Игорь - внук Трояна.
Олег Гориславич
...Языческая стихия во многом формирует образную систему 'Слова'. Недаром князь Игорь назван внуком Трояна. Так мы трактуем 'темное место' о тропе Трояновой:
О, Бояне! Соловей старого времени!
Уж ты бы о сих полках защелкал,
скача, их славя, по мысленному древу,
летая умом в подоблачьи,
свивая славу под сенью сего времени,
рыща в тропу Троянову
через поля на горы!
Петь бы тебе песню Игорю, того (Трояна) внуку... - (перевод наш).
Споры вызывает словосочетание 'того внуку'. Кого - того? Первые издатели 'Слова' в 1800 году вставили в скобках пояснение - 'того (Олега) внуку', которое до сих пор принято большинством переводчиков. Другие (Мещерский) писали: 'пети было для Игоря тому (Велеса) внуку', т.е. Бояну. Но вряд ли Велесов внук станет рыскать в тропу Троянью - он 'сам с усам'. Да и местоимение (тому) можно употребить только если имя уже названо, а имя Велеса идет ниже. Нет, затем-то Боян и рыщет тропой Трояна, чтобы достойно воспеть его внука. Выше поминалось имя Трояна, и местоимение 'тому' имеет в виду именно Трояна: 'рыща тропой Троянью... пети песни тому (Трояна) внуку'.
Академик Рыбаков находит конкретную тропу Траяна (имея в виду 'трофеум-тропеум' - памятник римскому императору Траяну), а также географически определенные поля и горы. По нашему убеждению, здесь не стоит искать конкретных привязок, т.к. речь идет о широко употребимом идиоматическом выражении 'рыскать мыслью чрез поля на горы', т.е. обнимать мысленно широкие пространства, 'всю землю'. Выражение это, относящееся к манере певца Бояна, совпадает по смыслу с его же характеристикой - 'растекаться мыслию по древу'. О широкой употребительности выражения 'чрез поля на горы' говорит тот удивительный, только что случайно обнаруженный нами факт, что подобная поговорка существовала, оказывается, и в средневековой Японии! В 'Дневнике эфемерной жизни' Митицуна-но хаха (X век) читаем: '...а в той печали, в какой пребывали тогда мои собственные чувства, они блуждали, как говорится, и над степью, и в горах'. (Указ. соч. С.-Петербург, 1994 г., с. 84).
Конечно, не один только князь Игорь - потомок Трояна на 'земле Трояньей', а все русские князья. Да и может ли быть иначе? Как и не быть владетелям Трояньей земли Трояньими внуками?!
...Обратимся к деду князя Игоря - Олегу Святославичу (ум. в 1115 году), по прозванию Гориславич. Он был известен своими междуусобными войнами; восхищаясь его мощью и храбростью, автор 'Слова' одновременно пеняет ему за братоубийственные походы: 'Олег мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял'. Многие исследователи прозвище Гориславич возводят на этом основании к слову 'гуре'. На наш взгляд, однако, соединение в одном слове понятий горе и слава противоречит логике языка, да и самого образа Олега. Ведь Горислав читалось бы тогда как горе-храбрец, что-то вроде Аники-воина, чего никак нельзя предположить в отношении прославленного князя. Возведение же иными прозвища Гориславич к слову 'горй' ('горняя слава') нам кажется чересчур церковным, высокопарным, не соответствующим стилистике прозвищ.
В имени Горислав нам явственно слышится 'горит славою', 'печется о славе', 'ищет славы'. Слава по древнерусски - это одновременно и славолюбие, честолюбие. Так, князя Бориса Вячеславича 'слава на суд привела' - честолюбие привело к погибели (суд, последний суд - смерть, гибель). Часто переводят эту фразу 'похвальба на суд привела'; на наш взгляд, не похвальба, а именно поиски славы: похвальба - это заявка, претензия на славу, в то время как слава, славолюбие сопряжено с действием... Итак, прозвание Олега Гориславич говорит о человеке, воине, горящем славою, славном и славолюбивом одновременно, что полностью сообразуется с характером этого князя.
Понятие славы являлось ключевым в мировоззрении наших предков. 'Ищучи себе чести, а князю славы' - устойчивая формула 'Слова'. Для простого воина - честь, для князя - слава как высшая категория по сравнению с тем, что долженствует быть участью всякого человека. Слава - это нечто большее чести, это горящее, светлое начало, вовне испускающее лучи, в то время как честь - внутреннее достоинство человека. В этом смысле имя Горислав является средоточием идеи славы, к нему близко и имя Ярослав, Борислав, Брячислав. Слава - это то, что слывет, распространяясь на весь народ, одевая его благодатью - в чем и состоит назначение князя.
В древнерусском языке находим более 20 имен с составной частью 'слава': Всеслав, Ярослав, Святослав, Горислав, Вячеслав, Брячеслав - в 'Слове', а еще Мстислав, Владислав, Богуслав, Вышеслав, Изяслав, Милослав, Ростислав, Станислав и другие. Такое обилие княжеских имен с корнем 'слав' говорит само за себя...
Понятие славы тесно было связано с мужеством, храбростью, доблестью. Интересно, что Александр Блок сохраняет эту связь в знаменитом стихотворении: 'О доблестях, о подвигах, о славе //я забывал на горестной земле,//когда твое лицо в простой оправе//передо мной сияло на столе'. Красноречива перекличка этого шедевра со строками 'Слова о полку Игореве' (приводим в нашем переводе): 'Кая рана в счет, братья, в забытьи чести и живота, и града Чернигова отня злата стола, и милой жены, красной Глебовны свычаи и обычаи?!' Параллель нами выявлена впервые; у Блока инверсия: его лирический герой, напротив, забыл о воинской славе, боготворя жену. 'Честь и живот' - честь и жизнь - в приведенном фрагменте 'Слова' соотносятся как неразрывные понятия, взаимно друг друга обуславливающие. Слава - это уже нечто большее, это высший долг отца нации.
...Имени в древнем сознании придавалось судьбоносное значение (в новейшее время концепцию имени развил философ Лосев). Так, Олег в переводе с греческого значит горящий (вот и Горислав!) Игорь - созвучно слову 'гуре'. Мы убеждены, что в этом имени скользящее ударение и что часто в 'Слове' уместно произносить его с ударением на второй гласной, как и в названии. 'Слово о полку Игореве'... - так и выпевается эта строка! Игорь - горе, Святослав - святая слава... [Мы считаем, что 'Слово' первоначально до его записи, пелось как былина, и в словах было 'плавающее' ударение, как вообще в фольклоре; одно и то же слово в разных частях песни произносилось по-разному.]
Сон Святослава.
Параллели с 'Фаустом'.
'Дебрь Киянья'
Святослав Всеволодович Киевский (ум. в 1194г.) - двоюродный брат Игоря и Всеволода, опекавший их как отец. В 1184 году он совершил удачный поход на половцев; отчасти ревнуя к его удаче, в следующем году князь Игорь с братом и предпринимает свой поход ('а славу сами поделим'). Святослав Киевский, слишком поздно узнавший о походе своих 'сыновчя', видит пророческий сон.
А Святослав мутен сон видит
В Киеве на горах:
'Сей ночь с вечера
одеваете меня, - рече, -
Черным покрывалом
На кровати тисовой.
Черпают мне синее вино,
С горем смешано,
Сыплют мне тощими тулами
поганых толковин
Крупный жемчуг на лоно
И негуют меня...' (перевод наш).
Наибольшие разночтения вызывает фрагмент сна, где Святослав увидел на пустом пространстве перед городом Плесеньском некую дебрь, что двигалась к синему морю. Дебрь понимают по-разному. Некоторые серьезные исследователи (Мещерский и другие) трактовали дебрь как овраг, с чем трудно согласиться: несущиеся к морю овраги зрительно не представимы. В то же время стеной идущие деревья - войско! - убедительны как яркое и зловещее зрительное впечатление, дурное предзнаменование. Дремучий лес - распространенный и семантически насыщенный образ мирового фольклора; в наших летописях половецкие полчища часто уподобляются лесам, борам: половцы наступают 'аки борове'. Не стоит, нам кажется, дебрь (женский род в оригинале, а женское символизирует, как известно, стихийное, бессознательное) переводить и как 'лес', 'бор'. Это именно дебри - заросший, спутанный, непроходимый лес, чуждый человеку; в таком лесу водятся лешие и прочая нечистая сила. Предлагаем в переводе оставить слово дебрь в современном значении непроходимой лесной чащи. Перевод фразы в нашем переложении выглядит так:
На пустоши дебрь горы Киевой стала,
и несло ее к синему морю.
'И несоша ю къ синему морю' (а не 'несошася к синему морю', как в академическом издании); в первом издании 1800 года ошибочно стоит 'не сошлю к синему морю', т.е. буква 'л', как полагаем, поставлена вместо 'а' и 'ю' написана слитно, а надо раздельно, в качестве дополнения: 'несошаю', т.е. 'несло ее'.
Киянья трактуют по-разному: 'дебрь кисаня (?)'; 'дебрьски сани', т.е. адские змеи и т.п. Нам кажется, что речь о горе в древней части Киева ('Сядеше Кий на горе, где же ныне увоз Боричев'. Повесть временных лет), называемой и до сего дня горой Кия и где и сегодня можно увидеть спутанные заросли. Не забудем, что в летописях жителей Киева зовут кыяне или кияне. Гора Киянья - гора в Киеве, если не самого легендарного Кия. Предградие - так многие переводят слово 'болонь' - ничего не говорит современнику, мы переводим 'болонь' как пустошь, где странно оказалось увидеть деревья, да еще движущиеся. Слово 'пустошь' сохраняет, к тому же, драгоценный звук 'ш', которым так много украшены древнерусские тексты. Будто по бархату густо вкраплены шмелисто-золотые 'ш' и смугло-золотистые 'щ', с таинственно мерцающими там и сям 'ц'...
Но вернемся в наши дебри. Почему дебрь, символизирующую войско, несет именно к синему морю? По нашему убеждению, Синее море - это языческая стихия, которая покровительствует половцам. Так, готские девы 'воспеша на брезе синему морю', а не 'воспеша синее море', как все перелагают сегодня. Не просто песни поют язычницы на берегу моря, но исполняют благодарственные, ритуальные языческие гимны, так что в оригинале нет никакой описки, в словах 'поют синему морю'. Это море - стихия, поглотившая русских; смысл соотносится с выражением 'уже пустыня силу прикрыла' (см. ниже).
Итак, дебрь - это бесовский лес. Я нашла параллельные места в 'Фаусте' Гете, там где Фауст и Мефистофель отправляются на шабаш в картине 'Вальпургиева ночь':
Чудеса! Деревья бора
Скачут в чехарде средь луга
Через головы друг друга.
Горы нагибают спины,
Чтоб перемахнуть вершины...
...
По-гадючьи, змей проворней,
Расползлись под нами корни,
А над нами, пальцы скрючив,
Виснет путаница сучьев.
Темный лес оплел дорогу
Щупальцами осьминога.
(И чуть дальше):
На курганы лег туман,
Завывает ураган...
...
И расселины полны
Ворохами бурелома
И обломками сосны,
Как развалинами дома - (перевод Бориса Пастернака).
Это ли не описание колдовской зловещей силы лесных дебрей? И не прямое ли текстовое совпадение скачущих деревьев как проявления дьявольской силы в славянской, равно и в германской древней мифологии? В 'Слове' смутный сон, в 'Фаусте' - бесовское наваждение, морок, шабаш нечистой силы. Прибавьте еще образ тумана, развернутый у Гете, а в 'Слове' входящий составной частью в понятие 'мутный' - и зловещий сон Святослава выступает во всей своей ярчайшей выразительности как образчик мировой мифологии... [Ср. также пушкинское 'Мчатся тучи, вьются тучи... мутно небо, ночь мутна'.]
Бусовы вороны (не бусые, как пишут многие, а Бусовы - Буса, языческого покровителя; ср. время Бусово), вороны, что всю ночь с вечера граяли у Плесеньска, соответствуют в немецкой мифологии совам, филинам:
Переклички стай совиных
Отзываются в долинах.
Слышен, далью повторенный,
Хохот филина бессонный... (там же).
Итак: 'Сей ночь с вечера одеваете меня, - рече, - черным покрывалом на кровати тисовой'. В нашем переводе оставляем слово рече, вполне понятное современникам, сохраняя созвучия со словами вечер, речью, черпают, черный. Великолепен и звуковой ряд 'паполома-толковин-лоно'.
О звукописи 'Слова' нужно писать особую монографию, это огромная тема! Здесь заметим лишь, что аллитерации в древнерусском шедевре - это нечто гораздо большее, чем поэтический прием. Это, мы бы сказали, сам способ мышления и словоговорения, способ речи того времени, когда слова писались слитно, под одно - как единая и неделимая текстовая единица, одно мыслеслово - 'Слово'! Стройная звуковая организация оказывались здесь, как мы считаем, самим способом существования мысле-слова, мысле-образа. Одно слово перетекало в другое не ради только игры корнями, но как необходимое и естественное, единственно возможное условие бытия этих корней во всей полноте их смыслов и оттенков. (Эта взаимосвязанность слитного написания слов древнего текста и аллитераций, насколько известно, еще никем не отмечалась).
Но вернемся к образной системе нашего памятника.
ДИВ
...Враждебные русским стихии представлены в 'Слове' приверженцами 'поганых язычников'. Это прежде всего тьма, ночь - в противопоставлении свету, дню и заре (затмение солнца как знак беды и гибели). Это стонущая гроза; звериный свист; это волки, что сторожат по оврагам Игореву беду; это лисицы, что лают на червленые щиты. Это 'бусови врани' - бусовы зловещие вороны (Бус, Бооз, Вооз - легендарный вожак половцев, мифический отец племени). И это Див, что 'кличет в верху древа', когда князь Игорь собирается в поход; див бьет крылами, сзывая на кровавый пир все враждебное русским...
Не согласимся с комментарием покойного Н.А. Мещерского и А.А. Бурыкина к 'Слову о полку Игореве' в серии 'Библиотека поэта' (Советский писатель. Ленинградское отделение, 1985 г.), где они пишут: 'нелегко поддается истолкованию строка 'уже вержеся див на землю' и неясно, кому покровительствует див - русским или половцам'. Нам кажется, поэма и здесь гениально ясна: 'уже слетела хула на хвалу, уже напала нужда на волю, уже вержился див на землю' (перевод наш).
С горечью говоря о победе зла над добром, 'пустыни над силой', автор выстраивает ряд: див-горе-хула.
Див враждебен русским (ср. в сказках 'диво одноглазое'). Это мифическое существо язычников, олицетворение дикости и стихийности, враждебной человечности и культуре, то, что мы называем сегодня азиатчиной. О дремучем и непроходимом лесе в рассказе И. Бунина 'Святые' говорится: '...где орлы скрыжут и всякий зверь необузданный съесть может... Где дивья темь лесная и одна скалья пещера могла служить ей (святой - О.Щ.) приютом!' (Бунин И.А. Полное собрание сочинений, т. VI, Петербург, 1915 г., с. 252). Дивья темь противопоставляется писателем святой ясности мученицы Елены (не образом ли темной, языческой дебри из 'Слова о полку Игореве' навеяна и эта картина в рассказе классика XX века?..)
Див - чуждое, враждебное русскому существо (русский - в народном понимании то же, что праведный, собственно человек). До сих пор в народной речи употребляются выражения 'это что за диво?' или 'экое диво!' - в значении чего-то нелепого, несуразного, чуждого, неблагоприятного. Дивный в значении прекрасный знаком только книжной традиции, но не народной речи, где этот эпитет несет отрицательное значение.
Даль расшифровывает слово дивъ как чудо, невидаль, чудище, морское чудовище или зловещую птицу (пугач, филин). Пословица 'трижды человек дивен бывает: родится, женится, умирает' - говорит об иномирном, даже нечистом оттенке слова 'дивен', т.к. именно в эти переходные, порубежные моменты жизни человека - рождении, женитьбе и смерти - он бывает ритуально 'нечист' и требует специальных очистительных действий, ритуалов. В сборнике быличек о нечистой силе 'Как мужик ведьму подкараулил' (Нижний Новгород, 1991 г.) читаем: '...лежит как бы человек...весь черный. Мужики и говорят: '- Да что ты боишься? Тоже див, да (если) крещеный - так знает молитву' (с. 13). В новгородской летописи XIV века значится: 'навел бог за грехи наша ис пустыня звери дивия (татар - О.Щ.) ясти силных плъти и пити кровь боярськую'. Татары названы дивьим зверьем - это ли не характеристика Дива!
Чужое, неосвоенное, дивье передается также словом незнаемо. Это степь - поле незнаемо (ср. чистое поле - тоже пустое, но включенное в образ дружественного, 'своего' мира). Незнаемый - дикий, дивий, неодухотворенный культурой, неизвестный. Недаром в фольклоре нечистая сила часто появляется в образе 'незнакомого человека'. Это можно встретить в современных быличках, а начиналось в давние времена; у Кирши Данилова читаем: 'Князь Владимир распотешился, а незнаемы люди к нему появилися'. Или: - 'Я железны бы заложечки задвинула, не пустила б этой птиченьки незнаемой' (Барсов. причитания Северного края; здесь птиченька незнаема - аллегория смерти).
Академик Б.А. Рыбаков настаивает на том, что див - это славянское божество, ссылаясь на скифов как на праславян (?! - О.Щ.) и на их орнаментику, приводя в качестве аргумента грифоновидные орнаменты домонгольской Руси. Но неизвестно, был ли в сознании древних русичей див жестко привязан к образам грифонов, орнаменты же могут заимствоваться и вне религиозного поклонения, в силу художественных и иных причин. Во всяком случае, отдельные примеры орнамента стен и украшения шлемов грифонами вряд ли дают повод называть дива 'вершителем небесной воли', как это делает академик Рыбаков. Дива он считает покровителем Игоревой дружины; когда войско русичей потерпело поражение - тогда и сверзился див с вершины, - пишет Б.А. Рыбаков в книге 'Петр Бориславич. Поиск автора 'Слова о полку Игореве' (Москва, 1991 г.). Однако выражение 'уже вержился на землю див' означает, мы считаем, не упал, как подкошенный, а прямо наоборот - напал, бросился на русичей с вершины дерева, как коршун (ср. выражение 'вержил Всеслав жребий о девице себе любой' - бросал жребий, действие активное, а не страдательное).
Враждебная активность дива стоит в логически неразрывном ряду: 'уже снесеся хула на хвалу, уже тресну нужда на волю, уже вержился див на землю'. Что значит: хула одолела хвалу, нужда - волю, див - землю. Речитатив плача, идущего без перебивок на одном дыхании, подчеркнутый ритмически повтором слова 'уже' говорит о горе Русской земли. Вся эта конструкция чуть ниже поддержана родственной по смыслу и стилю завершающей фразой: 'уже пустыня силу прикрыла'. Доверие к тексту, и прежде всего к тексту, проясняет многие темные места. Да и само по себе значение слова дивный как диковинный, дикий, чужой, незнаемый - то, о чем говорилось достаточно в этой главке - убеждают нас во враждебности дива.
'Почнут наших птиц бити'...
И рек Гзак к Кончаку (про Игоря):
- А коли опутаем его красною девицею -
ни нам будет соколенка,
ни нам красной девицы,
но почнут наших птиц бити
в поле половецком.
В этом фрагменте из последней части 'Слова' мы впервые предлагаем перевод 'почнут наших птиц бити'; все перелагатели единодушно, как повелось еще в прошлом веке, пишут здесь: 'и начнут нас птицы бить в поле половецком'. Мы убеждены, речь здесь о том, что сокол с соколенком начнут птиц половецких бить в поле. Эта метафора - русичи-соколы бьют птиц-половцев - проходит через всю образную систему 'Слова', равно как и древнерусскую литературу. В 'Слове' это такие фразы: 'Когда сокол в мытех бывает - высоко птиц взбивает'; 'высоко плаваете на дело в буести, яко сокол на ветрах ширяяся, хотя птиц в буйстве одолети'.
По мысли некоторых исследователей, лебеди - тотем половцев. 'Не белая лебедь воскликала, восплачется Тугаринова мать' в былинах Тихонравова. Возможно, именно с изображением лебедей на стягах шли половцы в бой. В таком случае, 'почнут наших птиц бити' из уст половецких ханов - это и символический, и зримый, конкретный образы. Вспомним и выражение: 'скрипят телеги половецкие, словно лебеди распуганы'. Или 'ступила обида на землю Троянью, всплеснула лебедиными крылами'.
В сцене побега Игоря из половецкого плена: '...и полетел соколом под мглами, избивая гусей и лебедей к завтраку, обеду и ужину'. Или: 'О, далече заиде сокол, птиц бья - к морю!' Под птицами разумеются галки, черные вороны, сороки (ср. 'галок стада бегут к Дону великому'...). В Повести временных лет встречается то же самое противопоставление сокола галицам: 'Боняк...сбил угров...как сокол сбивает галиц'. (Цит. по Словарю-справочнику 'Слова', вып. 5, с. 186). Сокол в старинных песнях бьет лебедь белую, галок, ворон, черных воронов. В Онежских былинах орел 'летает по святой Руси, бьет сорок, ворон, черную галицу'. Илья Муромец также на врагов 'напущает на их силу великую, как на галечье стадо'. Примеры можно множить и множить... В XII веке птицы и лисицы - именно в этом сочетании - воспринимались как сугубо языческие реалии, недаром в 'Слове и поучении против язычников' - 'Внимают же и гласы кокошем (?), и враном, и иным птицам и лисицам'.
'Русские птицы' - это сокол, соловей, кукушка, утка (и гоголь), чайка, чернядь, перепелка. Но прежде всего сокол. Их всегда называют поименно, а 'языческих птиц' часто обозначают просто как 'птицы'. Местоимение ваю - это не только 'вы', как значится в Словаре-справочнике, но и притяжательное местоимение ваш (ср. - 'Се ли есть сын ваю, его же вы глаголете яко слеп родися?'. 'Остромирово евангелие'). Аналогично наю - это наши, 'наших птиц бити'.
Итак, все говорит о том, что наше предложение переводить фразу как 'почнут наших птиц бити' (вместо традиционного 'почнут нас птицы бити' - из уст половецких ханов) - единственно правильное.
'Пустыня силу прикрыла'
...Противопоставление: хаос - порядок, стихия - культура, знакомое, освоенное, культурное, одухотворенное, христианское - и незнакомое, незнаемое, неосвоенное, неокультуренное, пустынное, нечистое, поганое, языческое - имеет в 'Слове' важное мирообразующее значение. Это ключ к образам. Это противопоставление создает образ большой поэтической и философской глубины - 'уже пустыня силу прикрыла' - в плаче после поражения князя Игоря. Передача этой фразы как 'уже пустыня войско прикрыла' - совершенно недостаточна, т.к. понятие сила грораздо шире, чем войско. Войско лишь одно из средоточий силы. Полный же смысл в том, что пустое одолело сложное и богатое, дикое одолело культурное, бессильное по всем параметрам (т.к. оно не одухотворено традицией, культурой), одолело силу как средоточие не только физической, военной мощи, но духовных качеств: храбрости, доблести, чести, жертвенности во имя Родины. В понятие пустыня вложен не столько географический смысл (тем более что речь о степи), но то, что мы сегодня называем азиатчиной.
Если представить шедевры церковного зодчества на Руси XII века, вспомнить, что именно в этом веке начинается строительство (законченное в XIV веке) Собора Парижской Богоматери с его роскошной, изощренной архитектурой и сложной системой символов; подумать о сложных духовных поисках богословской литературы Средневековья - то особенно ярко и выпукло предстанет в сравнении со всеми этими богатствами понятие пустыни - всего жизнеустройства кочевых народов, живущих в голой степи. [Вероятно, не стоит подробно оговаривать, что у кочевых, 'отсталых' народов была своя культура, засуживающая уважения, подчас восхищения (каменная скульптура половцев). Мы здесь реконструируем сознание средневекового христианина.]
Пустыня, впрочем, не уничтожила силу, а только ее прикрыла, подспудно сила зреет...
* * *
Одухотворены, а потому дружественны либо враждебны русичам все природные стихии и явления, в том числе реки. В 'Слове' приводится множество названий рек, и к каждой у автора особое отношение. Реки персонифицировались. Днепр Словутич - помощник, покровитель. Стугна - коварна, полна студеной жестокости. Каяла - гибельная, окаянная река, как и Канина, где 'канули' русские дружины и самая слвав русичей. В средневековом сознании имена собственные, а также названия рек, морей, озер, гор и т.д. осмысливались как обозначения характера объекта, его сути, подчас судьбы; это давало повод для игры словами. В упоминавшемся выше японском 'Дневнике эфемерной жизни' X века его автор обыгрывает название реки Имосэ, протекающей между скалами Имо (жена) и Сэ (муж): на охлаждение к ней мужа писательница сетует:
Меняется река,
Которая бежит
Через горы Имосэ.
В свете такой особенности средневекового сознания легко проясняется недоумение исследователей по поводу чередования названий одной и той же реки в 'Слове': река называется то Каниной, то Каялой. 'А Бориса Вячеславича славолюбие на суд привело и на Каниной зеленое покрывало ему постлало... с той же каялы Святополк полелеял отца своего угорскими иноходцами ко Святой Софии в Киеве'. (перевод наш). Предлагаем считать здесь каялу нарицательным названием гибельной, окаянной, проклятой реки, отсюда - 'с той же каялы', хотя речь о речке каниной - или Каниной, со строчной буквы.
Мы нашли подтверждение этому своему мнению в литературе по 'Слову'. Оказывается, еще в конце прошлого столетия (в 1878 году) П.Е. Ваденюк в Трудах III археологического съезда высказал предположение, что Каяла - это не географическое название, но происходит от слова каяти, окаянный. Так же считает и профессор И.К. Гудзий, приводя строку 'кают князя Игоря, иже погрузи жир на дне Каялы, реки половецкой'. Стоит учитывать и то, что 'каяла' по-тюркски значит 'каменистая'.
Важно отметить игру корнями слов, словесную вязь, характерную для 'Слова', а также способность воспринимать неодушевленные, с нашей точки зрения, явления и реалии природы - как живые, имеющие свой неповторимый характер и значение в происходящих событиях. Так сказать, участие всего насущного мира в истории и судьбе... Это не имеет ничего общего с современной трактовкой истории, где выпячиваются то экономические, то политические причины в разорванном, неодушевленном, неодухотворенном мире. Разлитая всюду жизнь, дух окрашивает мировосприятие средневекового человека трепетным ощущением неразрывного единства мира и его - в буквальном, конкретно-чувственном смысле - пронизанностью единой волей Творца...
Мироощущение наших предков, их понимание мира, добра и справедливости, беспримерное чувство родного языка и гениальное языкотворчество - вот что вечно будет волновать русского человека в отечественном памятнике культуры.
1998 г.