрут).
Я этого стихам не разрешаю.
--------------------------------
Прим. Еще мне нравятся стихи Елены Шварц
(одной китайской поэтессы).
они, наверно, на нее похожи
(хоть иногда, мне кажется, не очень).
Но и без них я тоже проживу.
--------------------------------
5.
И последнее. Зная, что никто из пишущих
о себе не может избежать пошлости, я
готов признать, что пока моя жизнь
складывалась благополучно. И все же -
Не страшно, Господи, стареть,
хоть мне сперва противно было
(а что, приятно одному лежать
комочком в собственном стихотворенье?):
все восхищались, все меня жалели,
все - Димочкой хотели называть...
октябрь 1997
* Кальсин М. Г. - директор книжного магазина "Эйдос".
* Львовский Юра - поэт, автор книги "Белый шум" ("Арго-Риск", 1997).
|
|
