|
Седьмая нога в пятом колесе
В вышеупомянутом австралийском музее современные австралийцы, изображающие своих воинственных предков, иногда приятно волнуют посетителей, взмахивая бумерангами и издавая воинственные крики (и наверняка зарабатывая при этом хорошие чаевые). Но никто из восхищенных зрителей, естественно, ни на секунду не предполагает, что перед ним настоящие охотники и воины, умеющие выслеживать зверя и сдирать шкуру.
Также и у нас в России очень часто кто-то из вполне мирных сограждан, изображающий из себя писателя, испускает ритуальный клич воителя за духовность, за культуру. Размахивая при этом кулаками и тыча в кого-то пальцами. Спросим себя: считаем ли мы кричащего (а этот отчаянный крик часто находит в наших душах и кошельках отклик), считаем ли мы его действительно писателем? Да, мы подразумеваем за ним право так называться, но только в том смысле и в том качестве, что он периодически испускает вышеуказанный душераздирающий крик болельщика за культуру, за возрождение духовности. То есть наше сознание настолько искажено, извращено государством в этом вопросе, что писателем мы считаем человека, который находится в Музее культуры под табличкой "Писатель" и временами издает высокодуховные звуки. И большего мы как бы и не требуем от этой профессии. Музейность, подражательность стали для нас признаком принадлежности к культуре.
При этом мы долгое время слушали Высоцкого и Жванецкого (список можно продолжить), не считая их поэтом и писателем, то есть потребляли взахлеб их профессиональную продукцию, не считая их при этом профессионалами. А кто из нас, будучи в своем уме, станет серьезно обсуждать последнюю оперную постановку местного театра оперы и балета, или последнюю книгу местного писателя?!
Стоит обратить внимание на то, как редко бывшие советские писатели (а их ведь очень много!) и новые российские (а их еще больше!) выступают сегодня в прессе, в самых популярных и читаемых газетах. Исходя из многолетних наблюдений, я могу со всей ответственностью заявить: наши писатели - это, как правило, люди, просто не умеющие грамотно по-русски писать, связно выражать свои мысли (если они есть, эти свои мысли).
Понятно, что меньше всего им хотелось бы обнаружить это перед посторонними, за стенами своего Музея Литературы, то есть в реальной творческой жизни. Представьте такую ситуацию: приходит в городскую газету известнейший в городе писатель, автор нескольких книг, "живая совесть" народа, горячий болельщик "за Россию", который все руки отмахал, грозя ее внешним и внутренним врагам. За этот свой болельщицкий талант он имеет, конечно, некоторый пост, чаевые и даже коньячные. И тут, в газете, какой-нибудь юноша, только-только окончивший журфак, вдруг обнаруживает (сам искренне удивляясь), что у лауреата многих премий его родной русский язык хромает на все лапы, деепричастные обороты ужасны, а попытки сформулировать и донести до читателя простейшую мысль вызывают то смех, то жалость.
Раньше писателей от подобного казуса спасало доброе государство через своих послушных работников - редакторов и корректоров. Теперь, несколько раз так опозорившись, писатели окончательно замкнулись в своем узкомузейном кругу, выпускают свои музейные вестники, альманахи, где бесконечно спорят, кто на какой полке Музея Литературы должен стоять, у кого какой музейный зал - любимый, а какой вообще надо закрыть - он вреден для духовности электората. И эти шедевры внутреннего пользования сопровождают аннотациями типа "не для продажи, не для чтения, не для читателей".
Между прочим, российские деятели культуры и литературы лучше нас, читателей и зрителей, знают свое настоящее место - просто потому, что чаще нас ездят за границу, бывают на выставках и просмотрах, просто больше нас читают. Отсюда их разочарование в демократических реформах и даже в свободе слова, отсюда желание отыграть назад. Не за великую державу эти неудачники слезы проливают, а за былое дармовое уважение, сытные кормушки и горячие поилки. И под это все они хотят подогнать великую страну Россию, великий народ и великую русскую литературу, будь она жива!
Одни из этих деятелей кричат о бедственном положении культуры почти искренне, другие вполне осознанно цинично - в этом, по-моему, вся разница между традиционалистами и постмодернистами.
Береги культуру, твою мать...
Как маляр отличается от художника, так и мужики, лепящие под Новый год на городских площадях ледяных Дедов Морозов и Снегурочек, отличаются от настоящих скульпторов. Где проходит грань между настоящим искусством и его имитацией? Все признаки мы указать здесь просто не сможем, но на некоторые все же обратим внимание.
Главное в ледяных предновогодних истуканах - их максимальная обтекаемость и безопасность. Представим, что настоящие скульпторы вдруг собрались на площади и решили что-нибудь изобразить изо льда. Наверняка их талантливые, радующие глаз фигуры имели бы острые углы, края, и люди (особенно дети) могли бы удариться, порезаться, отломать тонкие части и затолкать в рот и т.д. Эту выставку пришлось бы отгородить и близко к ней никого не подпускать.
Настоящее неконтролируемое искусство опасно - любой чиновник это чувствует подкоркой. Для чиновника главное не жизнь, а безопасность жизни, которая на 99 процентов есть безопасность самого чиновника. Поэтому Музей - самая удобная для чиновника форма существования искусства еще и потому, что она быстро лишает его жизни (настоящей и будущей), быстро подчиняет простым и понятным правилам безопасности. Эти правила можно называть традициями, постмодернизмом или профессионализмом, но в сущности это правила внутреннего распорядка Музея культуры, Управления культурой или творческого союза.
Весной ледяные Деды Морозы растают, через год налепят новых. Никто не пытается их сохранить, никто не считает их искусством. Свои произведения постмодернисты также называют не стихотворениями, а "текстами". Стихотворение можно отредактировать, переделать, "текст" же - только подремонтировать каким-нибудь сантехническим инструментом, а еще лучше ничего с ним не делать, скорее про него забыть и наПИсать новый "текст".
Тут следует отметить явное противоречие: насколько сами постмодернисты пренебрежительно относятся к своим "текстам", настолько же они почему-то уверены, что их "произведения" имеют какое-то значение, что их будут изучать в университетах ("И уже изучают!" - слышу я многочисленные крики). И что все это может даже стать классикой! (И уже становится - смотрите, сколько у нас живых "классиков постмодернизма"!)
Здесь имеет место явный подлог, подмена искусства историей искусства, подмена жизни Музеем. Механизм этого фокуса в следующем: слово "классика" применяется не в смысле высшего достижения в какой-то области (искусства слова, например), а в смысле наиболее показательного и полного выражения состояния человеческого духа в некий отрезок исторического времени.
Предположим, что случился в истории человечества период, когда писание стихов и романов стало считаться бесполезным, бестолковым и просто богопротивным занятием. И вот стихи, посвященные этой теме - отвращению к поэзии (а также романы, полные отвращения к прозе) вошли в сборники, составили антологии, получили критические отклики, изучаются в университетах и прочее. Жизнь идет, никто и не собирается отрицать и выкидывать из человеческой истории этот даже самый дурацкий ее отрезок, и в исторической памяти даже это настроение духа человеческого должно быть сохранено (хотя бы в назидание потомкам). В библиотеки, в картинные галереи и музеи попадут (для истории, для будущих исследователей) "произведения", наиболее полно это настроение времени отражающие.
Авторы этих "произведений" могут называть себя классиками постмодернизма, но считать себя классиками литературы они не вправе - эти понятия разные по своей антологии, происхождению и смыслу.
Врач, осмотрев пациента, может сказать: "Ну что же, батенька, у вас классический понос", но вправе ли пациент после этого заявить, натужась: "Я - классик! Я - гений!"?
О пользе пошлости, о безопасной любви и одноразовой жизни.
Модернисты, авангардисты работали в искусстве еще по законам настоящего искусства. Маяковский призывал сбросить Пушкина с "корабля современности" не административным путем (например, вычеркнув его имя из учебников и, спалив его книги), он намеревался затмить Пушкина своими произведениями, увлечь читателя так, что тот забудет про какого-то Пушкина. Авангард поэтому был внутренне честным делом. Но дальнейшее развитие и усиление государственной бюрократии (особенно в соцстранах) привело именно к административному решению подобных проблем. В ходе этого исторического процесса под флагом Кнута и Пряника деятели культуры приобрели "внутреннего цензора", а самые дрессируемые особи - даже "внутреннего администратора"! Постмодернист - это человек со встроенным "внутренним администратором Музея Культуры".
Один из живых "классиков постмодернизма" Виталий Кальпиди, человек, претендующий на место на полке в Музее Литературы с табличкой "классик постмодернизма" (подробнее с его творчеством читатель познакомится в конце этих заметок), пишет в строках, посвященных Гоголю: "Дальше "Носа" не видя в своей богомерзкой "Шинели"! Этот "наезд" на Гоголя типа "Ты че, мужик, в натуре, шляпу нацепил, а базар не фильтруешь?!" происходит из полного непонимания места настоящего писателя в жизни общества. Гоголю было совершенно ни к чему смотреть дальше носа и согласовывать каждое слово по высшим инстанциям - это дело совсем других людей, например, политиков. Это сегодня работник Музея Постмодернизма Виталий Кальпиди просто обязан видеть дальше своего носа, следить за причудами и капризами чиновников местного Управления культурой, говорить только приятные им вещи, контролировать себя, фильтровать, одним словом. Это сегодня российский писатель на девяносто процентов услужливый чиновник, а на остальные десять процентов - дальновидный политик. А Гоголь был всего лишь гениальным писателем, а когда попытался заглянуть дальше своего носа, изменить, улучшить общество, то быстро перестал им, писателем, быть и сошел с ума.
Искусство не обязано предвидеть все последствия своего действия на людей и поэтому оно опасно. Но не более опасно, чем, например, любовь, или жизнь вообще. Искусство, как любовь и жизнь, сильного человека делает еще сильнее, а слабых иногда даже убивает. Из этого правила могут быть исключения, ради которых, может быть, и стоит жить. Но отменить этот закон, попытаться административными мерами сделать искусство совершенно безопасным, предвидеть все его мыслимые и немыслимые последствия - эти попытки приведут (и уже приводят) нашу жизнь в такое пошлое состояние, что элементарно жить не захочется.
Ведь пошлость тоже избирательна: она убивает самых сильных, самых талантливых людей, а самых бездарных поддерживает в их бездарности и подымает по культурно-чиновничьей лестнице.
В свое время Гете написал "Страдания молодого Вертера" и Европу буквально захлестнула волна самоубийств, которые совершали молодые люди, подражающие герою романа. Желая как-то исправить ситуацию, Гете написал "Антивертера", поэтическое послание от имени мужа возлюбленной юного Вертера. Из этого послания следовало, что все страдания и смерть молодого человека были напрасны, что молодая женщина лишь использовала его страсть для эмоциональной подзарядки, и, как утверждает муж, у него в постели с женой благодаря этому все о кей, все круто!
Пусть он с подругой моей гуляет,
Свой блуд в беседах утоляет,
А ночью я, лишь свет погас,
Смолю ее, аж доски в пляс...
Она витает в мечтах высоко,
Отнюдь не чуждаясь земного сока…
Эти строки поражают своей пошлостью, но только в контексте того века. Для века же нынешнего они вполне традиционны: двадцатый век, похоже, вообще весь состоит из одного сплошного "Антивертера", который в виде социального заказа был написан в предвидении появления настоящего Гете, Пушкина или Толстого с благой целью нейтрализовать возможное вредное влияние их непредсказуемого, потенциально опасного творчества на массы трудящихся или избирателей. Вследствие этой огромной превентивной дезинфекционной работы государства новый Пушкин так и не появился (а может быть, появился, но не выжил).
Гете, кстати, так и не закончил и не опубликовал своего "Антивертера" - наверно, почувствовал, что, остановив волну самоубийств, он сам умрет от пошлости.
Вороны летают стаями
Любовь работников культуры к бюджету, и, наоборот, чиновников, распределяющих бюджетные средства, к культуре обычно взаимна - это почти счастливая любовь. "Почти" - потому что, как правило, любовь эта бесплодна. И прекрасные мгновенья, и черные дни этой более чем длительной связи происходят из специфики профессии писателя, художника, актера. Пора поговорить от экономической сути этих древних профессий.
Можно спорить, хороша или плоха американская культура (главные ее достижения, по словам Бродского - кино, музыка, поэзия), но вся ее творческая мощь основана на том, что в США нет министерства культуры, нет управления культурой, госконтроля и господдержки. Все держится на частной и общественной инициативе. Это самый разумный подход из всех возможных, и продиктован он самой сущностью профессии, сущностью на сто процентов индивидуальной.
20 век богат коллективистскими экспериментами. Оказалось, что есть люди, которые любят работать коллективно: в колхозах или на народных предприятиях. И в Израиле, и в тех же США эти формы трудовой деятельности вполне успешны. Но никогда и ни в одной стране не удалась коллективизация писателей или художников, режиссеров или композиторов. Больше двух им собираться вредно.
А ведь именно к объединению своих подопечных стремится любой государственный чиновник - сознательно или подсознательно. Просто ему так удобнее, легче работать. К каждому Мастеру управленца не приставишь! А так согнал всех в творческий союз, назначил старшего и сиди, отчеты перекладывай слева направо. В расчете на бюджетные средства многие деятели культуры 20 века подыгрывали чиновникам и самоорганизовывались в союзы, группы и группки. Правила игры несложные, ребенок выучит. В советское время был популярен девиз "Толпой легче пробиться (напечататься)", сегодня - "Надо создавать культурную среду, ситуацию". Единица, в общем, - ноль! (Аналогично и в политике: есть структура - можешь претендовать на финансирование, а нет структуры - ты никто).
Суть же профессии, напротив, состоит в том, что единица, личность в ней - все! Был, правда, в древнейшей истории период допрофессиональный, период народного творчества, когда одна частушка совершенствовалась веками, редактировалась сотнями поколений деревенских сочинителей и исполнителей. Но с развитием городов Музыкант, Поэт, Художник стали уважаемыми профессиями наряду с Кузнецом, Сапожником или Горшечником. Богатый горожанин заказывал себе сапоги у Сапожника, потом заходил к Композитору и просил сочинить музыку на свадьбу дочери. Почему он к ним заходил? Потому что знал: и тот, и другой - Мастер своего дела, с их работой он был знаком сам или слышал отзывы от других горожан.
Мастер, мастерство - это единственная настоящая основа дела, которое называется искусством, культурой, литературой. Обычно после сорока лет у большинства Мастеров возникает потребность передать свое мастерство ученикам - так появляются Подмастерья. Среди которых могут быть и дерзкие бунтари, желающие враз переплюнуть Учителя - это тоже естественно. И все вместе это называется школой. В современной России еще существуют актерские школы, называемые студиями или театрами-студиями, какие-то остатки такой формы передачи мастерства сохранились в Литинституте и еще, может быть, где-то, но все это уже нетипично для конца 20 века.
Типичной формой существования культуры сегодня является не естественное "Мастер - Подмастерье", а искусственное противостояние "Охранитель - Бунтарь", традиционалист - постмодернист. С одной стороны Охранитель традиций, охранник Музея Культуры, с другой стороны Бунтарь, рвущийся все в Музее перевернуть, переставить по-своему. Дорвавшись до власти и переставив всю мебель, вчерашний Бунтарь сам становится Охранителем, и ждет не дождется встретить новых Бунтарей во всеоружии. Так как - и это главное! - охранительство традиций не имеет смысла (и причины для госдотаций), если на горизонте не видно опасности разрушения традиций. С другой стороны бунтарство (модернизация и постмодернизация) не имеет признаков труда (требующего оплаты), если никто не противится этой модернизации!
Годы идут: авангардисты сменяют абстракционистов, вчерашние модернисты охраняют заветные традиции от постмодернистов. Чем они на самом деле отличаются друг от друга - они давно забыли, да и раньше не знали. Но при случае, когда надо глупому чиновнику или "новому русскому" забить голову необычными и красивыми до одури словами, они свое мастерство проявят. Так, подыгрывая друг другу, обвиняя и клянясь в верности, Охранители и Бунтари в четыре руки пощипывают бюджет; у чиновников тоже свои простые интересы - и все довольны не только материально, но (для людей околотворческих, называющих себя интеллигентами, это особенно важно) - и морально.
Результатов ноль, но важен сам процесс, который должен протекать бурно, чтобы наблюдатели (налогоплательщики, в конце концов), не успели подумать и спросить: "Слушайте, а где же результаты? Сами-то что вы умеете делать, кроме как охранять и бесконечно комментировать чужое? Где живые человеческие результаты, где новые Пушкины, Нобелевские премии, Оскары?" А в ответ услышать: "Есть у нас новый Пушкин! Позвольте представить: Вася Контропупкин. Его оценят через сто лет, тогда и дадут Нобелевскую премию. Посмертно. А еще у нас есть новый Чайковский. Показать? Нет, слушать его нельзя, все равно ничего не поймете. Слушать его будут в 21 веке, пока можно только смотреть".
Обращение к потомкам
Представьте, что Вы - тот самый горожанин. Вы заходите к Сапожнику, а он показывает три пары обуви: вот это традиционные сапоги; эти, что называется, "последний писк", а вот эти, позвольте полюбопытствовать, люди будут носить через сто лет. Затем вы посещаете Композитора, он вам предлагает свадебный марш в традиционном стиле, абстрактную пьесу "Сон невесты в первую брачную ночь" и еще, пожалуйста, если вы человек совсем продвинутый - свадебная музыка будущего века, когда люди научатся размножаться почкованием: лайв-саунд "Почки набухли".
Понятие "моды" довольно хорошо разработано, но здесь речь совсем о другом. Если в первом примере вы можете снисходительно отнестись к фантазии Сапожника, то во втором это у вас уже не пройдет. Здесь больше риска прослыть человеком малокультурным, несовременным, и Композитор, если он в душе человек хоть немного предприимчивый, может на этом сыграть. Поддерживая в вас чувство собственной неполноценности, действуя не как Творец нового, а как Торговец, продвигающий на рынок новый продукт методом агрессивной рекламы: "Если вы этого не понимаете, то вы ретроград, совсем отстали от жизни, и скоро все об этом узнают и будут над вами смеяться!" ("Если вы не будете это употреблять каждый день с утра до вечера, то умрете от кариеса, головной боли, нашествия микробов и т. п.").
Наш Сапожник воплотил свою фантазию в некоей обуви будущего, удовлетворил творческую потребность и уже этим доволен. Он будет счастлив, если кому-то еще идея понравится. Но если он честный сапожник (а это немало, смею заверить!), то он никоим образом не претендует на: а) что кто-то это купит и будет носить, и б) что это купит государство и поставит в Музей обуви. Композитор же (в нашем случае) считает себя вправе изначально исходить из последнего, его цель - дорого продать никому (кроме самого производителя) не нужный продукт. А если он не продается, то виноваты покупатели, которые еще не доросли до потребления необычного продукта (и действительно: не доросли, не дожили).
В конце концов, вы сами можете написать обращение к потомкам и закопать в огороде. И никто из соседей не кинет за это в ваш огород камень. Но если к соседям придут чиновники и потребуют оплатить через налоги ваше чудачество в виду его особой значимости для человеческой культуры, то это уже другая ситуация.
Нас раздражает агрессивная реклама жевательной резинки или средств от головной боли. И при этом во сто крат более агрессивная, часто просто мошенническая самореклама и самораскрутка каких-нибудь постмодернистов никого не раздражает, никто не чувствует неловкости ни за себя, ни за них. Ведь это же - КУЛЬТУРА! Не продается вдохновенье!
Мало этого: всем имиджмейкерским технологиям, которые мы называем сегодня грязными, можно легко найти столь же грязные аналогии в современном искусстве, литературе или музыке. Но к ним мы снисходительны. Если кто и почувствует неловкость, то это будут зрители, читатели, слушатели. Им тут же внушают, что неловкость эта - от их несовременности, культурной неполноценности, непросвещенности, непосвященности.
В системе нормальной - Мастер и Подмастерье - подобное представить невозможно. Это стало привычным только в 20 веке при тотальном включении культуры в политику, в основном на стороне социалистов и коммунистов, насаждающих госрегулирование везде, где можно и где нельзя. Хрестоматийный пример опеки русского царя над Пушкиным изначально возмутителен для любого русского человека. Но сегодня те же самые люди, которых этот факт госрегулирования возмущает с детства, бегают целыми днями в поисках подобного опекунства со стороны государства. Да, Пушкин бежал этого, мечтал зарабатывать, честно продавая рукописи, но коммунист Пикассо мечтал уже о другом: о том, чтобы государство помогало осуществлять его проекты
Время пить!
(римейк на книгу молодого поэта Сергея Семянникова, которую он с поразительным чутьем к родному языку назвал "Время есть!")
Несколько местных анекдотов на тему вступления в Союз Писателей. Например, долгое время ходила по интеллигентским кухням города баллада об одном ветеране, который каждый год буквально заваливал местную писательскую организацию ягодами и грибами. И, в конце концов, человека такой великой души единогласно приняли в Союз Писателей.
Еще один поэт-металлург, пишущий на рабочую тему, перед решающим заседанием местной писательской организации каждый день звонил тогдашнему секретарю Константину Скворцову и говорил с выражением отчаяния в голосе: "Если вы меня не примите в Писатели, то я повешусь". Конечно, его приняли: жалко, что ли…
Поговаривают также, что Виталий Кальпиди ежедневно заходит в кабинет к нынешнему писательскому старосте Николаю Године и, глядя ему прямо в глаза, внушает: "Я гений. Я - гений!" Година смотрит на него растерянно: вроде взрослый серьезный человек, а говорит такое… "Может быть, и взаправду гений. Такой же, как я".
Писатель Куницын ходит по начальственным кабинетам и всем представляется: "Куницын. Поэт. Жанр любовно-романтический" Начальство смотрит: опухший с похмелья мужик, небритый, ширинка расстегнута - точно поэт! Проникнувшись сочувствием, дают на выпивку.
Допускаю, - а так, скорее всего, и есть - что эти анекдоты наши писатели сами про себя сочиняют. Чтобы остаться в памяти потомков.
В целом чиновничья жизнь Союза Писателей напоминает армейскую - та же "дедовщина". Ведь на так называемых писателях лежит множество уставных обязанностей: встречи с читателями (обычно читателей изображают отчаянные библиотекарши), масса заседаний, включая юбилейные. Маститым членам просто по годам службы не положено всей этой текучкой заниматься (есть занятия поинтересней - см. выше, анекдот про Куницына), и поэтому они принимают в Союз "молодых писателей", отбирая тех, кто одновременно и попослушнее, и побойчее. Понятно, что "молодые" с годами сами становятся "дедами", маститыми членами, которые нуждаются в новом призыве, в свежем пополнении. Главная трудность для "молодого" кандидата в Союз Писателей: каким-то образом доказать, что никакой он на самом деле не Бунтарь, а вполне пригоден к несению караульной службы.
Так что, вперед, "молодые"! Время есть!
Ревизор,
или О вечной пользе расстегнутой ширинки
В город Н. приехал как-то из столицы ревизор по писательскому ведомству. Проверить работу с творческой молодежью. А когда он уехал, следом в Москву ушла жалоба от "молодых писателей" следующего содержания:
"С первого дня проверяющего осадили молодые поэтессы со своими творчески и идейно незрелыми произведениями, многие небезуспешно… На настоящую творческую молодежь, то есть на нас, мужскую половину человечества, товарищ М. никак не реагировал. Считаем этот факт вопиющим проявлением дискриминации по половому признаку и несправедливым отношением к молодым талантам. Советуем присылать в следующий раз ревизоров более разнообразной творческой ориентации".
Картина состояния культуры конца 20 века получилась бы неполной без обсуждения "голубого" аспекта. Строго говоря, никакого гомосексуализма на самом деле не существует. Если бы существовала однополая любовь, то, например, встречались бы два мужика и без всякой задней мысли (точнее, только с ней) занимались бы любовью. Но ведь на самом деле один из партнеров обязательно изображает женщину (у лесбиянок одна - как бы мужчина). Партнеры могут меняться местами, но принцип разнополости все равно подразумевается. К однополой любви всегда приходят от обратного: женщинам не нравятся грубые мужики, мужчинам - высокомерные и жадные женщины. И об этом они все время говорят, оправдывая новую ориентацию. Таким образом, никакой однополой любви не существует, есть только продолжение разнополой, поиск идеала в не очень удачном направлении. (Подробнее этот психологический механизм я исследовал в статье "Предвидение задним числом").
Получается, что гомосексуализмом мы просто называем имитацию гетеросексуальных отношений. Такая имитация вполне понятна в тюрьме или в армии (Чайковский заразился этим в казарме), но откуда страсть к такой игре у современных деятелей искусства. Мода, имиджмейкерские технологии.
Поэтом можешь ты не быть, но педерастом быть обязан
Как мы говорили, один из "голубых" изображает из себя женщину (обычно имея цель зарабатывать проституцией или сделать карьеру), а одна из "розовых" - мужчину. На самом деле имитация глубже: мужчина (активный "голубой") тоже лишь изображает, имитирует мужчину, то же самое можно сказать о пассивной "розовой", она лишь мечтает почувствовать себя нежно любимой женщиной. Дело в том, что само это явление (и понятие) - "мужчина" не может существовать самостоятельно, отдельно от явления (и понятия) "женщина". И наоборот. Активный "голубой" и пассивная "розовая" поэтому не оставляют надежды встретить настоящую женщину или настоящего мужчину. Для пассивного "голубого" и активной "розовой" дороги обратно часто нет, поэтому согласно криминальной статистике именно они убивают своих партнеров "из ревности". В итоге гомосексуализм как имитация есть состояние промежуточное между нормальными гетеросексуальными отношениями и полной бесполостью. Именно к бесполости и стремится на самом деле гомосексуалист идейный (а не случайный, как в тюрьме или казарме). Цель - бесполость, кастрация, так как пол (и все, что с ним связано) мешает карьере. Это стремление исследовал еще Б. Брехт.
В литературе есть уже свой Музей - это библиотека. Все! Члены Союза писателей поэтому все более явственно ощущают свою невостребованность, никчемность. В Музее оперы и балеты "живой экспонат" более востребован, но, тем не менее, должность эта сомнительная, унизительная и принципиально малооплачиваемая. Развитию мужественности не способствует. Карьерные соображения и напряженный труд, с другой стороны, не способствуют развитию женственности. Мужчины, которые не в состоянии кормить семью, не могут чувствовать себя мужчинами. Женщины, у которых все время и нервы отнимают карьера, отношения с начальниками и чиновниками, трудно почувствовать себя женщинами. Это и есть постмодерн - стремление к бесполости, бесцветности, безжизненности. Цель жизни - понравиться чиновникам.
Тупик - для тупых
Бедой 20 века является не малокультурность, а победа другой культуры, более низкой по уровню цивилизованности, чем дворянско-буржуазная культура 19 века. Связано это не с массовостью, как принято думать. Массовая культура, ширпотреб - лишь следствия социальных экспериментов, бюрократического произвола и государственного вмешательства в частную жизнь современного человека, в том числе и в его культурную среду.
Трудно назвать чиновника сэра Хамфри бескультурным человеком, но точно также нельзя назвать бескультурным людоеда с какого-нибудь тихоокеанского острова. Это просто другая культура, уровень цивилизованности который оставляет желать лучшего. Объединяет чиновника 20 века (а также современного человека, этим чиновником воспитанного) с аборигеном именно некоторое стоящее выше реальной жизни ТАБУ, табуирование культуры, искусства, Можно расстреливать невинных, но нельзя не любить Маяковского и Горького, можно сжигать людей в печах, но нельзя не рукоплескать Вагнеру и Гете.
Много говорилось о том, что СССР на самом деле был создан по шаблону, по схеме литературного произведения (то же можно сказать о фашистской Германии - как древнегерманской мистерии). Меня спросят (обвинив в очередной раз в бескультурности): "Что плохого в том, что государство строится по принципам действенного добра, по совести и по справедливости? Что плохого в том, что во главе государства встает поэт, например, Караджич?" Отвечаю: это очень плохо буквально для всех! Современные режиссеры-постановщики радуются, когда зрители, захваченные действием, выбегают на сцену спасать Гамлета или Дездемону. На самом деле это говорит лишь о малой образованности и малокультурности зрителя. Сальери и есть чудак, выбежавший на сцену со склянкой яда, демонстрируя торжество искусства над жизнью. Мне уже приходилось писать об этом в статье "Гуляка праздный Сальери", о конфликте жизни с табуированным искусством. На этом сломались многие: сам Пушкин, Гоголь, Достоевский, Маяковский, вся Россия. Искусство требует жертвоприношений.
Что интересно: Пушкин это понимал и подробно исследовал, все образованнейшие люди эту разницу понимали: вот это - мы, а вот это - сцена, книга! А культура - это в нас и вместе с нами, а не отдельно от нас. Человек дворянско-буржуазной культуры самодостаточен, он сидит в зрительном зале, а внутри него не меньше жизни и страсти, чем на сцене. Зритель и Шекспир - на равных. Мы же, представители чиновничьей культуры, после всего сальеризма, действительно чувствуем себя ущербными, боготворим телесериалы и певицу Распутину только за их принадлежность к храму культуры. В нас самих культуры нет, поэтому мы и табуируем Культуру.
фрагментарные заметки по поводу фрагмента:
С кем вы, фраера культуры?
Приглядимся и прислушаемся к одному из живых "классиков постмодернизма" и теоретиков этого дела, руководителю фонда "Галерея" Виталию Кальпиди. В своем фрагменте "Фраера" русской культуры" он "наехал" на некоторых настоящих классиков русской литературы, обозвав их почему-то "фраерами" (видимо, неуклюже пытаясь освободить себе место на тесной музейной полке). Больше всего меня возмутило то суетливое нахальство (видимо, прирожденное), с которым Кальпиди обозвал создателей бессмертного Остапа Бендера Ильфа и Петрова "Ильфпетровым".
Обратимся к процесс-журналу "Несовременные записки" номер три, к статье "Фраера" русской культуры" и попробуем согласиться с автором: "Ну, хорошо, если это для Вас так важно, если Вы без этого жить, надеяться и верить больше не можете - и особенно в тяжелейших условиях уральского климата, тогда пусть Высоцкий Владимир - "фраер" (хотя почему в кавычках?!)". Но ведь автор Виталий Кальпиди этим не ограничивается, и записывает во "фраера" (а тут уже и кавычек маловато) Булгакова и некоего Ильфпетрова...
Ну да ладно: обозвал покойного Булгакова, нахамил - это мы понимаем, но зачем же потом в сторону трусливо: а что, слово "фраер" - совсем не обидное слово!
Был у меня друг, любил окликнуть кого-нибудь: " Эй ты, сволочь!" А потом, выдержав паузу, блеснуть лингвистически: "Да ты не обижайся, братан, сволочь - совсем не обидное слово, это такой народ был на Руси в древности - сволочИ". Только мой друг был парень смелый - мог ведь и в морду получить во время паузы в награду за свой эксперимент. Кальпиди наезжает только на мертвых и ничем не рискует.
Хотя может и получить "своим же мочалом по своим же сусалам". Дело в том, что господ Ильфа и Петрова наш фрагментарный автор как-то неловко превратил в господина Ильфпетрова. По этому факту любой психоаналитик поставит четкий диагноз: товарищ Кальпиди - это не один человек, а как минимум два - Кал и Пиди, два плодовитых соавтора. У кого что болит, тот о том и говорит, точнее - проговаривается.
И никаких извинений я не принимаю: за что боролись два пламенных соавтора, на то и напоролись. Пройдут годы, и, не дай Бог, они умрут, два верных друга, но метод товарищей Кал и Пиди будет жить вечно. Он и сейчас с нами.
В чем же заключается чудесный творческий метод? Он удивительно прост. Познав его (а чудо познания совершится немедленно сейчас), все люди Земли бросят сеять хлеб и добывать нефть - короче, все свои земные дела - и займутся литературным экспериментом. А секрет прост: в русском языке 80 тысяч слов. Берите словарь, открывайте наугад и тычьте пальцем. Пишите все, что видите своими глазами: "Гоголь - червяк", "Булгаков - фраер", "Толстой - трюмо" и ставьте в конце жирный вопросительный знак.
Вот и вся работа! Вы создали серьезный повод для литературоведческой дискуссии! Есть над чем поломать перья многочисленным тусовкам и кланам, столичным и свердловским. Но наши все равно победят - это ясно. В конце увлекательного спора "Есенин - это выхухоль или нахухоль?" - а уже столько лет стоит и животрепещет этот вопрос! - раздастся смелый голос из Челябинска (а мы-то знаем, чей это голос!) "Есенин - это похухоль!". Вот так весело и безбедно живут эти ребята, терзают себя и неосторожно подвернувшихся под перо читателей "космической же глупости вопросами".
Да, а теперь я "утверждаю" и "доказывать это не собираюсь", что Кальпиди - это Шариков наших дней, Шариков по-своему талантливый, способный к обучению. Самое первое впечатление - самое верное. Встретив на одном из творческих вечеров человека, имени которого (а это был Кальпиди) я тогда еще не знал, я сразу про себя отметил: этот человек попал сюда, на заседание людей умнейших и образованнейших, совершенно случайно: просто какой-то слесарь-сантехник зашел, присел послушать умные речи, да потом и сам что-то начал повторять за другими про "вибрацию", про "коммуникативные мосты". И что самое удивительное - вдруг сам начал вибрировать и мосты наводить! И окружающие уже смотрели на это чудо с немым восторгом. Наверно, так же смотрели Ленин и вся его интеллигентская братия на Сталина, который слушал-слушал, а потом вдруг начал всю их книжную коммунистическую дичь претворять в реальность.
"Вы болтаете - я делаю!" - написано на знамени Виталия Кальпиди, и это действительно так: плоды его трудов перед нами, они ощутимы, осязательны, обонятельны. Но тут сразу встает интересный вопрос: "А каким "делом" для этого человека являются его собственные стихи?" Да, не смейтесь: Виталий ведь еще и поэт! Тут явное противоречие: конкретное дело и поэзия - две вещи несовместные, если мы только не хотим возвращаться к единству "пролетарского дела" и поэзии! Выход из этого положения Виталий нашел простой до примитивности...
Есть, как известно, две традиции в поэзии: французская и английская. Первая опирается на прилагательное, на тона и полутона чувственных состояний, вторая - на глагол, на действие. Русская литература вслед за ориентированным на Францию дворянством шла по первому пути. Даже футуристы и авангардисты, призывающие всех творцов и простой люд к революционному действу, не смогли, на мой взгляд, свернуть русское искусство с созерцательного пути на путь действия. Любое дело для русского интеллигента так и осталось не делом по-настоящему реальным, результативным, а новым, модным состоянием души. Не результат важен (как для английской традиции), а процесс, не дело, а "кухня" этого дела (и душевные бесконечные разговоры на кухне).
Почувствовав спрос на человека дела (а сегодня в России все устали от бесконечных разговоров), любой активный индивид может проявить свой талант и добьется в своем деле успеха. Но в поэзии у русского человека это получается забавнее всего, и в частности - в поэзии Виталия Кальпиди.
Самый верный способ доказать, что ты принадлежишь к наимоднейшей и наидеятельнейшей англоязычной струе, а не к устаревшей франко-российской - это отказаться от прилагательных и почаще применять глаголы! Согласно этому рецепту и действует Кальпиди: глаголы у него в каждой строчке (еще бы лучше в каждой строчке по сто долларов)! Для анализа мы взяли стихи, опубликованные по случаю 40-летия товарища Кальпиди в "Пятом угле" товарища Бавильского ("Вечерний Челябинск" от 22 мая 1997 года). 40 лет - солидный возраст, и немалый опыт накоплен: в отдельные строчки Виталий смог втиснуть аж по два глагола!
... То сюжет украдет, то поклеп наведет на Россию,
То с друзьями поделится тайнами полишинеля,
то внезапно попробует выступить в роли мессии,
дальше "Носа" не видя в своей богомерзкой "Шинели".
Это Кальпиди о Гоголе. Два глагола в строчке - высокая планка, это уже на Нобеля тянет! Но нельзя все же безоговорочно утверждать, что Кальпиди эту планку в свои 40 лет взял. "Поклеп наведет" - не совсем точно, грамотнее все же "возведет". Но зато с пренебрежением к прилагательным у маэстро все в порядке! Есть у Гоголя произведения, которые можно смело назвать богомерзкими, но "Шинель"!? Почему бы тогда не объявить богохульными милейших "Старосветских помещиков"?!
Мели, Емеля, твоя "Галерея"...
Я, впрочем, хочу глубже вникнуть и понять Кальпиди, помочь ему донести свои глаголы и прилагательные, пусть даже не всегда грамотные, до читателя. Живем мы все в своем родном захолустье, летом картошку сажаем, зимой "Сникерсами" торгуем, а про "маленького человека", про "человечка маленького поэтического дела" забыли. Я всегда преклонялся перед людьми дела, перед всеми, кто покупает пачку презервативов прежде, чем купить буханку хлеба, и поэтому всегда рад придти на помощь.
Как-то я задумался над таким вопросом: если человек любит других людей, то любовь к богу ему совершенно ни к чему. Атеизм (при всех его издержках) основан на том факте, что бог стал лишним посредником для человека в его отношениях с другими людьми.
Бог сделал свое дело, бог может уйти!
Кальпиди в этом случае встает на защиту Бога: "Вот он, Николай Васильевич Гоголь, так любит человека, так любит, что даже Богу это мерзко (видимо, потому, что сам бог неспособен на такую любовь, на какую способен русский человек!)"
Как нескладный и неумелый подмастерье, Кальпиди, вместо того, чтобы сказать "Я завидую Вашему мастерству", кричит: "Богу мерзко от Вашего таланта, Мастер! Бог в ярости!" - пугает нас (ну не Гоголя же покойного!) автор стихотворения. И нам действительно страшно: ведь их уже трое, неразлучных однояйцовых близнецов - Кал, Пиди и Бог! А мы-то, бедные, всего одни!
Цель данной статьи - человек, которого мы не собираемся ни переубеждать, ни перевоспитывать. Виталий Кальпиди - прежде всего взрослый человек, он понял свое место в жизни, он знает свой цвет. Его камень кальпидий - серого цвета. Виталий создает серую действительность из серых людей и для серых же людей. И цвет у этого процесса - серый. И именно поэтому В. Кальпиди говорит, что "творчество не результативно, а процессуально". Понятно, что у серости не может быть результата - ни белого, ни черного.
Но что это за глаголы он применяет - глаголы, для которых результат не важен, а важен лишь процесс называния самих себя, глаголов? Не действие важно, а называние действия, его все более изощренная имитация. Не дерзкий "наезд" на классика, а лишь обозначение дерзости, тут же сглаживаемое оговорками.
Да, "яблоко" от лошади недалеко падает, на Руси по-прежнему правят обломовщина и дерзкое шевеление ногами во сне. "Гнать, держать, смотреть и видеть..." - вот поэзия Виталия Кальпиди - называние глаголов вместо самих глаголов. "Вы запомните, друзья, что писать сегодня вообще нельзя! Немодно, несовременно!" - это уже говорит Кальпиди-редактор и руководитель литературной тусовки.
Высоцкий у Кальпиди "накручивает, инспирирует самого себя". Хорошо бы Виталию Олеговичу так себя "накрутить"! Давай, давай, черноголовый! Нет, видимо, не получается ничего, отсюда и разочарование, и лозунг "Конец литературы".
...Что касается Высоцкого - "фраера" - то тут я мог бы и согласиться с Кальпиди: у Высоцкого, на мой субъективный взгляд, одна настоящая вещь, все остальное - самодеятельность. Но ведь и одна эта "Протопи ты мне баньку по-черному..." продирает до дрожи в печенке - это посильнее "Фауста" Гете. (О всяких же антологиях, альманахах, и процесс-журналах уральского региона в этом контексте лучше на трезвую голову и не вспоминать)...
Вспоминается анекдотический случай про советского поэта, написавшего стихи про любовь и гордо провозгласившего: "Все, закрыл тему!" Кальпиди, не написав ничего, движим сегодня единственным желанием: сделать так, чтобы этого никто не заметил. То бишь: я не написал ничего достойного вашего внимания не потому, что не умею, а потому, что просто литература кончилась, ее больше нет (а мы все по какому-то недоразумению еще живы)! И всей своей издательской деятельностью Виталий Кальпиди этот тезис стремится доказать, каждым новым номером своего журнала он нас уговаривает: "Смотрите, какая лабуда, какая графоманщина! Все, хватит, давайте все дружно перестанем читать и писать!"
Видели мы парней, которые бросали свои худые тела на амбразуры!
Чтобы избежать этих героических, но заведомо напрасных жертв, поговорим наконец-то о графоманстве. Вот этого графоманской литературы - действительно не надо ни читать, ни писать. Почему так категорически? В самом деле, еще вчера советский графоман был милейшим уважаемым человеком, скромным тружеником пера. Его жизнь составляли чтение и писание. Он читал толстые журналы и поражался: "Вот, опять напечатали графомана А. Чем я, графоман Б, хуже?!" И бегал по редакциям, и вступал в Союз Писателей. Но самое главное: графоман ощущал и искренне пропагандировал свою полезность как среднего слоя в литературе (плодородного слоя), на котором, если его хорошенько освоить, удобрить и поливать финансами, вот-вот вырастут и расцветут самые настоящие гении.
Сколько лет прошло "в ожидании Пушкина", сколько теорий под это беспросветное бесконечное ожидание "светлого литературного будущего" было подведено! Сколько сибирского леса было загублено на графоманскую литературу!
У меня до сих пор стоят в ушах их полные веры, пламенные графоманские речевки: "На истоке время вдоха, время выдоха - эпоха Зрелости и Мастерства..." Но, бог мой, "время выдоха" как раз сейчас и наступило. Если соцреализм был временем творческого "вдоха", то постсоциалистический постмодернизм - это долгожданный "выдох", только произошел он у товарищей Кал и Пиди через другое место. Зрелость и Мастерство приятно поражают, ответ на вопрос "А могло ли получиться иначе, чем в сантехническом варианте?", очевиден...
Разговоры Виталия Кальпиди о создании в Челябинске литературной ситуации, творческой среды - из той же песни, песни не просто старой, но устаревшей еще с начала перестройки. С первых же дней гласности все поняли, что гении у нас были и есть, но этот самый графоманский "средний слой", эта "литературная ситуация" их планомерно уничтожала и выпихивала на Запад.
Сегодня человек графоманирующий перешел на самоокупаемость, забегал в поисках спонсоров, но в основном растерялся и озлобился. Издавать книжки стало даже легче, но кому они теперь нужны! Какой-нибудь Кальпиди смотрит на свой альманах или на разувесистую "Антологию уральской поэзии" так же, как смотрит пенсионер на купюру в сто тысяч рублей. "Эх, с этими бы деньгами да перенестись в прошлое лет на десять!" "Эх, с сегодняшними бы полиграфическими возможностями да в соцреализм вернуться, когда не печатали Бродского да Булгакова!" Этот исторический тупик многих злит и подталкивает к экстремизму, творческому и даже политическому...
Глаза открылись, и мы четко осознали свое место. Мы отстали от мировой культуры на полстолетия. Наше развитие закончилось ровно тогда, когда серое графоманское государство разобралось с последними "фраерами" культуры...
Но главное сегодня: те, кто ушел далеко вперед - они-то действительно вполне вправе кричать о конце цивилизации, о закате литературы (а в какие века эти возгласы не звучали?!) Но мы-то, плетущиеся в арьергарде, вчера только прочитавшие Бродского и Кафку, мы-то чего орем?!
По логике вещей у нас еще есть время догнать вырвавшихся вперед, догнать гордых англосаксоамериканцев, посмотреть вперед свежим взглядом и сказать: "Да, ничего, ребята, никакого конца нет, идем следом за нами!" И такие случаи в истории русской литературы уже бывали! А что предлагает Кальпиди? Упершись в спины впереди идущих, поверив им и не пытаясь рассмотреть самим то, что они увидели, кричать, как попугай в темных джунглях: "Уряя! Всем конец! Энтропия! Закат культуры!"
Если попробовать сказать еще проще и нагляднее, то мы - лишь приложение к тому дерьму, что накопилось за семьдесят лет на нашей земле и в наших душах. Вместо того чтобы немного выбраться из всего этого, подышать иным воздухом, услышать иные речи, почувствовать иные запахи, мы слушаем, как кто-то кричит: "Выхода нет, кругом одни "фраера", ныряем обратно, займемся внутриутробными разборками, попинаем великих предков - сольемся в единой вибрации!" Это, впрочем, уже дело вкуса...
|
