Николай БАЙТОВ
ДОКТОР, СУХАГО?
- Доктор, сухаго?
- Агдаму с вашего позволения сказать я бы пригубил.
- А к даме моей если вы будете продолжать прислоняться, я не посмотрю сквозь зубы на ваше святейшество и попросил бы.
- Позвольте, однако.
- Ваня, а как там в ванне?
- Порядок: наполняется. Сейчас я проволочку подыщу соответственно.
- Доктор, сказать вам, кто из нас мент?
- Кто?
- Сказать или не надо?
- Не надо.
- Сам знаешь?
- Он знает.
- Он знает, а мы-то нет. Пусть он нам скажет.
- Ваши намекающие инсинуации я в одно ухо впускаю, а через другую ноздрю выпускаю продолговатой соплей.
- Во понтяру лупит ментяра.
- Позвольте, однако.
- Ваня, ну как там в ванне?
- Порядок: наполнилась. Вот я и проволочку подыскал соответственно.
- Доктор, видите ли вы эту проволочку, скрученную в виде упругой петельки?
- Ваши приспособления нехитрой механики я расцениваю недвусмысленно только так.
- Нет, я продолжу: если вы будете позволять себе продолжать, я уже не посмотрю сквозь слезы, а попросил бы, - да, подчеркиваю, я попросил бы - держать ширинку застегнутой на все сто.
- Позвольте, однако.
- Вот и договорились. Придерживай, Ваня, а я повяжу ему галстук баттерфляй.
- К-хх... х-кк... х-рр-й... й...
- Признавайся, ментюшник, признавайся.
- Не хочет.
- Он хочет за Русь погибнуть.
- Вот и притопим. Последний парад наступает. Доктор, желаете за Русь погибнуть?
- Хх... Хр-хр...
- Константин Петрович, ослабьте.
- Хр... аню в моем сердце...
- Ваня, ты направляй его. Доктор, идите, а то Константин Петрович снова усилит давление.
- Ваши аляповатые инсценировки бульварной драматургии я без обиняков, если хотите знать, отправляю на табло.
- Нагните ваше хайло, товарищ товарищ прокурора, и погружайтесь: ваша карта бита. Вам нет надобности разоблачаться: вы уже разоблачены более фундаментально.
- Да ментально он конечно, фунда, что говорить!
- Ныряй, патриот совковый. Наверх вы товарищи все по местам!
- Константин Петрович, так держать! Вода холодная, Ваня, ай хоуп?
- Ай, вода холодная кронштадтская... Бушлатик черный, брюки клеш... Ай, пора подруга нам прощаться, да... На память фото не пришлешь.
Эти и подобные им реплики, а также: хрипы, стоны, бульканья и шум воды, льющейся из водопроводного крана, - сопровождали первые пять минут исцарапанной черно-белой фильмы, прыгавшей на узком экране под стрекотанье проектора. Про это стрекотанье я тогда же подумал, что оно, несомненно, тоже включено в фонограмму, потому что быть не может уже давно таких допотопных механизмов в кинотеатрах столицы. Несомненно. Что же касается визуального, как говорится, ряда, то он нисколько с фонограммой связан не был: показывалось движение железнодорожного состава, длинного, груженого лесом. То он уходил вдаль по однопутке на фоне волнообразного степного ландшафта, то вновь беззвучно набегал на зрителя клокочущим паровозом, и тут же начинали мелькать расшатанные вагоны, снятые с близкого расстояния. Я вынул из кармана часы и в бегущих отсветах от экрана рассмотрел время. Еще пять минут я мог посидеть. Но поднялся. На моем ряду никого не было. Я прошел до прохода и по наклонному полу вниз, где на словах "на память фото не пришлешь" открыл дверь выхода. Да. Даже дождь, обдавший ледяными струями мой видавший и не такие виды, принесенными порывами ветра, внезапно налетевшими из мрака, зонтик, едва я успел его раскрыть, не мог бы охладить моей решимости. Пора проучить этого выскочку, тирана, вундеркинда, этого сноба, презрительного и самовлюбленного, этого возомнившего себя неуязвимым диктатором вершин и неисповедимым корифеем ребер сопляка, между тем не знающего, не обонявшего в жизни ни разу жирноватой амбры вдохновения, равно как и не отплевывавшегося в окно ночью от его тошнотворного привкуса, - пора несомненно. Пришла минута произнести ему в лицо спокойно и внятно: "медиал-шток на 29, - это ты видел? на-ка выкуси!"... Нет, не так. Пришла минута бросить небрежно, рассеянно, разворачивая и перегибая вечерню газету: "а медиал-шток на 29 разве я не могу? посмотри-ка по каталогу, а то я запамятовал"... Нет, еще не пришла. Подойдя ко входу в метро, я укрылся от ливня под колоннами. У меня оставалось несколько минут на то, чтобы принять лекарство и осмотреться.
Из урны несло жирноватым дымком. Близ нее валялись несколько мокрых оберток и расползшаяся склизкая шкурка банана. В луже тускло блестел маленький кружок монеты. Нагнувшись, я быстро выпрямился вдруг от ужаса: "а вторая? неужели? есть или нет? и это я вот сейчас вот здесь прокинусь на таком пустяке?" Сделалось дурно, я качнулся и чуть было не упал, доставая портмоне. Мешал зонтик. Я бросил его, не закрывая. На правую ладонь высыпал всю мелочь и всматривался, исступленно вылавливая желтый блеск... Есть одна... Дьявол, всего одна, а если неправильное соединение! Вот аппарат, по которому звонит пожилой мужчина. Встану за ним и спрошу, может, у него еще есть, когда он кончит. А если он будет еще пять минут? или десять? вешает. Что? Не сработало? - "Не работает?" - "Работает, все в порядке. Только не дал договорить, здесь по времени, черт бы их подрал, вот придумали хреномундию: на спичках экономим, на водке пропиваем (да по червонцу, заметьте, за бутылочку, а в ночное время так и по два!) и так у нас везде. И во всем, заметьте. У вас не будет лишней?" - "Сожалею, но всего пара. И то одну в луже сейчас нашел". - "Повезло. Может, и мне поискать?" - Набираю. - Э, а это ваш зонтик?" - Гудки: пи, пи, пи, пи, пи, пи... - "Мой". - "Что ж вы бросили?" - Набираю... - "Да... сейчас подниму... не успел закрыть..." - Гудки: пи, пи, пи, пи, пи, пи... - "Смотрите. Еще ветром унесет". - Набираю: то же самое. - "Ну, погодка!.." - Набираю. Набираю. Смотрю на часы. Смотрю на часы на площади: то же самое. Набираю: пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи. Смотрю на часы на площади. Стрелка дернулась. Отхожу от аппарата. Поднимаю зонтик и закрываю его.
Из метро вышла девочка.
- Давай покурим. О, как я устала! Подержи мне зажигалку. А ты? Не будешь? Открой рот. Нет? Тогда посмотри вот сюда. Ну, как? Так ты идешь к Вольдемару? Как так? В чем дело? Как это - все меняется? Ехать? Прямо сейчас? Надолго? А потом? Как это - ты не знаешь? Ну, к часу, ну, к двум? А мне что там делать? Вот это так фантики! Ну, хочешь, я тебе словлю мотор, у меня это быстрей получится. Только договорились, понял? Нет? В чем дело? Тогда я поеду с тобой. Как это незачем? А деньги на мотор у тебя есть? Туда и обратно? Дать? Ну и катись! Можно подумать, я лезу к тебе в постель! Мистер джентльмен! Подай мне руку! Подержи сумку. Вот так. Резинка перекрутилась. Ну? Посмотри: шов ровно? Все. Пока.
Я смотрел на нее пустым взглядом.
Машинально оглянулся: цокала длинными каблуками сапогов, как она думала, оскорбительно, но я не мог этого сообразить.
Около получаса на то, чтобы нанять таксомотор, и потом еще двадцать минут ехал. Стоит ли описывать? Подъезжая, принял вторую таблетку.
- Что случилось? Ты откуда?
- Я не мог раньше, - сказал я, - Сделай медиал-шток на двадцать девятой вершине.
- Постой, но мы же договорились, что ты позвонишь до пол-одиннадцатого...
- У тебя был занят телефон.
- Когда?
- В пол-одиннадцатого.
- Вряд ли.
- Может быть, у тебя часы спешат?
- Может, и спешат, - сказал он беспечно, - но не больше, чем на минуту-другую.
- Что ты пускал?
- Реверс и перегруппировку дня. Сейчас статистика началась.
- Останови.
- Ну, допустим, - сказал он снисходительно и набрал команду. - Но что ты можешь сделать после реверса?
- Медиал-шток, - повторил я.
- На двадцать девятой? - он мимолетно задумался и сказал: - У тебя там нет ресурса.
Он еще не понял. - Так человек, с комфортом летящий на самолете...
Нет, не так человек с комфортом летящий, не догадывается по неизменному лицу стюардессы: не по лицу стюардессы он догадывается, а по измененному шуму двигателя. Зато человек с комфортом сидящий в шезлонге на террасе своей дачи и не слушавший сегодня утром радио, не догадывается по незнакомому шуму, ибо он сам работает на радио и сам готовил вчера утреннюю программу, а сегодня у него выходной.
- Давай посмотрим по базовой карте, - сказал я.
- Ну, давай посмотрим, - снова снисходительно, небрежными тычками ногтей он вызвал базовую карту. Одна за другой начали выплывать вершины из голубоватой мглы, ощетиненные энергетическими коронами.
- Видишь: SERAP, - сказал он, и тут впервые в его голосе замялась маленькая складка. - Ну, SERAP - это еще не золото, - тут же успокоился он. - Будешь рисковать?
- Да.
- Глупо: не пройдет медиал-шток.
- Посмотрим.
- А если повиснешь? - спросил он весело. - Провисишь до завтра?
- Нет, зачем? Тогда - статистику и бабки.
- Ну, давай. Твое дело.
- Конечно мое.
- Ну, давай...
- Давай.
- Прости пожалуйста, а он уже закончил тогда докторантуру?
- Нет, это было за год до окончания.
- Но Сильвия тогда уже не жила с ним?
- Чего не знаю, того не знаю.
- Я, видишь ли, почему спрашиваю. Я познакомился с Сильвией позднее, в 86-м. Это была особа уже серьезно больная. Просто бешеная в области некоторых видов спорта, - ты понимаешь. О нем же она не могла говорить без ярости: просто зверела и начинала ругаться такими словами, которых я и повторить тебе не могу.
- А почему у вас заходила речь о нем?
- Ну - как? А почему у нас с тобой зашла?
- Вот этот бутерброд с креветками еще свежий: он с утра лежал в холодильнике. Съешь его.
- Не хочу...
- Съешь, съешь.
- И что будет? Ты не намазала на него яду?
- Какой смысл задавать подобные вопросы? Допустим, я отвечу тебе "нет".
- Так нет или да?
- Чего ты пристал? Ешь. Я не знаю. Какие-то были. Вот и проверим.
- С тобой трудно разговаривать.
- Да. И вот он мне говорит: "ну, видишь, не все так просто, как ты думал", - а сам бледный, как мертвец, и пот течет со лба на щеки, на нос - он даже не замечает. Руки трясутся. Включает свой электрический чайник. "Ну ладно", - говорит, - "давай теперь кофе попьем". - "Давай", - говорю, - "заваривай. Два часа ночи. Все равно я теперь не засну". - "Вот и ладно", - говорит, - "попьем кофейку, посидим, обсудим ситуацию. Видишь, мосты-то у тебя все же остались".
- А остались мосты?
- Совсем мало: восемь простых и два изотропных. Ты понимаешь, было бы все чисто, но после перегруппировки ко мне в фигуру вошли Фома и Лорес - по одной. Ну, с Лоресом я бы договорился, он все равно ни на что не мог претендовать: рейтинг 380...
- Это после года?
- Да, почти триста пятьдесят второй день.
- А через кого изотропы?
- Через него же. Причем, на Фому - ни одного.
- Н-да... не гладко...
- Ладно, чего говорить. Дело прошлое.
ГЕОРГИЙ ЛУКА И ЕГО ВОСЕМЬ АНАТЭМАТИЗМОВ
Несколько лет назад, разбирая бумаги покойного Петра Евгеньевича Шмаринова, мало кому известного богослова и знатока церковных древностей, я нашел небольшую рукопись, написанную его почерком и озаглавленную: "Перевод анатэматизмов Георгия Луки". После этого я смотрел во многих словарях и энциклопедиях, но никаких сведений о Георгии Луке мне добыть не удалось. Более того, мне даже не удалось выяснить, с какого языка был сделан перевод. Теперь, когда, по-видимому, стало можно печатать все что угодно, я публикую эти анатэматизмы, чтобы кто-нибудь сказал мне, что это такое.
1. Кто творит славословие как сочетание божественных имен с целями, постигаемыми разумом, на которые, по предположению и правилу, он молчаливо предписывает действовать в обратном направлении силе божественного имени, а, следовательно, творит славословие не прямо обращенное, а только включающее божественное имя как постоянное и обязательное свидетельство, подобное тому, как если бы торговец, пожелавший купить вещь у другого, давал бы ему узаконенную меру золота с надписью и именем царя и говорил бы ему: "продай мне эту вещь, ибо я подданный такого-то царя, славного в народах!", - анатэма.
2. Кто сотворил славословие, замкнутое в терминах, но приносит его жестом, который божественные имена приводит во внешнее сочетание с целями, постигаемыми разумом, с тем, чтобы на них, вне обязательных установленных правил, но как бы впервые и таинственно воздействовала в обратном направлении сила божественного имени, подобно тому, как если бы тот же торговец протягивал другому неизвестную меру золота с надписью на непонятном языке и, указывая при этом на желаемую им вещь, произносил бы: "да прославится царь мой во всех народах!", - анатэма.
3. Кто творит славословие в терминах разума, но замыкает его таким способом, чтобы оставались допустимыми сочетания божественных имен с целями, не постигаемыми разумом, но представляющими собой конечные образы душевных устремлений, которые, по его предположению, могут быть прояснены и даны в умозрительной форме силою божественного имени, подобно тому, как если бы некий торговец, отдыхая в тени благодатного оазиса, с неохотою и тяготою думал о трудном и полном опасностей пути, который он непременно должен продолжить, и, бросая в источник меру золота с надписью и именем царя и восклицая: "да прославится царь мой!", имел бы в сердце своем тень скорби, которая очертаниями своими неопределенно сходствовала бы с такою мольбой: "о, как не хочется мне покидать это место! О, если уж я должен идти в путь, то как же желал бы я снова когда-нибудь вернуться сюда! Но если не суждено глазам моим увидеть вновь этот благословенный источник, то пусть некогда другой путник, изнуренный зноем дороги, придет сюда и, приникнув к прозрачной, невозмутимой влаге, заметит вдруг блеск золота на дне, и глаза его прочитают имя моего царя, славного в народах!", - анатэма.
4. Кто сотворил славословие и исключил из него все связи и сочетания божественных имен с целями, постигаемыми разумом, а также отсек и все возможности внешнего сочетания божественных имен с любыми целями, будь то выраженные в терминах разума или смутно предстоящие в образах конечных душевных состояний и устремлений, но при этом оставил жест молчаливого предположения о том, что божественные имена неким обязательным способом вступают в повелительные отношения к тем и другим целям и преображают их к виду, пусть и неизвестному заранее, но безусловно принимаемому духом, который желает самого преображения, подобно тому, как если бы путешествующий торговец приблизился к реке, текущей в пустынной местности, и, не найдя переправы через нее и стоя на ее берегу, бросил в воду меру золота с надписью и именем царя и с веселием воскликнул: "да прославится царь мой!", при этом думая как о чем-то постороннем: "конечно, я не знаю этой местности и не знаю в точности, куда мне нужно идти, но если эта река сейчас передо мной пересохнет, то я буду знать, что мне следует идти прямо", - анатэма.
5. Кто сотворил славословие, замкнутое и непроницаемое в терминах, и приносит его жестом, который никак не может быть опознан и воспроизведен, ибо не находится в связи с какими-либо образами и представлениями, но случаен, подобно тому, как если бы некто, отправляясь в чужую страну и думая о том, что ему настанет там нужда есть и пить, собрал бы все свое золото, отмеренное и помеченное именем его царя, и обменял бы его на другое золото, равной меры, но помеченное именем царя той страны, а после, по прибытии в ту страну, человек этот вышел бы на берег моря и начертал имя своего царя посохом на волнах, предполагая, что волны прославят его царя, разнося имя его во все концы вселенной, - анатэма.
6. Кто творит славословие не замкнутое и не способами разума, но образами, не объяснимыми в терминах, и при этом допускает возможность ставить божественные образы в сочетания, пусть повелительные, с какими-либо тенями душевных состояний и устремлений, предполагая их желательное изменение или прояснение под воздействием силы божественного образа, подобно тому, как если бы некто, увидав прекрасный цветок, наклонился и стал бы нюхать его, - анатэма.
7. Кто составил славословие, не руководствуясь исключительными правилами разума, и полностью изолированное, даже в предположении, от сочетаний с различными целями, будут ли они определены или будут подлежать преображению в терминах или образах, но при этом приносит свое славословие жестом, без нужды усиленным в направлении отвержения этих самых целей, которые, таким образом, показываются тут же стоящими рядом и ожидающими неких воздействий, подобно тому, как если бы кто-нибудь сначала взглянул на прекрасный цветок и зажал нос, чтобы не ощутить его запаха, а после нагнулся бы и, закрыв глаза, чтобы не видеть, понюхал, - анатэма.
8. Кто сотворил славословие из образов, не постигаемых разумом, и полностью замкнутое в чистоте уединения, и для его принесения избрал жест вполне безразличный, который невозможно отнести к любым узнаваемым или предполагаемым смыслам или целям, подобно тому, как если бы один человек показал другому изображение прекрасного цветка и сказал: "я думаю, что он лишен запаха", - анатэма.
|
|
