Германия конца XIX века… Какой-нибудь провинциальный бесшумный городок с чистым воздухом и почти отсутствующим населением. Где-то на его окраине расположился небольшой и недорогой пансионат. Там, в одной из комнат, по ночам, когда весь остальной мир погружался в небытие при тусклом свете настольной лампы ни на мгновение не отрываясь от листа бумаги, пишет человек, которого за исключением родственников и немногочленных друзей, почти никто не знает и не узнает до самой его смерти. Однако, спустя всего лишь несколько лет после трагической кончины и до сих пор имя его станет скандальным и известным не только для узкого круга поэтов и философов, к которому принадлежит этот человек, но и для самой широкой публики. Его имя будет знать каждый, независимо от национальности, образования и рода занятий. Ему будут поклоняться как Богу, его станут цитировать во сто крат чаще, чем всех прочих философов, писателей, поэтов и публицистов. В одно мгновение он станет классиком. Его именем будут клясться. Ему будут приносить жертвы. Черный иероглиф его философии определит ход всего XX века. В ряду гениев слова, имя Фридриха Ницше займет одно из первых мест!

Но пока еще смерть не настигла его. Грядущая слава будто скована в его теле, изнуренном, измученном тяжелой болезнью. Взгляд погружается в слабо освещенную, сырую и серую комнату. Кругом царит болезненный беспорядок. Кажется, что помещение противоположно здоровью, миру, самой жизни. Как можно меньше солнца, света вообще. Реальный облик Ницше далек от патетического образа героя его философии. Взгляд постепенно различает в одном из углов комнаты сгорбленную над письменным столом маленькую фигуру человека. Фигура почти сливается с беспорядочной массой исписанных бумаг, заполняющих всю поверхность стола. Дрожащая рука, из которой, кажется, неотвратимо уходят жизненные силы с поразительной для столь слабой внешности упорством выводит слова, призванные стать приговором всей современности; мог ли кто-нибудь представить, что всего спустя пару десятилетий они превратятся в лозунги, начертанные на знаменах апокалипсиса. Поразительная, восторгающая воля к жизни!

Тяжелое дыхание, сдавливающий легкие приступ болезни, пронизывающая насквозь тело боль. Человек вынужден оторваться от письма, выпить одно из лекарств, в изобилии громоздящихся на тумбе возле его постели. Успокоительное, чтобы остудить раскаленные до бела нервы, несколько минут сна и снова – долгие, бесконечные часы упорного труда. Он чувствует, что ему не долго осталось, но он должен выполнить до конца свою миссию на Земле. Он знает, что вечность сбережет его, сохранит его для великой судьбы. Его воля поклоняется единственному Богу – Озарению, Мысли, тому особому исступляющему, пьянящему, экстатическому типу Мысли, который возвышает отдавшегося, ей человека над ущербной рациональной обыденностью мира.

Для него не существует действительности, она лишь досадный промах истории, не существует человека с его мелкими суетными заботами. Есть только Он, Вселенная и Будущее, - Будущее ради которого он живет и творит. Лишь один свет ласкает его глаз – свет звезд! В разрушенном болезнью теле, лишь одно указывает на Высшее здоровье духа этого человека, - исполненный арийского блеска взгляд. Только взгляд, но его более чем достаточно для того, чтобы понять, кого на самом деле видишь перед собой! Нечеловеческий, дьявольский взгляд! Будто в умирающей плоти пробуждается демон, который тем сильнее, чем слабее плоть. Тело слишком тесно для него. Он требует бессмертия, вечности и абсолютной власти. Для этого стоит погибнуть.

О людях, достойных быть приравненными к таким как Фридрих Ницше ничего не может рассказать их биография или внешность. Такие люди есть целиком их творчество – воплощенный в слове и гимне бросок в бесконечность. Они гонимы не подвластной уму обывателя сверхмощной почти сверхъестественной силой из уютной тишины кабинетов и мягкой суеты демократического стада в гибельный циклон страсти и преждевременно кончают свой путь в ужасном помрачении ума, в смертоносном опьянении чувств, когда безумие ставит их в один ряд с богами. Несвязанные со своей эпохой, не понятые своим поколением, сверкнув, словно молния они мчатся в ночь своего предназначения. Они не знают о своем пути, но уверены в своей великой миссии, и эта уверенность дает им все права. Их путь – из беспредельности в беспредельность; в слепящем взлете и роковом падении они едва успевают коснуться реального мира, столь тесного для них и столь ничтожного в сравнении с ними. В них действует нечто сверхчеловеческое, какая-то сила над их собственной силой владеет ими; они почти не властвуют над собственной волей и в ужасе замечают это в краткие мгновенья, когда просыпается их рассудок. Они действуют от имени Рока, одержимы высшей силой, перед которой меркнет все когда-либо созданное человечеством до их появления.

Такие люди не просто поэты, не просто творцы. Это творцы демонические. Демоническое есть некое врожденное, изначально присущее человеку чувство, которое заставляет разум преодолевать свои обыденные пределы и гонит его носителя в беспредельность, в стихию: словно природа оставила в его великой душе неотъемлемую частицу своего первобытного хаоса, напряженно и страстно стремящуюся назад в надчеловеческую, надчувственную стихию. Демон вселяет в них священное стремление, нарастающее с каждым шагом к саморазрушению, влекущий от спокойного существования к опасности, к безграничности, к смертоносному экстазу, к забвению и самоуничтожению; у большинства людей, среднего, серого человека массы, эта драгоценная и опасная часть души почти атрофирована, она растворяется в убогих циклах пищеварения и только в редкие мгновения – при кризисе роста, в миг, когда под влиянием любви или гормонов внутреннее ее естество охвачено волнением, это стремление вырваться из тела, это избыточность, это самозабвение способно прорвать и наполнить предчувствием может быть самое мещанское, самое банальное существование. Однако, вряд ли такие люди слышат, точнее способны понять истинной, скрытой цели проснувшегося в них чувства. Уравновешенные люди подавляют в себе любые ростки мефистофилизма, усыпляют их моралью, заглушают трудом, смиряют чувством порядка; они – исконные враги хаоса в мире и в самих себе. Но в человеке высшего порядка, не важно – разрушающем или созидающем – это стремление продолжает творчески господствовать, выражаясь в неудовлетворенности заботами дня; оно создает в нем высшее сердце, способное страдать и мучиться, спазматически содрогаясь в тысячах различных ритмов, не доступных сердцу человека из толпы. Эти ритмы испепеляют ум, который, возносясь над самим собой, протягивает космосу свою тоску. Все, что предательски толкает за пределы нашего существа, наших личных интересов, к опасности, к неведомому, к риску – все это исходит от демонической части нашей души. Но этот демон является дружественной, благотворной силой лишь до тех пор, пока человек способен им управлять, но он становится опасным, когда напряжение переходит некую грань, за которой душа отдается мятежному инстинкту, вулканическому началу демонизма. Демон стремиться достигнуть своей отчизны, - стихии, беспредельности только путем разрушения всего предельного, земного тела, в которое он вселился: он начинает с расширения он стремится к взрыву. Демон вселяется в людей, сверходаренных Провидением, способных лучше всех остальных чувствовать дыхание Рока, он возбуждает в демонических натурах грозное беспокойство, непреодолимой силой разрывает цепи их рассудка, открывает пред ними штормящий океан потусторонних смыслов, в волны которого врезается их черный бриг, гонимый демоном к подводным скалам своей судьбы. Священная одержимость всегда служит первым признаком демонического – кипение крови, нервная система, работающая на грани, беспокойство ума. Все демоническое всегда окружено грозовыми тучами, опасностями и жизненными угрозами, смятением, волей к жизни, проникнуто духом трагизма, дыханием Рока.

Всякая одухотворенная, всякая поэтическая натура неотвратимо вступает в поединок со своим демоном, и всегда этот поединок героический, смертельный, самый величественный поединок человечества. Тем, кто уступает его пламенному натиску, принимают насилие его непреодолимой мощи, становятся орудием в его руках, - тем история и провидение оставляют особое место в сердцах и душах потомков. Другие смиряют его и налагают на его обжигающее, зовущее ввысь существо оковы холодной воли. В таких натурах демон погибает, и толпа пополняется еще одним своим представителем. В поэте и в его творчестве эта величественная борьба становится образной, почти монументальной: до последнего нерва трепещет его творчество горячем дыханием, вожделенной дрожью брачной ночи души с ее вечным соблазнителем. Лишь у создателя текстов и рифм демонизм из мрака чувств может вырваться к слову и к свету, обре6сти плоть и кровь в книгах, идеях, движениях, новом мироустройстве. В ряду представителей этого типа творцов имя Ницше освещено особо. Ибо там, где властно царит демон, создается особый призывающий, влекущий за собой, срывающий шоры рассудка тип искусства: опьяняющее искусство, экзальтированное, лихорадочное, избыточное творчество, судорожные взлеты духа, спазмы и взрывы, вакханалии и самозабвение, «мания» греков, священное пророческое, пифическое исступление, монументальность стиля, чрезмерность и преувеличенность всегда служит первым, непреложным признаком этого искусства, вечное стремление превзойти самого себя, переступить последние пределы, достигнуть беспредельности, вечности – исконной сердцевины всего демонического.

Ницше принадлежит к роду поэтов и философов, которые, пламенно прорывая последнюю грань жизни, сжигая все мосты позади себя и никогда не оглядываясь назад, преодолевает всякую форму и уничтожает себя в избытке экстаза: в их очах явственно мерцает чуждый, лихорадочный взор демона, и он говорит их устами. Он продолжает говорить из их разрушенного тела и тогда, когда угас в нем дух, когда немы уже эти уста: именно тогда, когда их измученная душа разрывается, не выдержав непосильного напряжения, становится доступен взору этот страшный гость их существа: будто сквозь расселину видишь бездонную пропасть, где свил себе гнездо демон. Именно на закате их жизни внезапно раскрывается глубоко скрытая в крови демоническая сила. Освобожденный, страшный и ослепительный в своем блеске дух их естества начинает стучаться в сердца живущих…

Все исследователи жизни и творчества Фридриха Ницше, все его биографы, противники и почитатели сходятся в одном. Его судьба – монодрама: на сцене своей короткой жизни он сам является единственным исполнителем. В каждом лавиной низвергающимся акте стоит одинокий борец под грозовым небом своей судьбы; никого нет рядом с ним, никого вокруг него, не видно женщины, которая смягчила бы своим присутствием напряженную атмосферу. Всякое движение исходит только от него: несколько фигур, вначале мелькающих в его тени, сопровождают его отважную борьбу немыми жестами изумления и страха, и постепенно отступают как бы перед лицом опасности. Немногочисленные друзья, сначала захваченные и пораженные вихрем его мысли, восторженные и аплодирующие, готовые, казалось, сопровождать его на всем его пути, постепенно начинают вступать вслед за ним все осторожнее. Вот они уже идут не рядом, а поодаль, выбирая более безопасные места. Они уже не чувствуют дыхания своего великого современника, для них его фигура превратилась в одинокий силуэт, постепенно растворяющийся во тьме выбранного им пути. Там, где он ступает ровно и твердо, не останавливаясь, рассекая пером тернии незыблемых доселе традиций и принципов, другие давно погибли бы, исчезли бы раз и навсегда. С каждым новым шагом к своему предназначению он теряет друзей, былых сочувствующих, пока не оказывается абсолютно один; на высоте, недосягаемой для смертных. В своей избранности он вынужден был оказаться одинок. Самые верные из друзей, теперь лишь осторожным письмом, присланным издалека, напоминают о себе. Прочие же давно отказались от него.

Теперь больше никто не решается вступить в круг этой судьбы; всю свою жизнь до самой смерти говорит, борется, страдает Ницше в одиночестве. Его речь обращена ни к кому, ибо еще нет людей, способных его понять, и никто не решается ответить на его речь, ибо не создал еще мир достойных ему соперников. Лишена партнеров, лишена реплик эта беспримерная в своем героизме трагедия Фридриха Ницше. Нет в ней и места действия, нет пейзажа, декораций, костюмов: она разыгрывается в безвоздушном пространстве мысли. Холодные кулисы, безмолвный фон. «Базель, Наумбугр, Ницца, Сорренто, Сильс-Мария, Генуя – все эти географические названия не обозначают в действительности место его пребывания: это – только верстовые столбы вдоль измеренной огненными крыльями дороги», - пишет один из его биографов. В действительности декорация в этой трагедии остается неизменной: замкнутость, одиночество, мрачное, безмолвное, безответное одиночество, непроницаемый стеклянный колпак, покрывающий, окружающий его мышление, одиночество без цветов, без красок и звуков, без зверей и людей, одиночество даже без божества, оцепенелое, опустошенное одиночество первобытного мира – мира доисторического или, наоборот, пережившего все времена. Ни в том, ни в другом случае нет места для человека. Тип человека, для которого пишет Ницше, еще не рожден или же наоборот, исчез настолько давно, что история не знает этого. Этому либо еще предстоит быть, либо когда-то это уже было. Но если истина такова, тот неведомой современному человеку мир обязан вернуться. Только пристальный взгляд ницшевского гения способен уловить первые признаки этого великого возвращения. Только его глаз ощущает усиливающийся, идущий из-за горизонта священный блеск Великой эпохи, вновь набирающей силу. И в этой жизни именно он – Ницше ее первый провозвестник и певец. Но сколь ужасен и прозаичен современный окружающий Ницше мир, когда увиденное им в откровениях и запечатленное в стихах и текстах – лишь будущее, далекое и туманное! Действительность вокруг… Сколь она убога!

Американизированные страны с многомиллионным населением, с болезненно любознательной культурой, которые ежегодно выбрасывают в мир сотни тысяч книг, в сотнях университетах ищут новые проблемы, в сотнях театров смотрят трагедии – и в то же время ничего не чуют, ничего не знают, ничего не подозревают о величайшей драме человеческого духа, которая разыгрывается в самом ее центре, в ее самом глубоком ядре. В самые великие мгновения для трагедии Фридриха Ницше ни зрителей, ни достойных слушателей, ни свидетелей в немецком мире нет. Вначале, пока он говорит с профессорской кафедры и сияние Вагнера, создателя гимнов, лучше всего аккомпанирующих ницшевскому слову, бросает на него отраженный свет, его речь еще возбуждает некоторое внимание. Но чем более он углубляется в самого себя, чем глубже он проникает в эпоху, тем слабее становится отзвук на его речь. Один за другим встают друзья и враги во время его героического монолога, испуганные возрастающем пылом его экстаза, и он остается на сцене своей судьбы в убийственном одиночестве. Беспокойство овладевает трагическим актером, замечающим, что он говорит в пустоту. В этом пребывании наедине с собой, в этом пребывании наедине против самого себя – самый глубокий смысл, самая священная мука жизненной трагедии Фридриха Ницше: никогда не противостояла такому неимоверному избытку духа, такой неслыханной оргии чувств такая неимоверная пустота мира, такое металлически непроницаемое безмолвие. Напряженная воля к мышлению, «замкнутая в самой себе, вскапывая самое себя», из собственной груди, из глубины собственного трагизма извлекает ответ и сопротивление. Не из внешнего мира, а из собственных кровью сочащих ран добывает судьбой жгучее пламя и рвет на себе одежду. Он повышает голос, он кричит, жестикулирует с удвоенной энергией, - лишь бы возбудить отклик или хотя бы крик возмущения. Каким безмолвием окутан этот ужасный вопль духа, какие молнии и тучи над головой «богоубийцы». Он присоединяет к своей речи музыку, манящую, пьянящую, дионисийскую музыку, но никто уже не слушает его, его боятся слушать. Он превращает свою трагедию в арлекинаду, смеется язвительным, насильственным смехом, принуждает свои фразы кувыркаться и совершать акробатические трюки, - чтобы вымученной гримасой привлечь слушателей к ужасному смыслу представления, - но никто не аплодирует ему. И вот он придумывает танец, танец среди мечей; израненный, истерзанный, обливаясь кровью, он показывает миру свое новое, смертоносное искусство:

Но никто не рискует понять значение этой черной иронии, никто не подозревает смертельной страсти в этой наигранной легкости и изяществе взмахов лезвия. Миру предстает самая потрясающая драма человеческого духа. Гонимый своим демоном за пределы времени и мира, за крайние пределы своего существа, содрагаясь, в страхе оглядывается он назад, замечая, как далеко за пределы всего живущего бросила его жизнь. Но сверхмощный разбег уже не остановить; и в полном сознании и в то же время в предельном экстазе самоопьянения он подчиняется своей судьбе.

Воля к власти

Сознание ищущее, пытающее собственную и окружающую природу. Сознание – вот самая опасная, самая коварная издевка становления и роковой ген, несущий деградацию и смерть Homo sapiens. Сознание, его покровитель Разум – величайший искатель идеальных, абсолютных, высших истин. Скорее наказание, нежели дар человеку со стороны богов. Сознание и Разум, превратившиеся из известного вида средств в самоцель – вот сердцевина болезни, главной болезни человечества – возвращение к состоянию декаданса. Действительно, можно ли желать худшего наказания для самого амбициозного и в этой амбициозности прекраснейшего творения природы, чем тот садистски изысканный, с рождения имплантированный в человеческую плоть и кровь механизм, способный вывернуть наизнанку веру человека в себя, его волю к жизни и власти, заставив его усомниться в своих силах, своей избранности; показать человеку его слабость, смертность, случайность. Современный человек уже не имеет мужества жить так, будто он бессмертен. А ведь идеал был так близок! Корень зла – Разум и Сознание, обратившиеся из вида средств в христианскую самоцель!

Интеллект, как средство для сохранения индивида развивает свои главные силы в притворстве; ибо благодаря ему сохраняются более слабые и хилых особи, которые не могут отстаивать себя в борьбе за существование с помощью рогов или зубов. У человека это искусство притворяться достигает своей вершины: здесь обман, лесть, ложь, тайное злословие, поза, жизнь, полная заемного блеска, привычка маскироваться, условность, розыгрывание комедий перед другими и перед собой, -короче, постоянное порхание вокруг единого пламени тщеславия – являются настолько правилом и законом, что нет ничего более непонятного как то , каким образом среди людей могло возникнуть честное и чистое стремление к истине.

В сознании Ницше видит наиболее слабую, наиболее хрупкую часть жизненной организации человека, поскольку сознательная жизнь возникает значительно позже, чем жизнь по воле инстинкта. Если лишить сознание помощи, оказываемой ему интеллектом, то оно окажется в плену бесконечных ошибок и фантастических образов, извращающих действительность. Отсюда возникает угроза самому существованию человечества. Целью развития сознания должно, по Ницше, стать аккумулирование сознанием мощи инстинктов, обретения инстинктивного знания, продуктивность которого гарантируется безошибочным действием инстинктов. Это -–не только предотвращение ошибок, возникающих в результате отражения сознанием жизни, но и превращение сознания в саму жизнь.

Но сначала нужно упразднить паразитирующую на теле жизни идею бога. Идея бога есть условие существования мира ценностей, когда последнему предается трансцендентный характер; она делает ценности вечными, не преходящими, превращает их в действенную силу сверхчувственного мира, защищает их от натиска жизни. Поэтому отказ от этой идеи, убийство бога радикальным образом меняет все ценностные ориентации человека. Убийство бога означает отрыв от центра потусторонних идеальных принципов, от потустороннего мира Платоновских идей и христианского бога, вокруг которого движется мысль и которая дает ей не противоречивые основания. Обретение свободы путем отрицания христианских ценностей и прорыв из самоотчуждения человеческого бытия требует мужества, героического утверждения права человека действовать исходя из своей и только своей воли. Такая свобода имеет лишь одну цель – создавать новые ценности, создавать мир по собственному, а не по Божественному образу и подобию. Мир должно превратить в воплощение своей Воли.

Только смерть Бога открывает человеку возможность такой свободы созидания новых ценностей и новых ценностных миров. Ницше создает теорию Богоубийства, дает ей основания. Восход наливается багровым светом Великой практики!

Последнее превращение сознания есть не что иное, как превращение человека в Сверхчеловека, в котором нет ничего общего ни с биологической эволюцией, ни с мутационным скачком в какой-то новый вид живых существ, стоящих над Homo sapiens.Путь к Сверхчеловеку – это метаморфоза свободы, ее реализация в снятии жизнеотрицания и возвращения ее подлинной сущности, реализация в мире собственной Воли. И если потусторонность всей метафизики и связанная с ней трансцендентность ценностей основывается на живущем в сознании Боге, то смерть Бога означает обретение возвращенной человеку свободы и тем самым возможность рождения Сверхчеловека. Для него Ницше создает высшую – «Звездную мораль»:

Свобода созидания не совместима с самоограничением и самосохранением, ибо последние свидетельствуют об ослаблении важнейшего инстинкта, инстинкта жизни, которой в своей борьбе за безраздельную власть нередко отодвигает инстинкт самосохранения на второй план и даже иногда приносит его в жертву. Жизнь же – не самоограничение, а, наоборот, расточительность, играющее, в себе самом переливающее через край движение:

Постоянно возрастающая жизнь показывает характер всего сущего. Все сущее, согласно Ницше, есть воля к власти. «Здесь всегда ведется борьба за перевес, которая и есть, по существу, воля к жизни». Не существует воли как неопределенного, слепого порыва, - воля может быть только волей к власти, стремление к господству – это не один из атрибутов воли, а сущность воли как таковой.

Воля перестает быть чем-то запредельным, вещью в себе, противостоящей жизни, прерогативой Бога, теперь в ней заключена свобода, которая не может быть стеснена божественной свободой. Смерть бога изменяет и отношение сознания ко времени. Если царство божественных сущностей находится по ту сторону пространства и времени, то тем самым обесценивается время; оно ничтожно, оно только явление, отделенное от подлинной действительности. Это наносит смертельный удар по воли к будущему, ибо, поскольку время недействительно, то история не имеет собственного смысла, она получает смысл от того, что за пределами времени и истории, а жизнь человека во времени и его собственные цели сами по себе не имеют никакого значения.

Именно преходящее, возникновение и исчезновение вещей, постоянное движение всего преходящего, действительное и неустранимое сознанием время есть истинное место для созидания, его стихия. В земном и преходящем содержится творческая целестремительность, которая находит свое воплощение в различных генетических проектах и их продолжениях. Творчество, созидание как таковое есть не что иное, как изначальная суть истории, относящаяся к реальному времени, а не к чему-то метаисторическому. Время у Ницше – не коса Сатурна, а шествие Диониса по Земле.

Истинную ценность приобретает человек в его данности, а не отнесенное за пределы истории и жизни царство убогих и блаженных. Ницшевский бог – это бог Танца, - Его интересует человек как вид, как носитель генетического кода с громадным потенциалом. Опьяняющим соблазном господства заставляет он человека быть больше, выше, сильнее; цель – достичь крайних пределов, отведенных человеческому виду, и далее, увидев новые перспективы, преодолеть и эти пределы. Стать неизмеримо больше чем-то, что называлось человеком еще вчера!

Для Ницше человечество не является чем-то застывшем, неизменным. Человек для него «мост», «канат», протянутый из бесконечности в бесконечность, «стрела», несущаяся в пространстве и времени, соединяющая человека со сверхчеловечеством. Ницше пишет:

Поэтому, определяя созидание как преодоление, Ницше говорит отнюдь не об аскезе, а о преодолении конечных ступеней, конечных целей воли; во времени созидающий преодолевает самого себя, разрушает то, чем он был, и постоянно ищет то, чем должен стать.

Жизнь по Ницше, - вечное кипение, перебор Провидением имеющегося в наличие генетического материала, с целью получения все более удачных комбинаций. И все образы жизни это есть образы воли к власти, образы борьбы единичных воль друг с другом. Жизнь не поглощает их, подобно мощному потоку, для которого все едино и нет различий и где бесследно исчезают все вещи, наоборот, жизнь – источник различий, полярных образований, границ и одновременно вечный импульс преодоления ограничений на пути к Высшему. Воля к власти не может быть консервацией какого-либо достигнутого состояния, она – вечный поток новых комбинаций генов, пород, мироустройств, бесконечный ряд опытов по созданию новых форм господства. Вот оно – священное действо истории:

Воля и волна. Как жадно подступает эта волна, словно рассчитывая достичь чего-либо! С какой страшащей проворностью вползает она в сокровеннейшие уголки скалистых ущелий! Кажется, она хочет кого-то опередить: кажется, что там запрятано нечто, имеющее цену, большую цену! И вот она возвращается, чуть медленнее, все еще совсем белая, разочарована ли она? Нашла ли она то, что искала? Притворяется ли разочарованной? Но уже надвигается другая волна, более ненасытная и дикая, чем первая, и вновь душа, казалось бы, исполнена тайн и прихотей кладоискателя. Так живут волны – так живем мы, волящие!

Еще и еще раз в многообразии формулировок, знаков, образов и действующих лиц Ницше представляет свое видение мира – как «волю к власти» и «вечное возвращение». Вселенная представляет собой вечное абсолютное становление, в котором нет ни пребывающей и становящейся субстанции, ни конечной цели, к которой стремилась бы эволюция; она – хаос, в котором нет ни единства, ни порядка, ни логики, ни целесообразности. Взгляду предстает последовательность сложных комбинаций, развертывающихся в бесконечную цепь, ничего не значащих, ни к чему не приводящих – бессмысленная математическая игра сил, действующих одна на другую, реализующая по воле случая некоторое число возможных группировок. Становление лишено всякого смысла: про него нельзя сказать, что оно – разумно или не разумно, доброжелательно или беспощадно; оно в высшей степени безразлично и аморально, оно не преследует никакой цели, и Ницше восхваляет его «невинность». Оно не подчинено необходимости, оно не покорствует никакому закону, не следует никакому правилу. Становление по существу не доступно разумному толкованию или формулировке, оно лживо и противоречиво; Наша мысль не может охватить его. Сколь потрясающая в своем трагизме картина! Человек обречен в этой роковой схватке интеллекта с превосходящей его стихией. У большинства опустились бы руки, большинство смирилось с Судьбой. Но Ницше пишет не для них! Его слово обращено к детям той высшей породы человека, что, будучи сокрушена молнией Рока, еще мощнее рвется к отнятой у нее жизни, еще победоноснее звучит ее песнь о силе и радости, о воли к первенству и власти. После изнуряющих, разрушающих тело спазмов болезни Ницше сам испытывал тот недоступный здоровому человеку прилив сил и дерзновенность стремлений, которые способен испытывать лишь выздоравливающий больной! Болезнь рождает Высшее здоровье.

Мы должны дать самим себе отчет в нашем бытии; следовательно, мы хотим стать подлинными кормчими этого бытия и не допустить, чтобы наше существование было равносильно бессмысленной случайности. В отношении жизни нужно допустить некое дерзновение и риск, тем более что в худшем, как и в лучшем случае, мы все равно ее потеряем.

Да, Мировой Рок сильнее нас, но начатой нами борьбой, мы поставим на нем свое именное клеймо! Мы заставим дрожать в бешенстве экстаза внемлющих свидетелей нашего ослепительного взлета и трагической гибели в высшей точке пути! Нам будут поклоняться как богам. И в пришедших вслед за нами, несущих наш генетический код и воспитанных на нашем примере народах и нациях мы начнем свое великое возрождение! Так, Мы покорим вечность. Великая, рожденная Вселенной и ей же бросающая вызов непреодолимая Воля к власти!

Воля к власти – вечное состязание между энергиями, между соперничающими волями, непрестанно борющимися за превосходство. Эта воля к власти, которая отражается во всех проявлениях жизни, присуща всякому становлению и представляет самую основу мировой эволюции; она является наиболее элементарным фактом из всех, которые мы только можем констатировать, - фактом, не допускающим дальнейшего объяснения. Воля к власти не едина, с другой стороны она не дробится на какие-либо последние, неделимые и пребывающие единицы – монады и атомы сил – хотя, конечно, человеческое слово бессильно формулировать, а мысль постичь этот мир становления, почему человек бывает непрестанно принужден измышлять мир пребывающих вещей. Все, что можно сказать, это – что самые малые центры сил в то же время и самые устойчивые, так что в некотором смысле позволительно говорить об атомах сил, при том, однако, условии, чтобы никогда не терять из виду, что эти атомы не являются какими-либо устойчивыми сущностями. Эти атомы силы, эти элементарные центры воли, могущество которых либо непрерывно растет, либо умаляется, представляют собой изменяющиеся величины, находящиеся в некотором соотношении напряжения к другим величинам; каждый из этих центров непрестанно развивает всю ту сумму энергии, на которую он способен, и определяется, с одной стороны, действием, которое он в силах произвести, а с другой стороны – степенью сопротивления, которое он оказывает воздействию на него всей совокупности окружающих его энергий. Верховный принцип, управляющий этим мировым процессом, не есть самосохранение или постоянство энергии; сила стремится не к устойчивости, а к росту: каждый атом силы и каждое специфическое тело желает распространить свою власть на пространство во всем его объеме. Они наталкиваются на подобное же усилие со стороны других атомов и тел и вступают в конце концов в некоторое соглашение с теми из этих последних, которые обладают достаточным для такого объединения сродством с ними, после чего они совместно предпринимают дальнейшую борьбу за власть, а сам процесс таким образом продолжается в бесконечность. Отсюда возникают системы сил, правящие центры, сохраняющие свою устойчивость на более или менее долгое время. Человеческое тело – одна из таких сложных группировок сил, непрестанно борющаяся за рост чувств власти. Человечество - та же система, только более обширная, изощренная и устойчивая. Вселенная, наконец, есть совокупность действий каждой из этих сил на целое всех остальных сил и систем сил.

Но если сумма сил, то есть возможность проявления «воли к власти», ограничена, время же, в котором проявляется эта воля, бесконечно, то через громадные промежутки времени должны наступать в мироздании все те же и те же комбинации сил, все те же и те же констелляции основных элементов, и картины жизни будут повторяться в вечности бесчисленное число раз. Вот оно – дыхание Рока! Ницше придавал этой идеи громадное значение; она отмечена во всех планах его последней работы. Возникновение ее перед душевным его взором он описывает как потрясающий переворот, как внезапное лучезарное откровение; он называет ее великой, победоносной мыслью, сокрушающей все бывшие дотоле концепции жизни, - мыслью, имеющей послужить орудием отбора: расы, которые не вынесут этого сознания, тем самым приговорены к гибели, те же, которые воспримут «вечное возвращение» как величайшее из благодеяний, будут избраны для владычества над миром.

Великий образ прошлого

Создавая свое учение, вынося черный приговор современному человеку и привнося в этот стремительно деградирующий мир свет своей новой морали, Ницше должен был иметь перед собой образец Великой эпохи, которая не в эфемерных формах, но во плоти храмов, законов, государств и людей являла собой те идеи, которые Ницше виртуозно возрожденные, выстроенные заново и по-своему, умноженные и усовершенствованные нес Будущему человечества! Античность и в частности древняя Греция обозначала именно такую эпоху, одни только руины, которой казались величественнее всех современных законченных построек!

Погасшее, но некогда величественное и прекраснейшее созвездие, образу которого суждено возродится в вечном возвращении в иной части Вселенной, но в былом великолепии и преумноженной силе! В трагической эпохе древней Греции Ницше нашел ту область античности, которая со студенческих лет и до конца жизни питала его душу и вдохновляла его на все смелые этико-политические концепции; это была «трагическая эпоха греческой истории», политическим показателем которой была тирания. Ницше, как художник, и в формальном, и в реальном отношении был учеником античности, провозвестником ее идеалов.

Не о Греции ли сказаны эти слова Ницше. Не этот ли принцип объясняет неповторимую патетику его творчества! Говорить вровень с эпохой – значит говорить так, как могли позволить себе лучшие люди того времени, Высшие слои общества – Высшая Порода человека! Казнить и миловать, разрушать и возрождать, вести за собой и заставлять гибнуть во имя Священных идеалов. В общем, жить и действовать так, будто ты подотчетен только Року!

Возвещенное устами Заратустры, учение Ницше, как много раз уже говорилось, окружает туманными кольцами две яркие центральные идеи: идею «вечного возвращения» и «сверхчеловека». И нет, пожалуй, более выразительного средства объяснить – что есть для Ницше «сверхчеловек», нежели обратиться для этой цели к эпохе и людям античной Греции.

Сверхчеловек, прежде всего не отдельная личность, а понятие собирательное: чаяние будущего, относящееся к ныне существующему человеку так же, как этот ныне существующий человек - к животному. Если по учению Заратустры должно «преодолеть человека», чтобы мог возникнуть сверхчеловек, если «человек есть мост между животным и сверхчеловеком» – то собирательный характер этого понятия поставлен выше всякого сомнения. Взору предстает грядущая аристократия «добрых»- высших, доказавших свое право носить это звание, властвующих – не над «злыми», а над «худыми» - низшими, результатом вырождения; уже известен лозунг этого аристократического имморализма «по ту сторону добра и зла». Властвовать она будет в силу своей «воли к власти, которая в ней сильнее, чем у «худых»; закалит же она эту волю в долгих и жестоких состязаниях, «агонах».

Кстати, об этой «воли к власти», которая играет в мышлении Ницше такую важную роль, что он даже воспользовался этим термином как заглавием для своего главного сочинения. Обыкновенно Ницше заимствованные из античности идеи нарекает собственными, блестяще придуманными именами: здесь же он вместе с идеей и имя заимствовал из древней, стоической философии. Еще Цицерон рассуждал о воле к власти, указывая ее в числе четырех стремлений, вложенных природой в душу человека.

Взор Ницше охотно отдыхал на ее несовершенном проявлении в настоящем, на аристократии, какова она есть с ее культом изысканности, в которой он видел настоящую добродетель правящего сословия. Он желал, чтобы эта аристократия была строже в своих требованиях относительно хорошего происхождения при заключении брака. А впрочем, хорошее происхождение он понимал в биологическом, а не в сословном смысле:

Кому не дано быть потомком знатных предков, то да будет предком сам – если это ему дано. Действительно, в Греции было время, когда та «оценка ценностей», которая положена в основу современной морали, еще не была общепризнанной формой и лишь медленно просачивалась в совершенно чуждую ей систему оценки – ту самую, которую можно назвать биологической. Это было время, последовавшее за эпохой переселений и смелых колониальных предприятий. Те, кто тогда выдвинулись из среды равных себе и, восторжествовав над врагами, оставили своим детям упроченное положение в обществе, - называли себя - были называемы «добрыми»; тем качествам, благодаря которым они выдвинулись и восторжествовали, было присвоено имя «добродетелей. Были же это, разумеется, разновидности телесной и духовной силы; «добрый» мог быть в то же время и «злым» – тут не было ничего непримиримого. Не «злые» противополагались «добрым», а «худые» – биологически низшие, продукты физической и духовной деградации. Эти термины создавались сами собой; сама жизнь определила их содержание: нравственная оценка именно вследствие естественного своего происхождения, должна была совпадать с биологической. Добродетелей много, как много качеств, дающих людям победу в борьбе за жизнь и за власть; Дело каждого человека – узнать ту добродетель, которую в него вложило божество, и развить ее.

Ницше восхищался этой системой! Считал ее необходимым условием восходящей жизни. В своем творчестве он возрождает древний языческий смысл добродетели, когда между «добрым и «прекрасным», моральным и эстетическим отсутствовало принципиальное различие. Более того, принцип древней аристократии, как видно, утверждал тождественность этих понятий. Становится прозрачной одна из основных причин ненависти ницшеанства к христианской этики: христианский священник пришел в этот мир, чтобы уничтожить основной жизнеутверждающий принцип древнего аристократизма! Он покушается, следовательно, на жизнь в ее высшем проявлении, поэтому Ницше не колеблется в вынесении приговора:

Аристократическая Греция так называемой «Эллинской» эпохи, сменившая гомеровскую монархию, имела перед собой внушительный пример своей предшественницы, служившей ей и предостережением, и указанием. Монархия пала вследствие вырождения своих представителей. Когда посох «Зевсом рожденных царей» оказывался в руках людей физически и умственно слабосильных, не созданных для тройной обузы жреческих, полководческих и судейских обязанностей, присущих званию царя, - ближайшие «анакты» царского совета могли некоторое время это терпеть в угоду принципу легитимизма, но при неизбежной длительности и повторности этого явления должны были навязать носителю царского имени из своей среды военачальника, верховного судью или судей, а равно и правителя-администратора (архонта), оставляя ему только почетную, но зато и безобидную роль верховного жреца, представителя общины перед богами. Так состоялась замена монархического правления аристократическим; пример был дан и прекрасно понят.

Теперь нужно было предупредить дальнейшее движение политического колеса, - переход власти от аристократии к толпе. Это значило не более и не менее, как предупредить вырождение. Первым средством для этого была чистота браков, «добрые» должны были родниться между собой. Но отнюдь не с «худыми». Но вторым средством, не менее важным, должно было быть закаление детей в аристократической доблести тех времен, - такая жизнь, при которой только действительно «добрые» телом и душой остались бы на поверхности, остальные же были бы безжалостно залиты волнами. Средств для этого было два: воспитание и агонистика.

Соревнования во всех областях жизни, где только могла сказаться и выдвинуться доблесть, - вот девиз аристократии «трагической» эпохи Греции. Она и сама по себе – источник высоких наслаждений, эта агонистика, даруя избранникам победу, этот сладчайший дар жизни; и, сверх того, она способствует выделению лучших в каждом поколении, а этим – увековечению породы «добрых». Вот какую цену заплатила за свою власть греческая аристократия «трагической» эпохи – и этого не следует забывать, когда произносишь суждение о ней. Аристократия бывает или трудовой, или паразитической; в последнем случае она будет болезнетворным ферментом в государстве, скорейшее устранение которого необходимо в интересах его оздоровления. Но в первом случае ее историческая заслуга неоспорима: она делается рассадником тех гражданских идеалов и добродетелей, которые лишь благодаря ей со временем могут стать достоянием также и демократии. Такова именно была роль греческой аристократии. Ее жизнь была полна трудов и лишений; но за все вознаграждала, при здоровом направлении воспитания, победа и власть.

Возможно, в представителях греческой античной аристократии Ницше видел прототип Высшей породы человека, гимном шествия которого по Земле являлась вся его философия.

Вот какова была эпоха, с наибольшей любовью изученная Ницше, - эпоха рождения дионисиазма, эпоха развитой агонистики и «гомеровского» соревнования: и стоит ли говорить, что ее аристократический идеал – именно тот, воскрешения которого требовал и он, в видах возникновения «сверхчеловека»?

Ницше и история

Культура XX века не раз обращалась к философии Ницше в лице многих выдающихся деятелей науки и искусства. В век столь стремительных перемен, глобальных изменений, метаморфоз сознания творческий диалог с Ницше соблазняет возможностью открыть для человечества новый взгляд на мир, ибо как всякий гениальный творец, Фридрих Ницше современен в любое время и каждое новое поколение по-своему прочитает высеченные золотом сентенции на мраморном пьедестале его искусства. Соприкосновение с искусством Фридриха Ницше необходимо третьему тысячелетию. И не только потому, что крепкое задним умом человечество после страшных исторических потрясений вдруг осознает, что все произошедшее было предугадано великими пророками, не только потому, что каждая эпоха стремится глубже понять философа или поэта. Ницше необходим как голос – зовущий, предлагающий, соблазняющий – для ищущего сознания; необходим для утверждения Культур на новом витке истории. Но самая важная причина, по всей видимости, состоит в том, что человечество в очередной раз должно решить фатальную дилемму, пронзающим небо левиафаном неизменно возвышающуюся над горизонтом исторических событий. Эта дилемма развития, которой недостаточно просто смотреться в зеркало прошлого, чтобы видеть и расшифровывать себя до самых глубин. Эволюция в лице современного человека приобретает свободу располагать собой – продолжать себя или отвергнуть. Человек держит ее в своих руках. И вспомнив слова Фридриха Ницше:

остается только дополнить их вопросом, столь часто возникающем на тернистом пути человечества в беспредельность, - "Величие или рабство? Все решает проблема действия".