Дмитрий КУЗЬМИН
ПОЛИТИЧЕСКОЕ В СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ:
ПРЕДМЕТ, МАТЕРИАЛ, РАМКА
1. Современная литература стоит перед лицом полной утраты политической (если не вообще гражданской) проблематикой (в традиционном ее понимании) эстетической актуальности. Связано это, думается, с крайней ограниченностью как сопрягаемого с этой проблематикой позиционного репертуара, едва ли не сводящегося к выбору между одой и инвективой, так и задействуемых языковых ресурсов.
2. Постмодерн, стремящийся сделать зыбкими и проницаемыми границы между дискурсами, предоставляет, казалось бы, новую возможность для политики быть предметом искусства, хотя бы и опосредованно (поскольку подлинным предметом рефлексии художника выступает не реальное политическое лицо или событие, а абстракция политического дискурса). Я имею в виду такое искусство, которое работает, главным образом, с созданием имиджей и установкой рамок, меняющими статус текста, - собственно говоря, именно с такой работой чаще всего соотносится в России понятие "постмодернизм". В общем и целом, однако, эта новая возможность парализуется специфически российским обстоятельством: чрезвычайно низким культурным уровне как отдельных политических фигурантов, так и всего политического процесса. Практически все действующие российские политики (не говоря уже о персонажах недавнего прошлого российской политической сцены) выглядят сами по себе как дурная пародия на политиков, как готовые приговские персонажи, поэтому дальнейшие манипуляции с этими конкретными образами или абстрагированными их характерными чертами оказываются эстетически малоэффективными. В этом смысле, скажем, известный цикл Тимура Кибирова "Жизнь К. У. Черненко", ярко манифестировавший такой подход, не только открыл, но и фактически закрыл его (и даже это произведение в свое время вызвало нарекания в некоторой прямолинейности - сама фигура Константина Устиновича настолько красноречива в своей бессловесности, настолько выразительна в своей невыразительности, что никакое усугубление этих ее характеристических черт не воспринимается как художественно важное). Пожалуй, здесь осталось место только для наиболее радикального жеста: прямого включения выступления кого-либо из политических лидеров в соответствующий контекст в качестве литературного произведения (и то подобная идея уже была вербализована Михаилом Жванецким, предложившим Владимиру Жириновскому отделение в своем концерте). И это при том, что обращение к конкретным, хоть как-то индивидуализированным субъектам текущей политики является художественно наиболее выигрышным: политическое сознание рядового российского избирателя достигает абсолюта в своей дремучести и безличности, работать с ним, так сказать, некуда. Обреченность таких попыток хорошо иллюстрируется их прагматической неуспешностью: довелось, например, быть свидетелем (в 1991 году) восторженной реакции прокоммунистической аудитории на совершенно издевательское стихотворение Владимира Кругликова "Освободите Янаева!"
3. В этой ситуации начинают выкристаллизовываться два противоположных и взаимодополняющих подхода к организации взаимодействия литературного текста с политическими реалиями.
3.1. Первый из них - это превращение политики из предмета искусства в его материал. Горбачев или Ельцин переживают при этом те же метаморфозы, что и Пушкин с Гоголем в анекдотах псевдо-Хармса или Ленин в ряде текстов конца 80-х (например, у Александра Егорова), причем метаморфозы эти относятся, прежде всего, к уровню референции. Подрывается одноэлементность экстенсионала имени собственного: имени "Ельцин" соответствует не единственный денотат - известное историческое лицо, а целый класс денотатов. Превосходной иллюстрацией этого явления может служить концовка одного из рассказов Петра Капкина: "...а потом народ его Ельциным избрал, Борисом Николаевичем нарек". Лингвистически это довольно тонкая трансформация: имя политика не превращается в нарицательное, не обретает определенного сигнификата (ср., например, у Михаила Сапего, стихотворение "Старик":
"нешто я ельцын какой..." -
говорит
угощая кота рыбешкой...
- здесь "ельцын" однозначно семантизируется как "жестокий хозяин (правитель), отказывающий в самом необходимом"; нарицательный статус имени подчеркнут утратой начальной прописной буквы). В то же время нельзя сказать, что референтом (в лингвистическом, а не бюрократическом смысле слова) капкинского Ельцина, прошедшего трудовую биографию от жены Кощея Бессмертного до космонавта, является Первый Всенародно Избранный Президент России как реальное лицо. Близкий пример - моностих Ивана Ахметьева: "Горби ебал Барби". Можно вспомнить также рассказ Игоря Яркевича "Мишель", стихи Александра Голубева, Энхтувшина Уртнасана. Неоднозначная референциальная характеристика политических имен исключает возможность однозначно интерпретировать авторскую интенцию как политическую. Конечно, можно вычитывать в моностихе Ахметьева ироническую оценку горбачевского "западничества", а в капкинской истории об удачном замужестве будущего Бориса Николаевича как начале его успешной карьеры - намек на проституирующий характер политической деятельности Ельцина реального. Однако подобные смыслы, если они есть, принципиально обертональны, аранжируя основную линию сугубо внутрилитературного плана: паронимические сопряжения и стилистический контраст у Ахметьева, диспропорциональность фабулы и взаимодействие в тексте элементов различных художественных и культурных пространств - у Капкина...
Разумеется, встречаются и тексты, оставляющие референцию имени собственного в неприкосновенности; но и в этих случаях, как правило, мы имеем дело с политикой не как с предметом текста, а как с его материалом. Выразительный пример - акция того же Петра Капкина на презентации 17-го выпуска альманаха "Соло": начиная свое выступление в обстановке рассеянного внимания публики и царящего в зале шума, Капкин произнес: "Сегодня среди нас в зале находится Михаил Сергеевич Горбачев. Давайте поприветствуем его!" Зал дружно зааплодировал, по большей части не вполне понимая, чему.
Статус материала, приобретаемый политическими реалиями в произведениях современных авторов, свидетельствует, помимо всего прочего, о полном и окончательном отказе литераторов от притязаний на политическую миссию, что корреспондирует с ростом эскапистских тенденций в среде интеллигенции молодого и среднего поколений. Поскольку, однако, даже среди литераторов такое положение вещей устраивает не всех, некоторые авторы обращаются к другому принципу сопряжения литературы и политики.
3.2. Политическое в качестве рамки может функционировать двумя основными способами. Первый (и менее распространенный) представлен в творческой практике Виктора Кривулина. Тексты Кривулина сами по себе содержат иногда отсылки к реалиям текущей политики (см., например, портрет Гайдара:
эти милые сердцу ошибки властей!
эти слабые волосы еле прикрывшие темя
розоватое!)
|
- но эти отсылки всегда достаточно неочевидны и никогда не становятся доминантой текста. Зато выступая со своими стихами, Кривулин культивирует своеобразный жанр "чтения с комментарием", причем комментарий почти всегда вводит новую, парадоксальную и невыводимую из структуры текста интерпретацию. Нередко такая интерпретация носит политически заостренный характер. Приходилось, например, слышать, как стихотворение, ведущими мотивами которого были, с одной стороны, армейское и церковное, с другой - вода и горы, Кривулин в чтении интерпретировал как реакцию на крещение министра обороны Грачева во время его поездки на Кавказ. Таким образом, придающая тексту новый смысл рамка, будучи внеположной по отношению к нему, опирается здесь на определенные элементы его структуры.
Однако такая опора, как показывает практика, вовсе не обязательна. В русской литературе представлена богатая традиция помещенная в гражданскую или политическую рамку текстов любого рода, восходящая к поэтическим сборникам типа "В поддержку голодающих Поволжья", вовсе не подразумевавшим сквозной темы голода во всех произведениях. Для нас здесь существенно не то, куда пошли деньги от реализации этого издания (наверняка сумма была, как это было бы и сегодня, вполне символическая), а то, что выражение литератором своей (в данном случае гражданской, а не политической, но это не так важно) позиции происходит не в рамках его литературной деятельности (т.е. не в самом произведении), но и не помимо ее.
Поскольку в современном искусстве уделяется, по сравнению с 20-ми годами, из которых взят предыдущий пример, несравненно больше внимания организации метатекста, - постольку указанный подход оказывается сегодня не лишенным эстетической актуальности. Отсюда - его реализация в специфической форме литературной акции. Выразительный пример - акция "Закрытие поэтической навигации", проведенная 4 октября 1995 г. Союзом молодых литераторов "Вавилон" и группой "Литературная партия "Практика" на Бородинском мосту через Москва-реку и приуроченная, согласно пресс-релизу, "к 38-й годовщине запуска первого искусственного спутника, 2-й годовщине обстрела Дома Правительства и закрытию навигации на реке Москве". Акция состояла из чтения стихов (охарактеризированного в пресс-релизе как "артподготовка"), спуска на воду самодельных корабликов, паруса которых были сделаны из поэтических рукописей, и заключительного символического обстрела Белого дома из петарды, направленной в противоположную от него сторону. Не вдаваясь в конкретный анализ поэтики данной акции, отметим наиболее существенное для нашей темы обстоятельство: ни один из звучавших в ходе акции текстов не работал с политической сферой ни как с предметом, ни как с материалом; в то же время акция в целом, безусловно, использовала известные политические реалии в качестве материала и, вероятно, в целом имела некоторую политическую заостренность. Политическое выступает как рамка по отношению к тексту, как предмет и материал - по отношению к метатексту. Возможно, это единственный способ выражения художником своей политической позиции, обладающей сегодня эстетическим потенциалом.
|
|
