Чем же он был так недоволен?

Материком, самим собой?

Жизнью? Жизнь, что в ней хорошего, кроме простора и бурунов, которые привлекали всегда, даже когда они портили форштевень и крутили на месте; шторм — это привлекательно, это надо было преодолевать — пре-о-до-ле-вать, этот пароль нравился Бигарно. А на земле, что преодолевать? Ничего не меняется, соблазнительные улыбки, слишком соблазнительные, которые кончались в неизвестно какой постели, откуда поднимаешься с жаждой мюскаде, как если бы была грандиозная прорва жажды. Жан Бернес (так звали нашего Идиота) был тогда классным братком. С ним все было понятно.

А затем молчание простора, мертвый штиль, когда маленький клапот мягко плещется по курсу, как если бы жизнь бесконечно уходила в голубизну. Маленькая спокойная секунда, которая покачивалась, как пена на зыби. И, к тому же, эта жажда плыть еще дальше, как если бы существовало чудесное “далеко”... которое всегда обманывало, чтобы заманить вас еще дальше — и что будет в конце всего этого? Однако Жан-Бигарно вовсе не хотел конца! “Конец” всегда подразумевал начало. Тогда Бигарно начинал скрежетать зубами, как плохо смазанный ролик. И снова возникал немой и непонятный вопрос.

Он мог бы славненько потонуть в мюскаде или, лучше, в необъятном просторе, раз и навсегда — отчего, стало быть, ему хотеть топиться? Его мать, Лизетта (Мария-Луиза по паспорту — “Мария-Луиза-молчаливая”, как прозвали ее прародители) была твердой бретонкой, готовой ко всем невзгодам, даже с полдюжиной детей, которых ей наделал отец-христианин, а вовсе не распутник. С этой стороны все было прочно и надежно, это было даже солидное пристанище для Бигарно, но было так много других сторон... неизведанных — эта чертова генеалогия, восходящая до каких пор?

Поэтому он злился и брал курс на простор.

Каждый день он распускал большой парус и маленький фок, полоскавшийся на ветру, но все это повторялось каж-дый-день и было хорошо знакомо, как дно гавани, а простор не имел дна, право! Бигарно же хотел коснуться дна, которое не имело дна! Он был совершенно безрассудным и невыносимым. Он очень хотел найти порт, который не имел бы пристани — с тем же успехом он мог бы поискать порт в открытой Атлантике или в неведомых Гесперидах.

И иногда он спрашивал себя: не лучше ли ему утонуть? Без причины.

Без причины.

Он был в отчаянии... из-за чего? И в то же время он был как великая надежда. Надежда на что?

Странно, прибиваемый к берегу мусор имеет зеленый цвет.

Жизнь, она была странным приключением в идиотизме, который должен был иметь смысл — это как смерть, которая вечно хотела жить, чтобы бежать, и как жизнь, которая вечно испытывает жажду умереть или бежать в вечность.

Вы мне говорите, что в этом есть смысл? Гхо, гхо...

Но он не хотел возвращаться в свой порт, это было ясно и определенно, даже если бы это причинило боль доброй матери Луизетте.

И он снялся с якоря в последний раз.

(**) Фок - маленький парус. - прим. перев.