Дмитрий БОРТНИКОВ
ТИХОЕ ЛЕТНЕЕ СУМАСШЕСТВИЕ
Взрослая серьезная жизнь бьет в тонкие переборки, заливая кораблик нашей юности.
Три года назад одна девушка сказала: "Что мне осталось - книги, ну и музыка еще. Вот и все". В тот вечер она была в отчаяньи. Нас многое связывало.
Когда-нибудь обязательно заходишь в тупик и дай Бог, если ты один. Нет ничего мучительней очнуться вдвоем в жизненном тупике.
Оказаться на мелководье может любой, или ты вытаскиваешь или вытаскивают тебя. И дальше идешь один. В идеале, конечно. И к черту слова громкие о предательстве; никто никого не может предать, просто не поняли друг друга, не увидели.
Это все было три года назад. Тогда случай забросил мое сильно похудевшее тело к одному сумасшедшему на девятый этаж, на все лето.
Много чего тогда произошло, сегодня я смотрю в это лето с улыбкой. Жаркое оно было, то лето. Я не помню еще такого. Как всегда пророчили неурожай и голод. Когда сытые люди говорят о голоде и неурожаях, в их голосах слышится сладострастие. Таких всегда предостаточно.
Шиза тогда как раз вернулся из Израиля. Помолодел, загоревший и отъевшийся, он стал похож на крота, благополучного и высокомерного. Правда, волос на башке у него не прибавилось. До сих пор для меня загадка, как он умудрялся быть и лысым и лохматым одновременно, а спросить я стеснялся.
Конечно, никакой он не еврей. Деревенский паренек, он закончил в Самаре физмат, отлежал в психушке, а на выходе из нее упал в цепкие лапки одной стареющей еврейке, теперешней его женки. Шиза острит, я был для нее последним шансом, а тот, кто этого не испытал, считай и не жил. Фаина ласково треплет седенькую поросль на башке Шизы, моет его тельце, правда, в том случае, если сама не в приступе. Она тоже шизофреничка, и дочка, прыткая монгольская лошадка - тоже шизоидна. Только еще не совсем свихнулась. "Ей легче, - говорит Шиза, - детям всегда легче".
То лето прошло под знаком пустоты и вечерних цветов полевых. В основном таких, которые зовутся "сорняки". А что мне оставалось, думаю я теперь, только цветы собирать.
Он вернулся без жены и с долларами. Самая лучшая комбинация для меня, - сказал Шиза, - не о чем и мечтать.
Я с удовольствие согласился у него пожить. Теперь при слове "пожить" я усмехаюсь.
Первые дни Шиза выплескивал на меня свои иудейские похождения. Сидишь на балконе в одних плавках, воспаленное солнце малиново тонет, и дыхание Волги и ветерок сквозняком охлаждают приятно мошонку, проникая сквозь дырочку в потрепанных плавках. Сидишь и слушаешь, как этот стареющий мальчик путешествовал по незнакомой стране, почти немой, без надежд, полный детской радости в первые дни. Те пляжи, сады, городки и автобусы. Те ночные его марш-броски в неоновом празднике чужих улиц в чужих ночах чужих городов. Те крупные влажные цветы ночью, когда он, озверев от воздержания, забивался в какой-нибудь сад и мастурбировал, и его заметил хозяин. То, как они потом разговорились, и этот тип оказался с Ростова и тоже много повидал, и как он угостил Шизу пивом в потной холодной бутылке, и они сидели и пили, пока не упились и не уснули на этих незнакомых вонючих цветах, которые, говорит Шиза, распускаются редко, не всякую ночь. Его ботанические восторги распинали грубоватые, как везде, полисмены. Форменные шнурованные шузы в бока и ребра. Эти небритые парни ржали над Шизой в участке, у него из спортивных штанов исчезли два шекеля и черно-белый снимок дочери в школьной советского образца форме. Они ржут и я тоже, как дурак хохочу, только фото Милкино жалко, говорит Шиза и добавляет: "Чтоб у них концы поотваливались - на дочурку мою пусть не дрочат". Непонятно, куда делся "хозяин с выпивкой", думаю, скорее всего, этот тип забрался в сад с иными, более агрессивными намерениями, чем Шиза. Он набрал, что хотел в доме, пока хозяева на каком-нибудь курорте лечили свои дряхлые внутренности, тут Шиза его и спугнул. Мужик оказался мудрым, он знал, что лучший способ защиты - это нападение, вот и наехал на обалдевшего Шизу. Прекрасный сад, холодное пиво, разговор по душам. Кто на это не покупался? Хотя, наверное, все было и не так, уж слишком красиво, может быть, тот тип вообще неприкаянно бродил по саду, скучая, с кем бы выпить, и вот натыкается на рукоблудствующего лысого гражданина. Мне больше нравится первый случай, так я сам и поступил бы. Хорошо бы, думаю, не взяла бы иудейская полиция такого дерзкого вора...
А потом у Шизы началось обострение. Обычно это бывает весной и осенью, летом реже, но кто их прогнозирует... Такие же психи, только в серых халатах. Странно, в психушке врачи носили серые одежды.
В это неплановое обострение Шиза влетел, зациклившись на порнографии. Весь пол в трех комнатах был покрыт титьками и голыми задницами. Белыми, негритянскими, коричнево блестящими мулатскими обрубками плоти. В туалете ноги опирались на цветную мордашку с членом во рту.
Шиза вышагивал по комнатам заводным игрушечным луноходом. На мой взгляд, жутковатая игрушка. Идиотская.
Он перестал мыться, говоря, что не чувствует никакого запаха и, хихикая, что моются те, кому лень чесаться. Дошло до того, что он перестал выходить из своей комнаты. Мы, как индейцы, орали друг другу через пустое пространство третьей комнаты, я избрал ее нейтрально-карантинной пустыней.
Наступил момент, и он совсем замолчал, зато стал выходить. По ночам жадно жрал что-то, присев у открытого холодильника. Обстановка из несколько комичной, сразу стала зловещей. Однажды он зашел в комнату, где я читал. Было жарко, я вымыл пол, и теперь голым животом ощущал прохладный линолеум. Его приближение я услышал издалека. Босые пятки его прилипли к газетам в прихожей. Незаметно приблизиться он не мог. С ним приходилось быть осторожным. Он вошел, я поднял от книги глаза: Шиза стоял на пороге с кухонным ножом в руке. Я обратил внимание на то, что этот нож самый тупой, им невозможно было порезаться, а уж хлеб он не резал, а мял. Шиза смотрел на меня, я на него, стараясь придать своему взгляду рассеянность и миролюбие. Так смотрят на крупных человекообразных, не стоит их раздражать, но ухо надо держать востро. Шиза был похож на незадачливого злодея с этим ножом в своих сухоньких слабых пальцах. Он был так жалок, что я засмеялся. Его лицевые мышцы, отвыкшие от смеха, ответно растянулись. Мы долго молча ухмылялись друг другу.
- Смотри, как я наточил, - сказал Шиза, протягивая мне нож лезвием вперед. Действительно, он стал как бритва. Поулыбавшись еще немного, Шиза потащился в карантинную комнату и на всю мощь включил радио. Я запомнил, что в тот момент передавали прогноз погоды. Ничего не менялось.
Несмотря на такое поведение я думал, Шиза разыгрывает комедию, запугивает, но я забыл факт, что сумасшествие начинается с утраты чувства юмора. Свою долю смеха Шиза уже никогда не потратит.
В тот раз его вялотекущая потекла быстрее, пока не смыла к чертям жалкую плотину разума, как у всех нас, состоящую в основном из предрассудков и наносного ила.
Наступило затишье. Мертвый сезон внутри. Видимо, с головой у меня тоже что-то случилось. Какие-то неполадки, нарушения в конструкции корабля, или ошибки в проекте. Я все глубже погружался, все уходило, вещи, предметы, медленно поднялся мир, как стая неведомых птиц, я тупо смотрел ему вслед. Люди ушли еще раньше, оставив после себя пустоту. А я плыл, опустив лицо в себя, как в воду, раскинув руки. Так в детстве играли мы в "мертвое тело".
Я перестал ходить на работу, кончились деньги. Шиза спрятал куда-то свои доллары и забыл, где тайник. Пишущая машинка, которую он купил сразу, как приехал, стояла на кухонном столе, и, когда Шиза или я включали свет, тараканы прятались в нее. Они были совсем как люди. Внутренности этой машинки напоминали прохладное чрево какого-нибудь собора. В свое время на ней я отстучу "Моцарта в автобусе" и посвящу его Вильяму.
Однажды, вернувшись со своей очередной ночной вылазки, я прилег, только устроился на ребристом диване, как слышу дикий Шизовый хохот. Выхожу на кухню, он лупит по клавишам пишущей машинки и гогочет, а по столу обалдело мечутся "пруссаки" маленькие и постарше, а, суки, орет Шиза и долбит по клавишам, а тараканы подпрыгивают и пританцовывают, как в балете.
Со временем я превратился в ночное животное. Шиза заглатывал свою дозу нейролептиков и садился на балконе, видимо, в ожидании их действия. Он сидел, сгорбившись, иногда почесывая своей цыплячьей лапкой то бело-грязноватый бок, то загорелую шею, изгибаясь, чтобы добраться до хребта. Мне уже было на все плевать.
Немного странно, сидит человек и ждет, когда в кровь поступит снотворное, и чешется. Я смотрел и думал, вот и остается в человеке самое-самое. Спать и чесаться. Я просто смотрел и думал.
А потом приходила ночь. Она заполняла все вокруг. Я, как губка, впитывал ночь, - она очищала меня. Звуки появлялись другие, сверчки, каблуки и мощный рокот одиноких тяжелых машин, гудки теплоходов. Запах свежего асфальта после дождя, краем плаща лишь задевшего город. Пенье невидимых птиц. Шорох щебня под рваной кроссовкой моей. Далекие голоса плывут по реке. Купания влюбленных.
Темнота приносила прохладу, и я, натянув свои старые, белые и мягкие от стирок и времени джинсы, облачившись в желтую майку, спускался в зассанном лифте и выходил в ночь. Я искал пустыри, все, что в темноте казалось развалинами, привлекало, притягивало. Случалось, я забредал в такие места, которые потом, сколько не разыскивал, не мог отыскать. Под утро, возвращаясь, сворачивал на Ново-Садовую, шел по траве у трамвайных путей, на Советской Армии спускался к Волге и двигался по грунтовке мимо бывших дач бывших советских партийных крыс, а теперь здесь другие, более живучие крысы сладко спят. Мимо воя московских сторожевых, я углублялся в частный сектор. Здесь дворняги, классовая ненависть, запах бензина и деревни, пара фонарей, сохранившихся чудом, тишина и редкая пьяная ругань ночью, и снова сны, а потом завод, опять ярмо.
Ближе к рассвету становилось прохладнее, пробирала слегка дрожь. Река дышала спокойно, никогда не забыть этого дыхания большой реки. Сначала я шел по песку, потом под ногами оказывались камни, идти становилось труднее, шаг превращался в крадущуюся походку.
Когда идешь по песку, то думаешь в одном ритме, этот ритм меняется, стоит ступить на камни или асфальт. Идя по камням, я старался не шуметь. Как будто крался, хотя пляжи чаще всего пустовали. Подняв голову, я смотрел, как на светлеющем горизонте тонко-тонко тлела какая-то звездочка, а может быть, это была планета. На пустыре рядом с кирпичным зданием санатория, кажется, звался он "Ивушка", я пробирался сквозь заросли цикория. Это тихое море цветов доходило до солнечного сплетения мне.
Доносились утренние запахи из открытых дверей санаторской столовой. Утренние запахи пищи. Кофе с молоком, иногда какао, мясо и свежие, только что вымытые огурцы. Однажды я вошел в облако, пахшее жареными грибами и картошкой. Я долго стоял, вдыхая этот запах, и, в конце концов, чуть не расплакался. Это был запах людей, запах их жилищ. Это был запах жизни. Я, как зверь, втягивал воздух, глаза наполнялись слезами, ноздри трепетали. Через минуту, злобно ухмыляясь, я уже рвал цикорий и кашку, добавлял пару кустиков свежей полыни, бледной, а стоит прикоснуться, как листья темнеют. В зависимости от настроения, я присоединял к своему букету что-нибудь низкорослое и жалкое, с желтенькими цветочками. И назвал свой гербарий "мой сиротский букет".
В одно из таких утр я разговорился со старухой-поварихой из этого санатория. Мы стояли на крыльце, она рассказывала о любимой дочке, о том, какие нелады с мужем, а у кого лады, говорю. "Да-а", - философски проронила повариха, потом про войну вспомнила, раньше время, говорит, было.
- Эй, - слышу, - хватит, старую песню запела.
Это сторожиха, поварихина подружка, подала голос. У них идейные разногласия. Стою, слушаю повидавших людей.
- Что ты все время и время вспоминаешь, молодая была, поди, весело пожила, налюбилась, детей кучка, а все не нравится старушке время! Вспомни частушку: Раньше ели редьку с квасом И попердывали басом, А теперь балык едят, Не пердят, а лишь шипят!
Мы с поварихой смеемся.
Ворча на шаркающем ходу, сторожиха, так и не показавшись на сцене, уходит в глубину прохладной еще столовой.
На прощанье повариха протягивает пакет молока.
Оно ледяное, видимо, прямо из холодильника.
- Пей осторожнее, - предупреждает повариха. Хотела пойти за стаканом, нет, говорю, в дороге попью. И, поблагодарив, отваливаю. Поднимаюсь по Советской Армии, надрываю угол пакета, иду и отхлебываю холодную живительную влагу. Это не очень удобно, в левой руке букет, а в правой мягкий пакет, но стоит приноровиться, как думаешь, лучше не бывает.
Частенько встречал меня ор телевизора из комнаты Шизы. Так он поддерживал связь с миром. Соорудив что-нибудь поесть вроде яичницы с поджаренным черным хлебом, я орал Шизу и мы, молча и быстро, все поедали. Со стороны, наверное, мы напоминали животных на водопое.
Спасибо Шизовой матери, она не дала нам подохнуть с голоду. Она надеялась, что под моим влиянием Шиза образумится. Эта надежда грела ей сердце, а нам давала пищу.
Спасибо ей, она тихонько приносила яйца, мясо и другую снедь, мы шептались на кухне о ее сыне, пока тот плавал в своих грезах, навеянных транквилизаторами, она вспоминала детство свое и Шизы.
Однажды она купила целый бидон клубники, отборной, как для принца крови. Эту клубнику съела принцесса, пьяненькая парикмахерша. Шиза подобрал ее как-то ночью на углу Шверника и Ново-Садовой.
Он сказал, что эта красавица испугалась бродячих собак и стояла вся нерешительная и трогательная, Шиза любил подобные определения. Я помню ее ладони в рыжих разводах хны, въевшейся в каждую пору кожи, кажется, будто эта принцесса только что терла свежую морковь. Рано утром, проспавшись, она, видимо, была слегка удивлена присутствием рядом в постели незнакомого лысого мужчины. Как фурия она носилась по комнатам с возгласом: "Кто меня трахнул?" А потом с горя наелась клубники, и я держал ее голову над унитазом, непереваренная ягода выходила крупными сгустками. Шиза, хитрец, даже не проснулся.
Прошло еще несколько похожих друг на друга жарких дней. Я сидел в сортире, читал старую газету с анекдотами, слышу - где-то наверху плачет ребенок, хотя выше меня только чердак. Пусть, думаю, плачет. Надо уважать детское горе. Сидел-сидел, а потом психанул. Одеваюсь, а сам думаю, залезу на этот проклятый чердак, поймаю и убью. Поднимаюсь. Открыв люк в страшную духоту, осматриваюсь. Засраный голубями чердак. Эти птицы мира просто маленькие фабрики по производству дерьма. Плач прекратился, как будто кто-то прислушивается. Два запаршивевших голубя, испуганные шуршанием керамзита, перелетели, как огромные моли, на другое место и опять впали в спячку. Духота неимоверная, собрался спускаться. Смотрю, за балкой что-то белеет. Оказалось, кукла. Голая кукла без левой руки, волосы желтоватые свалялись, как комок паутины.
Постоял, посмотрел и прикрыл ее куском чьих-то штанов. Спускаясь, думаю, тебе бы руку открутили, не так плакал бы.
Все кончилось шестого августа. Было так называемое "обеденное время". Лежа на полу, я читал очень грустную андерсовскую историю "Тетушка Зубная боль". Мать Шизы вошла неслышно, она всегда появлялась незаметно. Пройдя на кухню, она стала выгружать в холодильник что-то съестное. Только тогда я ее и услышал. Натянув джинсы и футболку, я вышел поздороваться. На мой вопрос, где Шиза, она, пожав плечами, начала чистить картошку. Он ведь к вам пошел, сказал я. Что-то меня насторожило в том, как она аккуратно и методично снимает тонкую стружку с картофелины.
Я вызвала бригаду, сказала она, он теперь в больнице, говорят, там хороший уход и врачи. Она продолжала снимать кожуру с картошки.
- Сейчас обед приготовлю, - сказала она и, улыбаясь, посмотрела на меня. Мы уже сидели за столом, когда она вспомнила про бутылку водки в сумке. Споласкивая стаканы, я смотрел на эту женщину. Она сидела ко мне спиной.
Мы выпили сразу по полстакана.
- Оставайся здесь, Димка, - сказала она, - тебе никуда не надо уходить. Я буду готовить, делать все равно нечего, я на пенсии сижу. Тебе постирать кое-что надо. Оставайся, ты мне как сынок.
Я ушел под утро. Эта усталая женщина, опьянев, уснула на кровати сына. Не стоило ее будить.
На первом трамвае я добрался до Ботанического сада и, проскользнув в него со стороны Оврага, нашел лавку и отлично выспался. Правда, я иногда слышал, как сторож шуршит метлою, но он, видимо, пожалел молодого человека, и я, ни о чем не думая, спокойно проспал до полудня. Проснувшись, я закурил, было зябко, сидел и курил, и вся моя жизнь лежала передо мною.
- Вставай, задница, сказал я себе, нужно идти.
|
|
