Никто из наших не спросил меня о Митьке. Он, собственно, ни
с кем кроме меня не дружил, только иногда играл с Отто
в самодельные карты. Его койку уже унесли из нашего
бокса, и только висящие на стене цветные
вставки из "Работницы" с картинами Куинджи "Лунная ночь над
Днепром" и "Хан Байконур" напоминали о том,
что когда-то на свете жил такой Митяк. На занятиях все делали вид,
что ничего не произошло; в особености бодр и приветлив был полковник
Урчагин.
Между тем, наш небольшой отряд, как
бы не заметивший потери бойца, уже допевал свое "Яблочко". Прямо об
этом никто не говорил, но ясно было -- скоро лететь. Несколько
раз с нами встречался начальник полета и рассказывал, как он в дни
войны сражался в отряде Ковпака;
всех нас сфотографировали
поодиночке,
потом всех вместе, потом с преподавательским
составом, у знамени. Наверху стали попадаться новые курсанты -- их
готовили отдельно от нас, а к чему -- я точно
не знал; говорили об отправке какого-то автоматического зонда
к Альфе Микроцефала сразу после нашей экспедиции, но
уверенности, что новые ребята и есть экипаж этого зонда, у меня не было.
В начале сентября, вечером, меня неожиданно вызвали
к начальнику полета. Его не было в кабинете; адъютант в приемной, скучавший
над старым "Ньюсвиком", сказал, что он в
триста двадцать девятой комнате.
Из-за двери с цифрами "329" доносились голоса и
что-то похожее на смех. Я постучал, но мне не ответили. Я постучал еще
раз и повернул ручку.
Под потолком комнаты висела полоса
табачного дыма, отчего-то напомнившая мне реверсионный след в летнем
небе надЗарайским летным. К металлическому стулу
в центре комнаты за руки и за ноги был пристегнут маленький японец -- то,
что это японец, я понял по красному кругу
в белом прямоугольнике на
рукаве
его летного комбинезона. Его губы были
синими и распухшими, один глаз превратился
в тоненькую щелку посредибагрового кровоподтека, а комбенизон был в пятнах
крови -- и совсем свежих, и бурых, высохших. Перед японцем
стоял Ландратовв высоких сверкающих сапогах и парадной форме лейтенанта
ВВС. Уокна, опершись на стену и скрестив
руки на груди, стоял невысокий молодой человек в штатском.
За столом в углу сидел начальник полета
-- он рассеяно глядел сквозь японца
и постукивал по столу тупым концом карандаша.
-- Товарищ начальник полета! -- начал было я, но он махнул рукой и стал
собирать разложенные по столу бумаги в папку. Я перевел
взгляд на Ландратова.
-- Привет, -- сказал он, протянул мне широкую ладонь,
ивдруг, совершенно неожиданно для меня, изо всех
сил ударил японца сапогом в живот. Японец тихо захрипел.
-- Не хочет, сука, в совместный экипаж!
-- удивленно округляя глаза и разводя руками,
сказал Ландратов, и, неестественно
выворачивая ступни, отбил на полу короткую
присядку с двойным прихлопом по голенищам.
-- Прекратить, Ландратов! -- буркнул начальник
полета, выходя из-за стола.
Из угла комнаты донеслось тихое,
полное ненависти скуление; я поглядел туда и увидел собаку,
сидящую на задних лапах перед темно-синим блюдечком
с нарисованной ракетой. Это была очень старая лайка с совершенно красными
глазами, но меняпоразили не ее глаза, а покрывавший ее туловище
светло-зеленый мундирчик с погонами генерал-майора и двумя орденами Ленина
на груди.
-- Знакомься, -- поймав мой взгляд,
сказал начальник полета. -- Товарищ Лайка. Первый советский космонавт.
Родителиее, кстати, наши с тобой коллеги.
Тоже в органах работали, только на севере.
В руках у начальника полета появилась маленькая
фляжка коньяку, из которой он налил в блюдце. Лайка вяло
попыталась цапнуть его за руку, но промахнулась и опять тихо завыла.
-- Она у нас шустрая, -- улыбнулся начальник полета.
-- Вот только ссать где попало не надо бы. Ландратов,
сходи за тряпкой.
Ландратов вышел.
-- Йой о тэнки ни наримасита нэ, -- с трудом
разлепив губы, сказал японец. -- Хана ва сакураги, хито ва фудзивара.
Начальник полета вопросительно повернулся
к молодому человеку.
-- Бредит, товарищ генерал-лейтенант, -- сказал тот.
Начальник полета взял со стола свою папку.
-- Идем, Омон.
Мы вышли в коридор, и он обнял меня за плечи. Ландратов с тряпкой
в руке прошел мимо нас и, закрывая за собой дверь в триста
двадцать девятую, подмигнул мне.
-- Ландратов молодой еще, -- задумчиво сказал начальник
полета, -- бесится. Но отличный летчик. Прирожденный.
Несколько метров мы прошли молча.
-- Ну что, Омон, -- сказал
начальник полета, -- послезавтра на Байконур. Вот оно.
Уже несколько месяцев я ждал этих слов, и все равно мне
показалось, что в мое солнечное сплетение врезался
снежок с тяжелой гайкой внутри.
-- Твой позывной, как ты и просил, "Ра". Трудно было, -- начальнок
полета многозначительно ткнул пальцем вверх, -- но отстояли.
Только ты там, -- он ткнул пальцем вниз, --
пока ничего не говори.
Я совершенно не помнил, чтобы когда-нибудь кого-нибудь
он просил о чем-то подобном.
Во время зачетного занятия на макете нашей ракеты я был
просто зрителем -- сдавали остальные ребята, а я сидел на лавке у
стены и смотрел. Свой зачет я сдал за неделю до этого,
во дворе, пройдя на полностью снаряженном
луноходе восьмерку длинной в сто метров за шесть минут.
Ребята уложились точно в
норматив,
и нас построили перед макетом, чтобы
сделать прощальный снимок. Я не видел его, но отлично себе представляю,
как он получился: впереди -- Сема Аникин в ватнике, со следами
машинного масла
на руках и на лице; за ним -- опирающийся на алюминевую
трость (от подземной сырости у него иногда ныли
культи) Иван Гречко в длинном овчинном тулупе, со свисающей на грудь
расстегнутой кислородной маской; за ним -- в серебристом скафандре, утепленном
в некоторых местах кусками байкового одеяла
в желтых утятах, Отто Плуцис -- его шлем был откинут и напоминал
задубевший на космическом морозе капюшон. Дальше -- Дима
Матюшевич в таком же скафандре, только куски одеяла не в утятах,
а в простую зеленую полоску; последним из экипажа -- я в
курсантской форме. За мной, в электрическом своем кресле -- полковник
Урчагин, а слева от него -- начальник полета.
-- А сейчас, по ставшей добрым обычаем традиции, -- сказал начальник полета,
когда фотограф закончил, -- мы поднимемся на несколько минут на Красную
площадь.
Мы прошли через весь зал и на
секунду задержались у маленькой железной дверки -- задержались, чтобы
последний раз окинуть взором ракету, в точности подобную той,
на которой нам предстояло вскоре взмыть в небо. Потом начальник полета
открыл ключем со своей связки маленькую железную дверь в стене,
и мы пошли по коридору, в который я раньше не попадал.
Мы довольно долго петляли между каменных
стен, вдоль которых тянулись разноцветные провода;
несколько раз коридор поворачивал, а его потолок иногда становился таким
низким, что приходилось нагибаться. В одном
месте я заметил в стене неглубокую нишу,
где лежали подвявшие цветы; рядом висела
небольшая мемориальная доска со словами: "Здесь в 1932 году был злодейски
убит лопатой товарищ Сероб Налбандян." Потом под
ногами появилась красная ковровая дорожка;
коридор стал расширяться и, наконец, уперся в лестницу.
Лестница была очень длинная, а сбоку шла гладкая наклонная плоскость
в метр шириной с узким рядом ступенек посередине -- как для колясок
в подземном переходе. Я понял, зачем
это устроено, когда увидел, как начальник
полета покатил вверх кресло с полковником Урчагиным.
Когда он уставал, Урчагин
вытягивал
ручной тормоз, и они застывали, поэтому и остальные шли не слишком
быстро, тем более что Ивану длинные лестницыдавались
с трудом. Наконец, мы вышли к тяжелым дубовым дверям с выгравированными
гербами; начальник полета отпер их замок своим ключом, но разбухшие
от сырости створки раскрылись, только когда я сильно толкнул
их плечом.
В нас ударил дневной свет; кто-то закрыл глаза ладонью,
кто-то отвернулся -- только полковник Урчагин сидел спокойно, с обычной
полуулыбкой на лице. Когда мы привыкли
к свету, оказалось, что мы стоим лицом
к серым надгробиям перед Кремлевской стеной,
и я догадался, что мы вышли через черный ход Мавзолея. Я так давно
не видел над собой открытого неба,что у меня закружилась
голова.
-- Все космонавты, -- негромко заговорил начальник полета, -- все,
сколько их ни было в нашей стране,
перед полетом приходили сюда, к священным для каждого
советского человека камням и трибунам, чтобы взять частичку
этого места с собою в космос. Огромный и трудный
путь прошла наша страна --
начиналось
все с тачанок и пулеметов, а сейчас вы, ребята,
работаете со сложнейшей автоматикой, -- он сделал паузу и,
не мигая, обвел холодным взглядом наши глаза,
-- которую вам доверила Родина, и с которой
мы с Бамлагом Ивановичемпознакомили
вас на лекциях. Я уверен, что в этот ваш последний
проход по поверхности
Родины вы тоже унесете с собой частичку Красной площади, хотя
чем она окажется для каждого из вас, я не знаю...
Мы молча стояли на поверхности родной планеты. Был день;небо
чуточку хмурилось, и голубые ели качали своими лапами под ветром.
Пахло какими-то цветами. Куранты начали бить пять;
начальник полета, глянув на свои часы, подвел стрелки и сказал, что у нас
есть еще несколько минут.
Мы вышли на ступени у передних дверей Мавзолея. Народу наКрасной
площади не было совсем, если не считать двух только чтосменившихся
часовых, которые никак не показали, что видят нас,и трех спин, удаляющихся
в сторону Спасской башни. Я огляделся по сторонам, впитывая в себя
все, что видел и чувствовал: седыестены ГУМа, пустые "овощи-фрукты"
Василия Блаженного, мавзолейЛенина, угадываемый за стеной краснознаменный
зеленый купол, фронтон Исторического музея
и серое, близкое и как бы
отвернувшееся
от земли небо, которое еще, быть может, не знало,что совсем скоро его прорвет
железный пенис советской ракеты.
-- Пора, -- сказал начальник полета.
Наши медленно пошли назад за Мавзолей. Через минуту подсловом
"ЛЕНИН" остались только мы с полковником Урчагиным;начальник
полета посмотрел на часы и кашлянул в кулак,
ноУрчагин сказал:
-- Минуту, товарищ генерал-лейтенант. Хочу Омону два слова сказать.
Начальник полета кивнул и скрылся
за полированнымгранитным углом.
-- Подойди ко мне, мой мальчик, -- сказал полковник.
Я подошел. На булыжники Красной площади упали
первые,крупные и редкие капли. Урчагин поискал в воздухе, и я протянулему
свою ладонь. Он взял ее, чуть сжал и дернул
к себе. Янаклонился, и он стал шептать в мое ухо. Я слушал его и глядел,как
темнеют ступени перед его коляской.
Товарищ Урчагин говорил минуты две, делая большие паузы. Замолчав,
он еще раз пожал мою ладонь и отнял руку.
-- Теперь иди к остальным, -- сказал он.
Я сделал было шаг к люку, но обернулся.
-- А вы?
Дождевые капли все чаще били вокруг.
-- Ничего, -- сказал он, доставая зонт из
похожего накобуру чехла на боку кресла. -- Я покатаюсь тут.
И вот что я унес с предвечерней Красной
площади -- потемневшую брусчатку и худенькую
фигуру в старом кителе,сидящую в инвалидном кресле и раскрывающую
непослушный черный
зонт.
Обед был доволно невкусный: суп с макаронными звездочками, курица с рисом и компот; обычно, допив компот, я съедал все разваренные сухофрукты, но в этот раз съел почему-то только сморщенную горькую грушу, а дальше почувствовал тошноту и даже отпихнул тарелку.