1912 1913 1914 1915 1916 1917 1918 1919 1920 1921 1922 1923 1924 1925 1926 1927 1928 1930 А вы могли бы? Вывескам Я Адище города Нате! Ничего не понимают А ВЫ МОГЛИ БЫ? Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? ВЫВЕСКАМ Читайте железные книги! Под флейту золоченой буквы полезут копченые сиги и золотокудрые брюквы. А если веселостью песьей закружат созвездия "Магги" - бюро похоронных процессий свой проведут саркофаги. Когда же, хмур и плачевен, загасит фонарные знаки, влюбляйтесь под небом харчевен в фаянсовых чайников маки! Я I По мосовой моей души изъезженной шаги помешанных вьют жестких фраз пяты. Где города повешены и в петле облака застыли башен кривые выи - иду один рыдать, что перекрестком распяты городовые. II НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МОЕЙ ЖЕНЕ Морей неведомых далеким пляжем идет луна - жена моя. Моя любовница рыжеволосая. За жкипажем крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая. Венчается автомобильным гаражем, целуется газетными киосками, а шлейфа млечный путь моргающим пажем украшен мишурными блестками. Несло же, палимому, бровей коромысло из глаз колодцев студеные ведра. В шелках озерных ты висла, янтарной скрипкой пели бедра? В края, где злоба крыш, не кинешь блесткой лесни. В бульварах я тону, тоской песков овеян: ведь это ж дочь твоя - моя песня в чулке ажурном у кофеен! III НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МОЕЙ МАМЕ У меня есть мама на васильковых обоях. А я гуляю в пестрых павах, вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу. Заиграет вечер на гобоях ржавых, подхожу к окошку веря, что увижу опять севшую на дом тучу. А у мамы больной пробегают народа шорохи от кровати до угла пустого. Мама знает - это мысли сумасшедшей ворохи вылезают из-за крыш завода Шустова. И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой, окровавит гаснущая рама, я скажу, раздвинув басом ветра вой: "Мама. Если станет жалко мне вазы вашей муки, сбитой каблуками облачного танца,- кто же изласкает золотые руки, вывеской заломленные у витрин Аванцо?.." IV НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБО МНЕ САМОМ Я люблю смотреть, как умирают дети. Вы прибоя смеха мглистый вал заметили за тоски хоботом? A я - в читальне улиц - так часто перелистывал гроба том. Полночь промошими пальцами щупала меня и забитый забор, и с каплями ливня на лысине купала скакал сумасшедший собор. Я вижу, Христос из иконы выбежал, хитона оветренный край целовала, плача, слякоть. Кричу кирпичу, слов иступленных вонзаю кинжал в неба распухшего мякоть: "Солнце! Отец мой! Сжалься хоть ты и не мучай! Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней. Это душа моя клочьями порваной тучи в выжженном небе на ржавом кресте колокольни! Время! Хоть ты, хромой богомаз, лик намалюй мой в божницу уродца века! Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека!" АДИЩЕ ГОРОДА Адище города окна разбили на крохотные, сосущие светами адки. Рыжие дьяволы, вздымались автомобили, над самым ухом взрывая гудки. А там, под вывеской, где сельди из Керчи - сбитый старикашка шарил очки и заплакал, когда в вечереющем смерче трамвай с разбега взметнул зрачки. В дырах небоскребов, где горела руда и железо поездов громоздило лаз - крикнул аэроплан и упал туда, где у раненого солнца вытекал глаз. И тогда уже - сокмкав фонарей одеяла - ночь излюбилась, похабна и пьяна, а за солнцами улиц где-то ковыляла никому не нужная, дряблая луна. НАТЕ! Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир, а я вам открыл столько стихов шкатулок, я - бесценных слов мот и транжир. Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста где-то недокушанных, недоеденных щей; вот вы, женщина, на вас белило густо, вы смотрите устрицей из раковин вещей. Все вы на бочку поэтиного сердца взгромоздились, грязные в калошах и без калош. Толпа озвереет, будет тереться, ощетинет ножки стоглавая вошь. А если сегодня мне, грубому гунну, кривляться пенред вами не захочется - и вот я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам я - бесценных слов транжир и мот. НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮТ Вошел к парикмахеру, сказал - спокойный: "Будьте добры, причешите мне уши". Гладкий парикмахер сразу стал хвойный, лицо вытянулось как у груши. "Сумасшедший! Рыжий!" - запрыгали слова. Ругань металась от писка до писка, и до-о-о-о-лго хихикала чья-то голова, выдергиваясь из толпы, как старая редиска. На главную страницу
1912 1913 1914 1915 1916 1917 1918 1919 1920 1921 1922 1923 1924 1925 1926 1927 1928 1930
А ВЫ МОГЛИ БЫ? Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? ВЫВЕСКАМ Читайте железные книги! Под флейту золоченой буквы полезут копченые сиги и золотокудрые брюквы. А если веселостью песьей закружат созвездия "Магги" - бюро похоронных процессий свой проведут саркофаги. Когда же, хмур и плачевен, загасит фонарные знаки, влюбляйтесь под небом харчевен в фаянсовых чайников маки! Я I По мосовой моей души изъезженной шаги помешанных вьют жестких фраз пяты. Где города повешены и в петле облака застыли башен кривые выи - иду один рыдать, что перекрестком распяты городовые. II НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МОЕЙ ЖЕНЕ Морей неведомых далеким пляжем идет луна - жена моя. Моя любовница рыжеволосая. За жкипажем крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая. Венчается автомобильным гаражем, целуется газетными киосками, а шлейфа млечный путь моргающим пажем украшен мишурными блестками. Несло же, палимому, бровей коромысло из глаз колодцев студеные ведра. В шелках озерных ты висла, янтарной скрипкой пели бедра? В края, где злоба крыш, не кинешь блесткой лесни. В бульварах я тону, тоской песков овеян: ведь это ж дочь твоя - моя песня в чулке ажурном у кофеен! III НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МОЕЙ МАМЕ У меня есть мама на васильковых обоях. А я гуляю в пестрых павах, вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу. Заиграет вечер на гобоях ржавых, подхожу к окошку веря, что увижу опять севшую на дом тучу. А у мамы больной пробегают народа шорохи от кровати до угла пустого. Мама знает - это мысли сумасшедшей ворохи вылезают из-за крыш завода Шустова. И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой, окровавит гаснущая рама, я скажу, раздвинув басом ветра вой: "Мама. Если станет жалко мне вазы вашей муки, сбитой каблуками облачного танца,- кто же изласкает золотые руки, вывеской заломленные у витрин Аванцо?.." IV НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБО МНЕ САМОМ Я люблю смотреть, как умирают дети. Вы прибоя смеха мглистый вал заметили за тоски хоботом? A я - в читальне улиц - так часто перелистывал гроба том. Полночь промошими пальцами щупала меня и забитый забор, и с каплями ливня на лысине купала скакал сумасшедший собор. Я вижу, Христос из иконы выбежал, хитона оветренный край целовала, плача, слякоть. Кричу кирпичу, слов иступленных вонзаю кинжал в неба распухшего мякоть: "Солнце! Отец мой! Сжалься хоть ты и не мучай! Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней. Это душа моя клочьями порваной тучи в выжженном небе на ржавом кресте колокольни! Время! Хоть ты, хромой богомаз, лик намалюй мой в божницу уродца века! Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека!" АДИЩЕ ГОРОДА Адище города окна разбили на крохотные, сосущие светами адки. Рыжие дьяволы, вздымались автомобили, над самым ухом взрывая гудки. А там, под вывеской, где сельди из Керчи - сбитый старикашка шарил очки и заплакал, когда в вечереющем смерче трамвай с разбега взметнул зрачки. В дырах небоскребов, где горела руда и железо поездов громоздило лаз - крикнул аэроплан и упал туда, где у раненого солнца вытекал глаз. И тогда уже - сокмкав фонарей одеяла - ночь излюбилась, похабна и пьяна, а за солнцами улиц где-то ковыляла никому не нужная, дряблая луна. НАТЕ! Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир, а я вам открыл столько стихов шкатулок, я - бесценных слов мот и транжир. Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста где-то недокушанных, недоеденных щей; вот вы, женщина, на вас белило густо, вы смотрите устрицей из раковин вещей. Все вы на бочку поэтиного сердца взгромоздились, грязные в калошах и без калош. Толпа озвереет, будет тереться, ощетинет ножки стоглавая вошь. А если сегодня мне, грубому гунну, кривляться пенред вами не захочется - и вот я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам я - бесценных слов транжир и мот. НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮТ Вошел к парикмахеру, сказал - спокойный: "Будьте добры, причешите мне уши". Гладкий парикмахер сразу стал хвойный, лицо вытянулось как у груши. "Сумасшедший! Рыжий!" - запрыгали слова. Ругань металась от писка до писка, и до-о-о-о-лго хихикала чья-то голова, выдергиваясь из толпы, как старая редиска.