Алексей КАРПЕЕВ
ПОРА МЕЖ ТОЛКИЕНОМ И БАРТОМ:
АНТИНОМИЯ ТЕКСТА И КУЛЬТА
"Освобождая произведение от авторской интенции, - учит Ролан Барт, - мы вновь охватываем мифологическую трепетность его смыслов".
А где мифология, там Толкиен. Понятно.
Джон Рональд Руэл Толкиен (1892-1973) - автор "Властелина Колец" (с прологом - "Хоббит") par exellence. Именно этот тысячестраничный роман - центр толкиеномании. Остальные тексты сопутствуют, комментируют, разъясняют, пародируют, наконец, филологически, философски и богословски обосновывают "Властелина". Этим творчеством Толкиен занимался всю жизнь, "Кольца" писались в горизонте второй мировой войны.
Насколько можно понять, вначале никакого культа (сверх обычного успеха) не наблюдалось вплоть до середины 60-х, до той волны, которая, между прочим, приспособила к психоделической тематике "Винни-Пуха". Это забылось, а внелитературная слава толкиеновского творения не отгорела по сию пору.
Что затрудняет всякое рассуждение о Толкиене помимо этой славы, то есть в связке с кумирами типа Жан-Поль Сартра, Фромма, Карлоса Ильича и пр., не говоря опять-таки о Барте, с которого я и начинал.
Слава - такая слава, видимо, недоразумение. Это большой писатель, случайно попавший в специфически постмодернистский кон: он ухитрился написать книгу, годящегося для вагонного чтения и, в той же мере, - для академического. Таковы, вообще говоря, книги двух типов: а) классика - чтение для домохозяек и профессоров; б) осознанно беллетризированный авангард, Виан или Эко (как автор "Имени розы"). Слава Толкиена связана с восприятием его во втором русле, хотя те, кто играет в гоблинов и эльфов, вряд ли задумываются об этом. Тем не менее это так: "повернутость" на Толкиене - пример практического сознания постмодерна - в эзотерической, жалостной, почти смиренной версии. Теперь немного о культе как постмодерном феномене.
В слабой версии - цитатомания: книга разламывается и разносится по стихии жизни. Сильная версия стягивает новые единства - формы ритуального общения и творчества "по мотивам". Тут и там стремление едино - устранить границы текста, заданные автором, и превратить высвободившиеся "детали" во фрагменты самой жизни. Устная цитата ("моя прелессть!") дает трехсекундный фрагмент, слет и игра - три дня, а сочинение продолжения может стать содержанием жизни и на три месяца. (Конечно, простое цитирование более или менее случайно, да и толкиеновские игры могут вобрать в себя что угодно, скажем, спортивное ориентирование. От этого я абстрагируюсь.) Неточно было бы сказать, что текст делается поводом для магической жизненной практики, неточно, но что-то близкое имеет место. При чем тут Барт, который, кажется, о Толкиене не писал? А я снова процитирую: "Освобождая произведение от авторской интенции..." и далее. Верно и обратное: свободно играть с текстом - переносить акцент на процесс "утоления жажды творчества" ("жажды жизни", "жажды романтики") - значит убирать "авторскую интенцию". Автора-то уже нет, есть поставка поводов для собственной игры "адресата". Барт и предлагает переориентироваться с "Произведения" на "Текст". Текст - это то, что существует не "от производителя", а "к потребителю". Его поэтому бессмысленно делить на роман Толкиена, поэму Гомера и трагедию Шекспира. Текст - это нечто само собою набегающее и приносящее слова, схемы и пр. Сколько я ни слышал о текстовых вариациях на толкиеновские темы (т.е. об "ответах" поклонников), всегда поражался их чуждости самому Толкиену. Это было бы нормально, иди речь о "произведениях". Но это как раз не так: тут тексты призваны быть вехами, сгустками жизни-игры. Авторская же интенция нейтрализована вполне: то меняются местами "хорошие" и "плохие" герои, то выплывают восточные философемы... Сам-то Толкиен прям, как европейский мяч, и однозначен, как "да - да; нет - нет; что сверх того, то от лукавого". Он вообще (даже прежде профессионального филологического бытия) католик, патриот, верноподданный короля. Я пишу не для того, чтобы похулить толкиенистские тексты или, не дай Бог, людей, которые их пишут. Это - их право; и, насколько я понимаю, ими движет тот же импульс, который ведет людей к природе, ко всякой "старине" (иногда - и в Церковь) - это поиск душевного здоровья, счастья, пожалуй - как раз поиск "недвусмысленности" счастья и здоровья. Кто ж этого не ищет?.. Я думаю, и Барт имел в виду подобный импульс, когда мечтал о "социальной утопии в сфере означающего", о жизни-с-текстом, о свободной и веселой циркуляции языков и знаков, не связанных авторской репрессивной волей... Толкиенизм - подтверждение тому, что создание постмодерна - не выдумка профессиональных постмодернистов.
Тем яснее это высветится, если мы увидим: сам Толкиен - автор "классического типа". Более того, "допостмодернистское" понимание искусства в его соотношении с жизнью, с религией и так далее - для Толкиена не просто предпосылка, но осознанное, декларируемое, яростно защищаемое мировоззрение. Во "Властелине Колец" все и вся строится вокруг проблем, входящих в этот комплекс. Религиозно-философский пафос Толкиена серьезен настолько, насколько серьезна христианская ортодоксия (настолько же, впрочем, легкомыслен). Трактат "О волшебных сказках" содержит важную метафору - "волшебный горшок". Это - образ культуры, процесса совместной "варки" бесконечного множества имен и реалий, воспоминаний и мифов и т.д. Сваренный суп, однако - не пюре, не бифштекс, не бульон, его не "переиграешь". Гетерогенность компонентов произведения "снята" в новом, по-бахтински, архитектоническом единстве. Оно качественно определенно, почти ипостасно (последнее замечательно, между прочим, чувствовал Гете - "обнять, как живую личность...").
Иначе говоря, в той системе отсчета, которой держатся Гете, Бахтин, Толкиен, всяким "деконструирующим" операциям, конечно, есть место. Нельзя писать и читать, не помня языка, то есть не держа в горизонте памяти многоразличные "контексты" и бесконечность их пересечений. Глупо, однако, носиться с этим conditio sine qua non как с писаной торбой.
Толкиеновский единоверец Этьен Жильсон, формулируя "классический" подход к искусству, сказал: "Искусство есть способность творить новое бытие, которого никто еще не видел ни в природе, ни где бы то ни было". Ясно, что "новое бытие", как и всякое, должно иметь форму, должно быть окружено, как пределом, "истоком-и-концом". 'кажем так - оно должно состояться именно как оконченное, умеющее умирать. Умение принять и воплотить сам принцип конечности, отпустить в ежечасное умирание ограниченную "вещь" - зрелость, взрослость художника.
"И он понял, что путь его лежит назад, в боль утраты..." - "Кузнец из Большого Вуттона".
Чем бы ни было Средиземье для Толкиена, он вышел к людям, слава Богу, как писатель, а не жизнетворец, и как писатель, он именно завершил созданный им мир. По чудесному выражению Бахтина, архитектоническое завершение означает "эстетически милующий жест".
С другой стороны, даже то, что во "Властелине" поддается пересказу, указывает на очень простое "означаемое" - необходимость для твари принять удел твари. Конечность. К Смертному его Конечность обращена как Смерть, к Бессмертному Эльфу - как Тоска по Необратимости Необратимого, которая растет и будет расти вплоть до Страшного Суда.
Я пишу значимые Слова с большой буквы, следуя Английской Традиции. Кстати, у этой "двуединости" испытания, данного твари, есть аналог в традиции. У Колриджа в "Сказании Старого морехода" Смерть забирает матросов, а Жизнь-и-в-Смерти - самого Морехода. Этот персонаж, который никак не может умереть, похож на Агасфера и на... эльфа, скажем, на согрешившего убийством Мэглора (см. "Сильмариллион").
Важно и то, что Средиземье "Властелина" - уже не такой мир, с которым можно быть, как сказал бы Гегель, тождественным. Война за Кольцо - осознанное последнее эпическое и тем самым первое историческое деяние. Люди и Эльфы, стремясь уничтожить колдовское Кольцо, именно отказываются от всяких реликтов эпико-мифологического "вечного настоящего". "Магия нынешнего мира останется лишь в песнях", - говорят они (то есть в том, что немецкие классики называли "прекрасной видимостью", Schein). Ибо есть смысл в бытии и сверх магии (что, между прочим, отрицалось Урсулой Ле Гуин - ее "Волшебник Земноморья" есть антитолкиеновское и антихристианское произведение едва ли не в первую очередь).
Неслучайно сквозь еще эпические страны дано пройти уже романным героям - хоббитам-зайцечеловекам, одновременно мещанам-недотепам и плутоватым пикаро: "роман - эпос частной жизни". Великая трагедия Фродо, Хранителя Кольца, - в том, что он причастился субстанции старого мира эпической героики и волшебства именно для того, чтобы стать ключевой фигурой в упразднении этого мира.
"Не потерявши - не сохранишь"; конец мифа - не конец смысла. Собирается и концентрируется новый образ бытия - устремленного к концу и за грань смерти личного бытия, трагически "отдельного" и все же связанного с миром любовью и единством исторической экзистенции.
Романное бытие взыскует бессмертия не "здесь", а "там", по ту сторону смерти и героя, и автора, и читателя, когда "поднимутся из вод затонувшие земли Белерианда и мы, может быть, вместе встретим новую весну в ивняках Тасаринена" (чуть ли не последние в романе слова эльфийской королевы Галадриэли, которая, как Дилси, "видела первии и видела последнии"). Короче говоря, это "всерьез" в самом неуважаемом ныне смысле. "Неклассический" подход - отказ от всяких завершений и милующих жестов. Бартовское чтение - "плавание" в Тексте как в незавершаемой жизни, толкиенистское - отказ выйти из Произведения и тем самым превращение его в Текст. Что в лоб, что по лбу.
У проблемы много аспектов, я выделю один. "Милующий жест" не может состояться уже потому, что эстетическое растворяется в витальном. Мне это кажется весьма прискорбным. Да, здоровье, интерес к жизни, "тонус" и легкость - великие ценности. Но не думаю, что мир станет богаче, если вместо двух ценностных рядов останется один. Снять границы искусство/жизнь - старая идея (Вагнер!), но ее богатая биография - это еще не хорошая репутация. По-моему, это все то же пластиковое изобилие, упростительное смешение, как выражался Константин Леонтьев.
Кстати, традиционную эстетическую терминологию ("грация", "возвышение" и пр.) мы ведь уже заменили клиповой лексикой. "Поток, вовлечение, циркуляция, смешение" - будто миксерами вразнос торгуем. Мы-то думаем, что в нас говорит "воля к культуре", а это, пожалуй, воля к жизни, к жизненным удобствам, ухищрениям и услугам.
|
|
