"Но песня песнью все пребудет,- писал Блок,- в толпе все кто-нибудь поет..."И дальше: "Вот голову певца на блюде царю певица подает..." Моя мать, теперь уже покойная, простая русская женщина, коренная москвичка, еще когда жили мы все в одной комнате и набивались молодой своей компанией в эту комнату "погудеть", посидеть с девчонками или одни, и это еще даже не называлось тогда "завалиться на хату",- просто мы все любили друг друга, не могли расстаться, дружили упоительной, почти мальчишеской еще дружбой,- так вот, моя мать, Тарасовна, как мы все ее звали, сразу его выделила. Отметила, хотя все мы были каждый в особь, талантливые и острые, показавшие свои первые зубы и уже полу- чившие по этим зубам,- а он-то был, помоложе, считай, пацан, ему еще надо было заявиться. Впрочем, нет, его приняли сразу, но у него, при его всегдашней скрытой деликатности и тонкости, был даже некоторый пи- етет перед иными из нас, кто уже "держал банк". Так вот, мать его вы- делила и приняла сразу, услышала, поняла. Он таким, как она, безмуж- ним, работящим, выволокшим на плечах войну и детей, настоявшимся с ба- рахлом по рынкам, не гулявшим с майорами за чулки и тушенку - им и в подушку-то пореветь не было сил,- а вокруг все больше вскипала, по- булькивала, чтобы кипеть потом ключом, мачеха-ложь, требовала востор- га, требовала "выглядеть", шагать парадно со звонкой песней и бараба- ном, как научены они были комсомолом тридцатых годов и своею "Синею блузой": "Мы синеблузники, мы профсоюзники, мы вся советская брат- ва..." - вот таким он попадал, ударял сразу в самое сердце. Мы свет выключали, сидели в обнимку по углам, уходили на кухню, на лестницу,- вижу его с гитарой сидящим у матери в ногах, он поет, она слушает, бра на стенке горит - лампа, обернутая газетой. Мать то носом зашмыгает, прослезится над "жалостной песней", то захохочет и попросит повторить: "Как! Как!". И он опять споет, и раз, и два - пожалуйста: "Она ж хри- пит, она же грязная, и глаз подбит, и ноги разные, всегда одета, как уборщица.- А мне плевать, мне очень хочется". Трагедия его смерти окрасила теперь все поиному, личность переходит с годами в образ, легенда лепит этот образ не совсем таким, каким были личность, творчество художника, лирический его герой или тем более ро- ли, сыгранные в кино и театре, соединяются, напластовываются,- выходит новый, строгий, трагический, "поздний" Высоцкий. А ведь был он - сама веселость и легкость. Высоцкий был весел и легок московской особой легкостью, повадкой, манерой, юмором, все умел, ничего не боялся: от- шить, сказать, врезать, идти, прыгнуть, догнать - хоть словом, хоть как. И все равно быть веселым, не злым, не подлым - и в драке, и в песне, и в подлестничной, и в чердачной любви можно все равно быть благородным сволочью, и всем это видно, и все это знают. А уж в сво- ем-то дворе, в своей компании и подавно. Наши же "старшие" учили нас "мужчинству"; не трусить, защищать сла- бого, платить первым, в крови стоять за друга, жалеть детишек и баб. Но пуще всего - беречь свою честь, держать марку, не подличать ни ради чего. Мы и сами были с усами, дети послевоенной Москвы, ее дворов, рынков, очередей, сугробов, двухсменных школ, бань, пивных, киношек, парков, набережных, коммуналок, метро, ночных трамваев, электричек и вокзалов - слепые нищие и мордастые инвалиды пели по вагонам уже не разрешенную "Прасковью" Исаковского: "А на груди его светилась медаль за город Будапешт". Ничто не возникает из ничего. Была у нас школа, комсомол, неистовый патриотизм,- "Мой друг, От- чизне посвятим души прекрасные порывы!",- радио и газеты, песни, воен- ное дело, великие праздники, на которые выходила вся Москва - "Утро красит нежным светом...", и мы бежали счастливые, в белых навыпуск во- ротничках. Но были двор и быт, безотцовщина, дрова в чулане и капуста в кадке, вечно мокрые ноги и коленки в заплатках. Мы кончали школу, а наши вчерашние однокашники, карманники, "щипачи и скосари", друзья дворовые, успевали вернуться с первой отсидки, цыкали по-блатному сквозь зубы, дарили "шалавам" чулки и пели лагерное тоже балладное, тоже жалостливое: "Ты начальничек, ключикчайничек, отпусти до дому..." Так одна тема цеплялась за другую, одна выходила из другой - все было повязано войной. И все больше расходились ножницы: как поется по радио и пишется - и как есть на самом деле. Особенно слова линяли и блекли, отчуждались от живого языка: "хлеб" называли "хлебобулочными изделиями", "снег" - "снежным покровом", "сегодня" - "сегодняшним днем". А потом и пуще того: кривду - правдой, черное - белым. А еще немецкий пленный, вчерашний зверь с плаката, в обед на стройке пиликал на губной гармонике, и вдруг жалость брала: тоскует "фриц". Высоцкий, а до него Окуджава и другие певцы вернули песне народную, исконную систему: сюжет. Нетрудно сделать малый литературный розыск и увидеть, что все известнейшие русские народные песни, то есть любимые народом и век с ним живущие, несмотря ни на что,- это песни, сочинен- ные поэтами. Но простого сюжета мало,- нужно, чтобы он был такой, один-единственный, который западает в душу и там навсегда остается. Если вложит певец в песню свою судьбу и свое сердце, тогда и выйдет настоящая песня. А в русской песне всегда боль и грусть, тревога и тоска. Мы много лет делали вид, что наша новая, советская жизнь нап- рочь избавляет человека если не от боли, то уж от грусти и тоски на- верняка, и песни поэтому сочинялись преимущественно бодрые и радост- ные. Но они не ударяли по сердцу. Они ударяли по барабанным перепон- кам. Не будем сегодня говорить, что у нас не было хороших песен - нао- борот, были, и замечательные. Чего стоит "Священная война", которую так любил Высоцкий. Но потребность в песне душевной, в песне, говоря- щей "всю" правду, и вместе с тем в песне веселой или иронической была непомерно велика. Вот на такой спрос ответил Высоцкий. На народную потребность в песне, полностью искренней и полностью правдивой. По времени, по герою, по стилю, по простоте и сложности по музыке (моти- ву), по с л ов у. "Интеллигенция поет блатные песни",- скажет потом Евтушенко. Но это были уже не блатные, а вроде бы блатные песни, это уже была стилизация, искусство, Эзоп. "Я московский озорной гуляка, по всему Тверскому околотку в переул- ках каждая собака знает мою легкую походку..." Их часто сравнивают, Есенина и Высоцкого, особенно теперь, после ранней смерти второго,- "Срок жизни увеличился, и, может быть, концы поэтов отодвинулись на времЯ9. Но мне кажется, все непохоже, хоть и тот пил, и этот пил, и жена, и известность, и судьба, слава, слухи, народная любовь и офици- альная критика. Нет, Есенин представляется в сравнении с Высоцким изысканным, почти рафинированным поэтом, сразу веришь в его цилиндр и перчатки. И жизнь у Есенина была еще сравнительно "мирная": ругали, но издавали, били, но не унижали, не принимали, но признавали, спорили, но в открытую. В энциклопедиях писали: "кулацкий поэт". Но писали! Но издавали! Но ругали! Но не замалчивали же! Не молчали! Не делали вид, что такого поэта вообще нет!.. "Каждая собака" знала наизусть, все пе- ли, изо всех окон звучал - дети, школьники, студенты, министры, гене- ралы, секретари райкомов, все любили, а вид делали, что нет его. Не напечатали ни строчки, издали две пластинки. Кто виноват! Неужели ник- то! Конкретно!.. Сочетание реализма и серьезности приводит к отчаянию. Сочетание ре- ализма и юмора - к сатире. Новое, "послекультовское" направление в ли- тературе, кино, живописи, театре, музыке было борьбой реализма против псевдоромантического, искажающего жизнь искусства сороковых-пятидеся- тых. Больше невозможно было перекрашивать. Жизнь кричала: "Я вот та- кая!"... ...В скорбный для московского народа день похорон Высоцкого моя мать, которую я по разгильдяйству и в суматохе того дня не взял с со- бою в театр на панихиду, все хотела прорваться через кордоны, плакала, хлестала милиционеров букетом, кричала, чтобы пустили, что он ей род- ня. И вся его родня, вся Москва (за исключением немногих) кричала о нем в тот день, как о павшем сыне. Кликушества, идолопоклонства было и осталось много, но что теперь поделаешь: у немых, у лишившихся поющего горла и сердца своя благодарная песня, свои слезы. Мне чудится: он сидит там, у матери в ногах, смеется, поет ей "Нин- ку". М. РОЩИН