Наше Кунцевское кладбище лучше всех. Здесь уютно и тихо. Я вас приглашаю. Здесь хорошо думается о вечности, о быстролетности времени и неожиданных поворотах судьбы.

Если б моему родителю в свое время сказали, что похоронят его рядом с Георгием Максимилиановичем Маленковым, он, человек служивый и чего-то достигший, наверняка бы решил, что последний его путь лежит на Красную площадь. Артиллерийский салют. Орудийный лафет. Цветы, венки, траурные мелодии... На алых подушках следом его ордена. Тут существовал строгий порядок. Каждый должен был знать свое место.

Главный вождь мог претендовать на мавзолей, верные его соратники - на емкость в кремлевской стене или у стены, ближе, дальше от мавзолея, что было поводом для суетных интриг со стороны неутешных родственников или каких-то тайных сил в высших эшелонах нашей земной жизни.

Ниже Красной площади по ранжиру шла Девичка, Новодевичье правительственное кладбище, потом - наше Кунцевское и Троекуровское, два равно престижных полуправительственных погоста, а там дальше, как вечная ссылка, маячили все вместе без различия - Ваганьково, Востряково, Введенское, просто городские муниципальные места захоронения, оградные дела для простых людей, которые не могли претендовать на царствие небесное. Порядок был. Теперь порядка нет.

Куда больше, могила академика Трофима Денисовича Лысенко, народного агронома, героя социалистического труда, шесть раз - это ж надо столько натворить! - награжденного орденом Ленина, трижды лауреата Сталинской премии, поросла бурьяном, как на убогом деревенском кладбище. Памятника над бугорком нет. Родственники считают, что это забота государства. По совокупности заслуг. А государство отказывается, заявляя, что Трофим Денисович никакой не академик, а неуч он и жулик, будто жуликам у нас с некоторых пор памятников не ставят.

Писатель Георгий Мокеевич Марков, ни хухры-мухры, министр литературы, - мемориальный музей при жизни, Чехову не снилось! Полное собрание сочинений каждый год, страна зачитывается его "Строговыми" и "Солью земли", а особенно "Сибирью", эпическим полотном о социалистическом переустройстве деревни, - не получает кремлевской стены. Только Троекуровское кладбище. Сам автор "Сибири" такого не ожидал. Душа его смущена, и порой мне кажется, что он улыбается из своего далека снисходительной улыбкой, как умел это при жизни на секретариате у себя в большом писательском союзе при обсуждении очередной диссидентской выходки. Большой был начальник и руководитель нашей литературы. Вершитель ее непростых судеб. Я это не к тому, что хочу кого-то осудить. С какой стати? Я понимаю, человека нельзя обвинить в желании быть начальником, кем-то командовать, что-то вершить. Человек должен реализоваться в этой жизни. Это его главная задача. Но как быть начальником в деле, где априорно начальников не бывает и не может быть? "Позорно ничего не знача..." Грустно и смешно немного и жалко себя. Ну да, на то оно и кладбище - парк памяти и место для одиноких размышлений о том, что все проходит. Новое время - новые герои, у них свои игры.

Недавно не то солнцевская, не то кунцевская братва от щедрот заказала в Италии и доставила в Москву самолетом гроб для одного из своих. Там, внутри, за атласной подкладкой встроен был хрустальный бар с холодильником и магнитофон, заряженный траурной музыкой на 72 часа постоянного звучания. Ладно бар, во время прощания можно подойти, хряпнуть по грустному всечеловеческому обычаю, чтоб пухом была сырая земля, но зачем магнитофон? Мой друг Жора Коваленко теряется в догадках, а человек он бывалый, решительный и в своем деле не новичок. О нем очень много написано и у нас, и за рубежом. Он знаменит. Про него говорят, что Жора видел все политбюро в гробу. Он их всех хоронил. На его счету четыре генеральных секретаря и пятьдесят просто членов высшего нашего партруководства. Работа проделана большая.

Жора своими руками копал для них кремлевский грунт острой официалкой - так его лопата называется - на два метра вглубь, по-солдатски поплевывая на свои задубевшие ладони. Кремлевские курсанты из-за зубцов с любопытством поглядывали на него. Иногда ему попадались польские каменные ядра, ржавые наконечники от стрел, обожженные обломки старинных кирпичей. Он все это сдавал в кремлевскую комендатуру, теперь жалеет, можно было у себя устроить что-то вроде археологического уголка. Для размышлений.

Итальянский гроб с хрустальным баром тоже свидетельство времени. Членам политбюро ничего подобного не полагалось. Им полагался гроб кремлевский буковый, вес - 200 кило, изделие 2 Московского деревообделочного завода, спецзаказ, - обитый красным и черным крепдешином. Под музыку отдельного показательного оркестра Жора со своим напарником Василием Ивановичем подхватывали изделие на полотенца, в которые для крепости вшивали парашютные стропы и, раскорячась в хромовых офицерских сапогах - потом их полагалось сдать, - ждали куранта. "Вот курант ударил, - вспоминает Жора, - первая склянка пошла, мы с Василием начинаем опускать ровненько, без толчков. Полный гимн играли две с половиной минуты. За это время мы должны были положить и засыпать. Политбюро разворачивается, идет на трибуну, проходят войска и все".

Иностранные корреспонденты, освещавшие высокие кремлевские похороны, называли Жору русским богатырем: все-таки за двести килограммов на руках держать не просто. Тем более нигде за границей, ни в той же Германии, ни в Англии, таких лихих могильщиков нет. Там опускают вчетвером, а то шесть молодцов стоят в цилиндрах, в белых перчатках, полотенца держат и все сразу по команде опускают. При том, что в цивилизованных странах акт этот по телевизору не показывают. Это интимное мероприятие, не для посторонних глаз. И колонна скорбящих из Колонного зала до места захоронения - дикость. Ну да мы всегда шли своим путем, и это только у нас обычай сложился вдвоем опускать, в силу того, что молодежь работать на кладбище не шла. Было время, на Кунцевском вкалывал только один кладбищенский землекоп, святой человек дядя Ваня Темерев. Зимой землю ломом долбил до теплого слоя, летом рыл лопатой, а когда надо было опускать, предлагал родственникам подсобить или звал тетю Машу. Не то сторожиху, не то просто соседку. Там по окоему шли огороды, сажали картошку. Просил: "Маруся, я в головах встану, а уж ты ножки подержи..." И чтоб гроб уронить или криво поставить, ни-ни. Не было такого. Ну да кого это интересовало, хоронили народ простой. Но в шестидесятом году Кунцево вошло в границы большой Москвы, скромное кладбище стало привилегированным, и замашки появились близкие к правительственным нормам Красной площади, где все было налажено, отработано и одна только неясность возникала. Большевики отменили смерть, они все могли отменить. Но какая-то тайна оставалась вместе с ощущением беззащитности, мешающей жить вечно. Тем, кому положено. Жора читал этот испуг в их глазах. Кремлевские люди относились к нему с некоторым почтительным страхом, как к представителю потустороннего мира, который, если что, может замолвить словечко.

После похорон на Красной площади ему полагалась премия. Он расписывался в конце длинного списка, а кто там стоял впереди и сколько получал за проделанную работу, он, ему хватало ума, не заглядывал. Премия обычно была не слишком, рублей 700 на двоих, а то сколько можно заплатить простому могильщику, когда первыми в списке идут самые главные шишки государства!

Когда на Новодевичьем в белом крепдешине хоронили маму Леонида Ильича, генсек разрыдался и все просил своих помощников: "Вы мне Жору не забудьте..." - однако денег выдали совсем немного и не потому, что Брежнев был скуповат. Совсем нет. Он был человеком щедрым. Просто он не знал масштабов. Неведомо ему было, что сколько стоит в реальной жизни.

Была зима. Мерзлый грунт пришлось долбить, а там еще подморозило к утру и, когда пришли чекисты с миноискателем и собакой, науськанной на тротил, проверить, не заложена ли бомба, - спецслужбы этого больше всего боялись и всегда проверяли, - вставить штырь в мерзлый грунт не смогли. У собаки мерзли лапы. Она огрызалась. Жора им сказал: "Что я, вместе с вами хочу отправиться?" "Логично", - сказали они и пристыженные ушли. Началось прощание. Леонид Ильич рыдал как ребенок, уронив голову Жоре на грудь. Он ближе всех стоял. Брежнев рыдал и шептал, задыхаясь: "Спасибо, сынок, спасибо..." Жора начал его успокаивать. Он гладил его ратиновые плечи, чувствуя на своей щеке запах его одеколона и пух мохерового шарфа на губах. Он не говорил про царствие небесное, про вечную жизнь в иных пространствах, но какие-то слова для генерального у него нашлись, потому что настоящие могильщики - они и философы, и ухари, и сочувствующие люди, которые кладут здоровье и труд на это непростое, печальное дело. Так он считает, философ и ухарь Жора Коваленко.

Уже давно никто не называет его Жорой. Только близкие друзья. Георгий Никитович - звучит под стать его руководящей должности. Он начальник Кунцевского участка ритуального обслуживания, куда входят три кладбища - Кунцевское, Троекуровское и Рублевское. А начинал он много лет назад на Девичке, куда попал в общем-то случайно. Он просто вернулся в Москву из Заполярья, отслужив свои три года в погранвойсках. Чокурда, Кара, Амдерма... Потом работал на северах, женился на очень красивой женщине Вале, родил двоих детей. Надо было думать о семье, и, вернувшись в Москву, он искал работу и какими-то неведомыми путями попал землекопом на Девичку. Ему понравилось на кладбище - тихо, спокойно, есть над чем поразмыслить. Памятники красивые. Люди строгие. Но в один из первых дней направили их с ребятами на Донское рыть траншею. То ли дренаж делали, то ли новый водопровод. Начали рыть - и стали им попадаться шикарные сапоги. Кожа в земле не гниет, Жора этого еще не знал. Сапоги им попадались самые что ни на есть пижонистые. Не офицерские даже, а генеральские, сшитые явно по заказу. Кому они могли принадлежать, выяснилось тут же. Им рассказали, что в 37-м, когда по личному распоряжению товарища Сталина расстреливали высший комсостав Красной армии, сюда, на Донское, свозили по ночам под брезентами - Блюхера, Егорова, Тухачевского, Уборевича...

Жора родился в Москве, жил на Камергерском, но родители его - люди крестьянского звания из Тамбовской губернии, из тех мест, где в двадцатые годы полыхало крестьянское восстание, которое с необыкновенной жестокостью усмирял красный маршал Михаил Николаевич Тухачевский. В доме у Жоры имя Тухачевского произносилось с ужасом, как имя оголтелого палача, и вот его сапоги, его, не его, какая разница, заставляли думать о неизбежности расплаты и рождали какое-то душевное облегчение и веру в высший разум, который в силу своей отдаленности, может, и запаздывает, но все равно расставляет все по своим местам.

Как-то зимой хоронили у них героя Советского Союза Рамона Ивановича Лопеса. Жора все его данные записал в свои учетные книги, а поздно вечером, он уже домой собирался, задыхаясь, прибежал какой-то странный человек, попросил показать могилу и, когда Жора отвел его, встал по стойке смирно, поднял над головой кулак в давно уже забытом республиканском приветствии. Холодный ветер вышибал слезу, а дяденька стоял так, старенький, в куцем пальтишке, похожий на мальчика. Затем так же резко повернулся, пошел к выходу и по пути, задыхаясь, объяснил Жоре, что никакого не Лопеса они хоронили, а великого героя Рамона Меркадера, который по приказу партии убил Троцкого! Это была одна из первых тайн Кунцевского кладбища, скрытых на его 18 зеленых гектарах, населенных ужами, ежами, ласками и филинами, которые по ночам, пугая редких прохожих, плачут как дети. Знаменитая тетя Маша, помогавшая Ивану Темереву, крестилась и говорила, что это неприкаянные души плачут. Жора в неприкаянные души не верит. Ему представляется большой компьютер, куда занесены все данные на каждого, нажимаешь кнопку, и Федор Федорович Мартенс, которого они провожали здесь в последний путь, оказывается Кимом Филби, знаменитым разведчиком. Наши секретничали. Пытались темнить. Прощались с Федором Федоровичем. Но понаехали иностранные корреспонденты, и имя на камне перебили. Потом разведчиков стали хоронить открыто, под своими именами. Он провожал супругов Коэн, героев России, которые добывали секреты атомной бомбы. Жоре очень нравится история про то, как Лона Коэн завернула мороженого судака в секретные чертежи и пошла на встречу с нашим связником. Кунцевское кладбище понравилось чекистам и военным. Вкусы у них совпали, с той только разницей, что в ХОЗУ КГБ были лимиты на коричневатый токовский камень и все лица похожи на Юрия Владимировича - скульпторы добивались сходства, - а в министерстве обороны был черный габбро или лабрадорит с Головинского карьера. Но там и там следовало указать все заслуги покойного, не пропустить ни одного ордена и медали. Из-за этого потом истерики случались, вдовы требовали справедливости.

Когда идешь мимо памятников в погонах, возникает недоумение, откуда у нас в стране столько генералов? Впечатление такое, будто последние лет тридцать Россия только тем и занималась, что вела кровопролитные войны. Генерал-полковники, генералы армии - сколько их! Есть здесь и маршалы с неизвестными именами, и недоумение возникает, где же они все воевали, за что получали свои высокие звания и ордена? Но за последние годы на кладбище много изменилось. Теперь уже не принято писать - член партии и с какого года. Не модно. А некоторые звания, вроде "Почетный чекист", чтоб не вызывать недоумения, затирают. Поняли, гордиться здесь в любом случае особо нечем.

Жора заметил, что на могилах самых решительных атеистов, непримиримых борцов с поповским мракобесием, богобоязненные дети рубят православные восьмиконечные кресты и слова Святого Писания. И то, что на могиле Маленкова не красная звезда, не серп и молот, а крест, его не удивляет. Говорят, Георгий Максимилианович в конце жизни стал церковным старостой. Стал, не стал, какая разница, не нам выяснять, как люди приходят к Богу. Общество медленно возвращается к вечным ценностям, по крайней мере на кладбище это заметно, так считает Жора Коваленко, главный могильщик советской эпохи. Есть у него и такое звание.