О'ХАЙ!

Березин Владимир.

Свидетель.

Особенности композиции.

Преамбула романа отдает публицистикой. Не знаю, как другим читателям, но мне этот дух напомнил какое-то неприятное ощущение, навеял воспоминания ли, вызвал ли резонанс с нынешней печатью. Не мог с ходу понять. Понял чуть позже.

Крен в публицистику в общем-то понятен, - описательная проза всегда чревата сползанием к репортерству. Автору нужно быть особенно внимательным, чтобы вовремя поймать себя за руку и остановиться. Сама по себе эта разновидность беллетристики мне нравится даже больше, чем голое фантазирование. Ведь выдумать "с нуля" образы и поступки, да так, чтобы они оказались стопроцентно правдоподобными, всегда трудней (да невозможно, скорее всего), чем описать реальные персонажи, пусть даже сведенные вместе в искусственном сюжете. А читателю воспринять выдумку за правду еще трудней, чем писателю ее создать. Итак, описательная проза сама по себе хороша, но, мне кажется, здесь автору не удалось вовремя остановиться в таком сползании в сторону публицистики.

Язык.

Язык вполне соответствует поставленным описательным задачам. Очень много удачных мест, просто удачных без каких-то там уникальных авторских находок. Но порой попадаются иные места, которые рука тянется исправить. Например, такое: "Но ехать на Север мне было не по карману, хотя там мне было когда-то хорошо". Вроде бы ничего особенного, но можно, согласитесь, найти и более выразительные обороты речи, чем двойное "мне было" подряд в одном предложении. Да и вообще в русском языке много других глаголов, кроме "было". Тавтологии попадаются чаще, чем должно быть: "Охранник дышал мне в затылок, пока девушка искала предназначенное мне". Или такая: "Этим, начинающимся днем мне снова нужно было уехать на несколько дней:" - менее явная, однако тоже тавтология. Естественно, все языковые пороки я выписывать не стану. Они не в силах полностью испортить приятное впечатление от языка в целом, но вызывают чувство досады: "Ну, как же так, это ж очевидные огрехи!"

Мои критические замечания (придирки?) к языку и стилю фантастическим образом сочетаются с тем, что иначе как сопереживанием герою романа не назовешь. Всего два месяца назад я был именно в той точке страны (я про СССР), в которой разворачивается действие (начало романа). Ощущение из-за этого возникает особенное, сопричастность ему имя. Постоянно во время чтения ведешь сам с собой (или с автором) невольный диалог: это сейчас уже не так, а вот тут ничего-то не изменилось и т. д. Это касается и Крыма, и Кавказа и других мест. Про Крым я читал с картой-двухкилометровкой, что усиливало документализм произведения (это было приятно). Описания природы, особенно гор (горы глазами человека) автору явно удались. Люди хорошо получились преимущественно в тех случаях, где они сами описаны как часть природы: "Только небритые уже спали, один положа голову на другого, а тот, другой, положив голову на арбуз. Они спали, свернувшись калачиками, как бездомные собаки:" Люди как таковые, как "отдельно стоящие" в романе отсутствуют.

Образы.

Итак, человеческих образов в романе почти нет (наверное, это все-таки недостаток). Немного природы, а остальное - война. Война, которая "превращает мир в танковый выхлоп и стреляные гильзы". Или взять вот, к примеру, образ смерти крестьян-солдат возле неисправного миномета: "Две мины одновременно рванули в стволе, и по серому облачку на холме я догадался, что двое небритых крестьян перестали существовать". Вполне в традиции русской литературы, живущей начиная со "Слова о полку Игореве:" Без смакования, сухая констатация. Также лаконично в русских летописях просто писали: "ослепил", что подразумевало грязную, мерзкую операцию по выкалыванию глаз. И тут: "перестали существовать". Удачное, на мой взгляд, сочетание жестокой правды смерти с литературной целомудренностью образа смерти.

Удался автору и образ описываемого им времени: "Где в лютую стужу продавали мороженое и пиво со льдом внутри. Где милиционеры уже не ходили влюбленными парами, а сбивались в волчьи стаи".

Тема.

Тема романа (свидетель - назовем ее так), несомненно, актуальна сейчас. Сколько таких свидетелей ходит по русской земле и вспоминает земли иные?! Есть, правда, у меня сомнение, не рановато ли? Такая тема должна вылежаться. Для литературы (а не для публицистики) горячие булки только-только из печки не годятся, сначала остыть должны, хотя бы немного остыть. С пылу с жару лишь статьи для прессы пишутся. Самым сильным в романе, пожалуй, является место: "Жук полз медленно, то и дело сваливаясь с травинок, полз, явно делая нужное природе и себе дело." Про жуков удачно написано. Потому, что о другой теме, о вечной.

Философия.

В любом романе, который чего-то стоит, должна быть своя идея. Не обязательно уникальная, для разработки таковых в природе существуют философы, но какая-то своя, согласующаяся с художественными задачами, решаемыми автором быть должна. Здесь такой, кажется, является идея, что выражена словами: "Злобными детьми взялись мы за оружие, не заметив, что оно - не игрушечное". Инфантилизм советского времени, убаюкивание любой смелой самостоятельной мысли с одновременным подавлением всякого инакомыслия породили именно такой коктейль: злобные дети с оружием в руках. Приведенное выше образное выражение гораздо лучше передает мировоззрение автора, чем его обширный экскурс в историю военного искусства. Герой романа, также как его сотоварищи, навсегда остается потерявшимся ребенком, не ведающим, куда идти без покинувшего его отца. Отец-то был настоящим, из тех, на ком держалась страна (слишком схематический образ из фильмов про войну, но четкий и однозначный), а вот дети так и остались детьми, живущими в тени славы своих отцов (в тени, не зная света).

И еще одно наблюдение философского порядка. Оно проявляется, как фотография в ванночке с проявителем, когда автор заговаривает о ветеранах из заградотряда: "ведь на войне всегда найдется в кого пострелять". А между строк читается: на любой войне неизбежно стреляют в своих, и на прежней, и на нынешних тоже. Автор подкидывает эту мысль фразой про ветерана заградотряда: "Я, по сути, мало отличался от него".

Ассоциативный ряд.

Художественное произведение лишь тогда имеет шансы на успех, когда оно задевает, как говорится, струны души читателя, то есть описываемые автором материи вызывают ассоциации с личной жизнью читателя. Жизненные переживания Владимира Березина, конечно, имеют многочисленные пересечения с читательскими, но вместе с тем обладают некими особенными составляющими. Проще говоря, писательский ассоциативный ряд весьма специфичен. Это набор атрибутов жизни офицерской семьи в гарнизонных городках, а также приметы уже своей собственной офицерской жизни: военные городки, переезды в эшелонах, аппарели транспортных самолетов: проблема выпивки в бане совместно с приглашенными туда же женщинами (вовсе не женами), дешевое алжирское вино: и, наверное, иллюстрированный глянцевый журнал "Солдат удачи" (впрочем, только как чтиво). Этот ряд выделяет автора из (отделяет от) числа его читателей и делает неясную тоску героя еще более неясной для большинства читающих.

Частные замечания.

Постоянно упоминание автором того обстоятельства, что его герой (он же сам автор и есть) пишет какую-то книгу (какую-то другую, не эту), будит в душе читателя помимо его желания чувство вторичности того текста, который достался ему для чтения. Получается так, что автор постоянно напоминает то, о чем не стоило бы ни разу упоминать: вот, мол, я что-то пишу, сочиняю, сопереживаю своим героем, а тем временем это все вокруг меня происходило, описал тоже, так не выбрасывать же написанное (ощущение как бы литературных отходов). Короче говоря, подчеркивание той детали, что герой-автор что-то вообще пишет, ничего не прибавляет произведению, а лишь убавляет.

Одно дело, когда автор делится своим наблюдением за персонажем. Это законное право писателя именно как писателя, как автора данного конкретного произведения, которое оказалось в руках читателя. И совсем иное дело - пустое упоминания, напоминание, что, мол, вот я пишу, писатель я. Совсем иной эффект создается.

Совсем мелкое замечание: "zahlungsfahig и die Ruckzahlung" надо бы перевести для тех, кто знает только русский и английский. А то нехорошо получается. Есть еще немало таких, которые исключительно русским языком владеют. Их тоже надо уважать.

Выводы.

Как я понял, в романе возникли проблемы с сюжетом. Это как раз и вызвало к жизни описания написания какой-то другой книги. Выход, скажем честно, не самый удачный. Думаю, что к роману нужно было бы придумать какой-то конкретный сюжет. Это ж не рассказ, чтобы ограничиться лишь глубокой идеей. И еще я не обнаружил в "Свидетеле" основополагающей фундаментальной психической идеи (не путать с обычными мировоззренческими идеями, сознательно привнесенными автором для создания ощущения глубины произведения, нет, я теперь говорю о том, что стоит за упомянутыми автором символами, об идеях в Платоновском смысле слова). Какая же основополагающая идея несет на себе здание романа? Постижение героем собственной сущности, поиск некоего высшего смысла? К этой базовой идее автор подошел ближе всего, но до конца маршрут, как мне кажется, так и не прошел.

Нечеткость сюжета (тут нечего стыдится, - Джек Лондон покупал сюжеты на стороне), слабость образов и композиции, а также другие вольности некоторые критики часто хвалят, как "отсутствие литературы в традиционном смысле слова". Мол, просто жизнь, как она есть, и это-де хорошо. Не пойму я, чего тут хорошего, когда произведение мало вобрало в себя от литературы. Я предпочитаю, чтобы в художественном произведении было много литературы, подлинной, традиционной, настоящей. Здесь же, несмотря на массу, несомненно, удачных мест, собственно литературы маловато. На мой, конечно же, взгляд.

А удачных мест хватает. Хотя бы "свидетель, подкупленный ненавистью" чего стоит?!

Особенности композиции.

Преамбула романа отдает публицистикой. Не знаю, как другим читателям, но мне этот дух напомнил какое-то неприятное ощущение, навеял воспоминания ли, вызвал ли резонанс с нынешней печатью. Не мог с ходу понять. Понял чуть позже.

Крен в публицистику в общем-то понятен, - описательная проза всегда чревата сползанием к репортерству. Автору нужно быть особенно внимательным, чтобы вовремя поймать себя за руку и остановиться. Сама по себе эта разновидность беллетристики мне нравится даже больше, чем голое фантазирование. Ведь выдумать "с нуля" образы и поступки, да так, чтобы они оказались стопроцентно правдоподобными, всегда трудней (да невозможно, скорее всего), чем описать реальные персонажи, пусть даже сведенные вместе в искусственном сюжете. А читателю воспринять выдумку за правду еще трудней, чем писателю ее создать. Итак, описательная проза сама по себе хороша, но, мне кажется, здесь автору не удалось вовремя остановиться в таком сползании в сторону публицистики.

Язык.

Язык вполне соответствует поставленным описательным задачам. Очень много удачных мест, просто удачных без каких-то там уникальных авторских находок. Но порой попадаются иные места, которые рука тянется исправить. Например, такое: "Но ехать на Север мне было не по карману, хотя там мне было когда-то хорошо". Вроде бы ничего особенного, но можно, согласитесь, найти и более выразительные обороты речи, чем двойное "мне было" подряд в одном предложении. Да и вообще в русском языке много других глаголов, кроме "было". Тавтологии попадаются чаще, чем должно быть: "Охранник дышал мне в затылок, пока девушка искала предназначенное мне". Или такая: "Этим, начинающимся днем мне снова нужно было уехать на несколько дней:" - менее явная, однако тоже тавтология. Естественно, все языковые пороки я выписывать не стану. Они не в силах полностью испортить приятное впечатление от языка в целом, но вызывают чувство досады: "Ну, как же так, это ж очевидные огрехи!"

Мои критические замечания (придирки?) к языку и стилю фантастическим образом сочетаются с тем, что иначе как сопереживанием герою романа не назовешь. Всего два месяца назад я был именно в той точке страны (я про СССР), в которой разворачивается действие (начало романа). Ощущение из-за этого возникает особенное, сопричастность ему имя. Постоянно во время чтения ведешь сам с собой (или с автором) невольный диалог: это сейчас уже не так, а вот тут ничего-то не изменилось и т. д. Это касается и Крыма, и Кавказа и других мест. Про Крым я читал с картой-двухкилометровкой, что усиливало документализм произведения (это было приятно). Описания природы, особенно гор (горы глазами человека) автору явно удались. Люди хорошо получились преимущественно в тех случаях, где они сами описаны как часть природы: "Только небритые уже спали, один положа голову на другого, а тот, другой, положив голову на арбуз. Они спали, свернувшись калачиками, как бездомные собаки:" Люди как таковые, как "отдельно стоящие" в романе отсутствуют.

Образы.

Итак, человеческих образов в романе почти нет (наверное, это все-таки недостаток). Немного природы, а остальное - война. Война, которая "превращает мир в танковый выхлоп и стреляные гильзы". Или взять вот, к примеру, образ смерти крестьян-солдат возле неисправного миномета: "Две мины одновременно рванули в стволе, и по серому облачку на холме я догадался, что двое небритых крестьян перестали существовать". Вполне в традиции русской литературы, живущей начиная со "Слова о полку Игореве:" Без смакования, сухая констатация. Также лаконично в русских летописях просто писали: "ослепил", что подразумевало грязную, мерзкую операцию по выкалыванию глаз. И тут: "перестали существовать". Удачное, на мой взгляд, сочетание жестокой правды смерти с литературной целомудренностью образа смерти.

Удался автору и образ описываемого им времени: "Где в лютую стужу продавали мороженое и пиво со льдом внутри. Где милиционеры уже не ходили влюбленными парами, а сбивались в волчьи стаи".

Тема.

Тема романа (свидетель - назовем ее так), несомненно, актуальна сейчас. Сколько таких свидетелей ходит по русской земле и вспоминает земли иные?! Есть, правда, у меня сомнение, не рановато ли? Такая тема должна вылежаться. Для литературы (а не для публицистики) горячие булки только-только из печки не годятся, сначала остыть должны, хотя бы немного остыть. С пылу с жару лишь статьи для прессы пишутся. Самым сильным в романе, пожалуй, является место: "Жук полз медленно, то и дело сваливаясь с травинок, полз, явно делая нужное природе и себе дело." Про жуков удачно написано. Потому, что о другой теме, о вечной.

Философия.

В любом романе, который чего-то стоит, должна быть своя идея. Не обязательно уникальная, для разработки таковых в природе существуют философы, но какая-то своя, согласующаяся с художественными задачами, решаемыми автором быть должна. Здесь такой, кажется, является идея, что выражена словами: "Злобными детьми взялись мы за оружие, не заметив, что оно - не игрушечное". Инфантилизм советского времени, убаюкивание любой смелой самостоятельной мысли с одновременным подавлением всякого инакомыслия породили именно такой коктейль: злобные дети с оружием в руках. Приведенное выше образное выражение гораздо лучше передает мировоззрение автора, чем его обширный экскурс в историю военного искусства. Герой романа, также как его сотоварищи, навсегда остается потерявшимся ребенком, не ведающим, куда идти без покинувшего его отца. Отец-то был настоящим, из тех, на ком держалась страна (слишком схематический образ из фильмов про войну, но четкий и однозначный), а вот дети так и остались детьми, живущими в тени славы своих отцов (в тени, не зная света).

И еще одно наблюдение философского порядка. Оно проявляется, как фотография в ванночке с проявителем, когда автор заговаривает о ветеранах из заградотряда: "ведь на войне всегда найдется в кого пострелять". А между строк читается: на любой войне неизбежно стреляют в своих, и на прежней, и на нынешних тоже. Автор подкидывает эту мысль фразой про ветерана заградотряда: "Я, по сути, мало отличался от него".

Ассоциативный ряд.

Художественное произведение лишь тогда имеет шансы на успех, когда оно задевает, как говорится, струны души читателя, то есть описываемые автором материи вызывают ассоциации с личной жизнью читателя. Жизненные переживания Владимира Березина, конечно, имеют многочисленные пересечения с читательскими, но вместе с тем обладают некими особенными составляющими. Проще говоря, писательский ассоциативный ряд весьма специфичен. Это набор атрибутов жизни офицерской семьи в гарнизонных городках, а также приметы уже своей собственной офицерской жизни: военные городки, переезды в эшелонах, аппарели транспортных самолетов: проблема выпивки в бане совместно с приглашенными туда же женщинами (вовсе не женами), дешевое алжирское вино: и, наверное, иллюстрированный глянцевый журнал "Солдат удачи" (впрочем, только как чтиво). Этот ряд выделяет автора из (отделяет от) числа его читателей и делает неясную тоску героя еще более неясной для большинства читающих.

Частные замечания.

Постоянно упоминание автором того обстоятельства, что его герой (он же сам автор и есть) пишет какую-то книгу (какую-то другую, не эту), будит в душе читателя помимо его желания чувство вторичности того текста, который достался ему для чтения. Получается так, что автор постоянно напоминает то, о чем не стоило бы ни разу упоминать: вот, мол, я что-то пишу, сочиняю, сопереживаю своим героем, а тем временем это все вокруг меня происходило, описал тоже, так не выбрасывать же написанное (ощущение как бы литературных отходов). Короче говоря, подчеркивание той детали, что герой-автор что-то вообще пишет, ничего не прибавляет произведению, а лишь убавляет.

Одно дело, когда автор делится своим наблюдением за персонажем. Это законное право писателя именно как писателя, как автора данного конкретного произведения, которое оказалось в руках читателя. И совсем иное дело - пустое упоминания, напоминание, что, мол, вот я пишу, писатель я. Совсем иной эффект создается.

Совсем мелкое замечание: "zahlungsfahig и die Ruckzahlung" надо бы перевести для тех, кто знает только русский и английский. А то нехорошо получается. Есть еще немало таких, которые исключительно русским языком владеют. Их тоже надо уважать.

Выводы.

Как я понял, в романе возникли проблемы с сюжетом. Это как раз и вызвало к жизни описания написания какой-то другой книги. Выход, скажем честно, не самый удачный. Думаю, что к роману нужно было бы придумать какой-то конкретный сюжет. Это ж не рассказ, чтобы ограничиться лишь глубокой идеей. И еще я не обнаружил в "Свидетеле" основополагающей фундаментальной психической идеи (не путать с обычными мировоззренческими идеями, сознательно привнесенными автором для создания ощущения глубины произведения, нет, я теперь говорю о том, что стоит за упомянутыми автором символами, об идеях в Платоновском смысле слова). Какая же основополагающая идея несет на себе здание романа? Постижение героем собственной сущности, поиск некоего высшего смысла? К этой базовой идее автор подошел ближе всего, но до конца маршрут, как мне кажется, так и не прошел.

Нечеткость сюжета (тут нечего стыдится, - Джек Лондон покупал сюжеты на стороне), слабость образов и композиции, а также другие вольности некоторые критики часто хвалят, как "отсутствие литературы в традиционном смысле слова". Мол, просто жизнь, как она есть, и это-де хорошо. Не пойму я, чего тут хорошего, когда произведение мало вобрало в себя от литературы. Я предпочитаю, чтобы в художественном произведении было много литературы, подлинной, традиционной, настоящей. Здесь же, несмотря на массу, несомненно, удачных мест, собственно литературы маловато. На мой, конечно же, взгляд.

А удачных мест хватает. Хотя бы "свидетель, подкупленный ненавистью" чего стоит?!

Роман в виде архива ZIP 120 Kb