14
Все мои детские мечты о будущем родились из легкой грусти, свойственной
тем отделенным от всей остальной жизни вечерам, когда
лежишь в траве у остатков чужого костра, рядом валяется велосипед,
на западе еще расплываются лиловые полосы от только что зашедшего
солнца, а на востоке уже видны первые звезды.
Я мало что видел и испытал, но мне многое нравилось, и я всегда
считал, что полет на Луну вберет в себя все, мимо чего я проходил, надеясь
встретить это потом, окончательно и навсегда; откуда мне было знать, что
самое лучшее в жизни всегда видишь как бы краем
глаза? В детстве я часто представлял
себе внеземные пейзажи -- залитые мертвенным
светом, изрытые кратерами каменные равнины; далекие
острые горы, черное небо, на котором огромной головней пылает солнце и
блестят звезды; я представлял себе многометровые
толщи космической пыли, представлял камни, неподвижно
лежащие на лунной поверхности многие миллиарды лет --
почему-то меня очень впечатляла мысль о том, что камень
может неподвижно пролежать на одном и том же месте столько времени, а я
вдруг нагнусь и возьму его толстыми
пальцами
скафандра. Я думал о том, как увижу, подняв голову, голубой
шар Земли, похожий на чуть искаженный заплаканными
стеклами противогаза школьный глобус, и эта высшая в моей жизни секунда
свяжет меня со всеми теми моментами,
когда мне казалось, что я стою на пороге
чего-то непостижимого и чудесного.
На самом деле Луна оказалась крохотным пространством,
черным и душным, где только изредка
загоралось тусклое электричество; она оказалась
неизменной тьмой за бесполезными линзами глазков и беспокойным
неудобным сном в скорченном положении, с головой, упертой
в лежащие на руле руки.
Двигался я медленно, километров по
пять в день, и совершенно не представлял, как выглядит
окружающий меня мир. Хотя, наверно, это царство
вечной тьмы не выглядело вообще никак -- кроме меня, здесь не было
людей, для которых что-то может как-то выглядеть,
а фару я не включал, чтобы не сажать
аккумулятор.
Грунт подо мною был, повидимому,
ровнойплоскостью, -- машина ехала гладко.
Но руль нельзя было повернуть совсем -- очевидно, его
заклинило при посадке, так что мне оставалось только
крутить педали. Страшно неудобным для пользования был туалет -- настолько,
что я предпочитал терпеть
до последнего,
как когда-то во время детсадовского тихого часа. Но все же мой путь в космос
был так долог, что я не позволял мрачным мыслям овладевать
собою, и даже был счастлив.
Проходили часы и сутки; я останавливался только для того, чтобы уронить
голову на руль и заснуть. Тушенка медленно
подходила к концу, воды в бидоне оставалось все меньше; каждый вечер
я на сантиметр удлиннял красную линию на карте, висящей перед
моими глазами, и она все ближе подходила к маленькому
черному кружку, за которым ее уже не должно было быть. Кружок
был похож на обозначение станции метро; меня очень раздражало,
что он никак не называется, и я
написал сбоку от него
"Zabriskie Point".
Правой рукой сжимая в кармане ватника
никелированный шарик, я уже час вглядывался в этикетку с
надписью "Великая Стена". Мне чудились теплые ветры над полями
далекого Китая, и нудно звенящий на полу телефон мало меня интересовал,
но все же через некоторое время я взял трубку.
-- Ра, прием! Почему не отвечаешь? Почему свет
горит?Почему стоим? Я же тут все вижу по телеметрии.
-- Отдыхаю, товарищ начальник полета.
-- Доложи показания счетчика!
Я поглядел на маленький стальной цилиндр
с цифрами в окошке.
-- Тридцать два километра семьсот метров.
-- Теперь погаси свет и слушай. Мы тут по карте смотрим -- ты сейчас как
раз подъезжаешь.
У меня екнуло в груди, хотя я знал, что до черного кружка, который дулом
глядел на меня с карты, еще далеко.
-- Куда?
-- К посадочному модулю "Луны-17Б".
-- Так ведь это я "Луна-17Б", -- сказал я.
-- Ну и что. Они тоже.
Кажется, он опять был пьян. Но я понимал,
о чем онговорит. Это была экспедиция
по доставке лунного грунта; на Луну тогда спустились двое космонавтов,
Пасюк Драч и Зураб Парцвания. У них с собой
была небольшая ракета, в которой онизапустили на Землю пятьсот граммов
грунта; после этого они
прожили на лунной
поверхности полторы минуты и застрелились.
-- Внимание, Омон! -- заговорил начальник
полета. --Сейчас будь внимателен. Сбрось скорость и включи фары.
Я щелкнул тумблером и припал к черным линзам
глазков.Из-за оптических искажений казалось,
что чернота вокруглунохода смыкается в свод и уходит вперед
бесконечным туннелем. Я ясно различал только небольшой участок каменную
поверхности, неровной и шероховатой -- это, видимо,
был древний базальт;
через каждые
метр-полтора перпендикулярно линии моего движения над грунтом
поднимались невысокие продолговатые выступы, очень напоминающие барханы
в пустыне; странным было то, что онисовершенно
не ощущались при движении.
-- Ну? -- раздалось в трубке.
-- Ничего не заметно, -- сказал я.
-- Выключи фары и вперед. Не спеши.
Я ехал еще минут сорок. А потом
луноход на что-тонаткнулся. Я взял трубку.
-- Земля, прием. Тут что-то есть.
-- Включить фары.
Прямо в центре поля моего зрения лежали две руки в черных кожаных
перчатках; растопыренные пальцы правой накрывалирукоять
совка, в котором еще оставлось
немного песка, перемешанного с мелкими камнями,
а в левой был сжат тусклопоблескивающий "макаров". Между руками виднелось
что-то темное.
Приглядевшись,
я различил поднятый ворот офицерского ватника и торчащий над
ним верх ушанки; плечо и часть головы лежащего были закрыты
колесом лунохода.
-- Ну, чего, Омон? -- выдохнула мне в ухо трубка.
Я коротко описал то, что было перед моими глазами.
-- А погоны, погоны какие?
-- Не видно.
-- Отъедь назад на полметра.
-- Луноход назад не ездит, -- сказал я. -- Ножной тормоз.
-- А-ах ты... Говорил ведь главному конструктору,
--пробормотал начальник полета. -- Как говорится, знал
бы, где упаду -- сенца бы подбросил. Я вот думаю, кто это -- Зура
илиПаша. Зура капитан был, а Паша -- майор. Ладно, выключай фары,
аккумуляторы посадишь.
-- Есть, -- сказал я, но перед тем, как выполнить приказ, еще
раз поглядел на неподвижную руку и войлочный верх ушанки. Некоторое
время я не мог тронуться с места, но потом сжал зубыи всем весом
надавил на педаль. Луноход дернулся вверх, а через секунду вниз.
-- Вперед, -- сказал сменивший
начальника полета Халмурадов. -- Выходишь из графика.
Я экономил энергию и проводил почти все время в
полной темноте, исступленно вращая педали и включая
свет только нанесколько секунд, чтобы свериться с компасом, хоть
это и не имело никакого смысла, потому что руль все равно не
работал. Но так приказывала Земля. Сложно описать
это ощущение -- тьма,
жаркое
тесное пространство, капающий со лба пот,
легкое покачивание -- наверно, что-то похожее
испытывает плод в материнской утробе.
Я осознавал, что я на Луне. Но то огромное расстояние,
которое отделяло меня от Земли,
было для меня чистой абстракцией. Мне казалось, что люди,
с которыми я говорю по телефону, находятся
где-то рядом -- не потому, что их голоса в трубке были хорошо слышны, а
потому, что я не представлял, как
связывающие
нас служебные отношения и личные чувства -- нечто совершенно нематериальное
-- могли растянуться на несколько сот тысяч километров. Но самым странным
было то, что на это же немыслимое расстояние
удлиннились и воспоминания, связывающие меня с детством.
Когда я учился в школе, я обычно
коротал лето в подмосковной деревне, стоявшей
на обочине шоссе. Большую часть своего времени я проводил в седле велосипеда,
и за день иногда проезжал километров по тридцать-сорок.
Велосипед был плохо отрегулирован -- руль был слишком низким,
и мне приходилось
сильно
сгибаться над ним -- так, как в луноходе. И вот теперь, из-за того, наверно,
что мое тело надолго приняло эту же позу, со мной
стали случаться легкие галлюцинации. Я
как-то забывался, засыпал наяву -- в темноте это было особенно просто,
-- и мне чудилось, что я вижу под собой тень на
уносящемся назад асфальте, вижу белый разделительный
пунктир в центре шоссе и вдыхаю пахнущий бензиновым
перегаром воздух. Мне начинало казаться, что я слышу рев проносящихся
мимо грузовиков и шуршание шин об асфальт -- и
только очередной сеанс связи приводил меня в чувство. Но потом я
снова выпадал из лунной реальности, переносился
на подмосковное шоссе и понимал, как много для меня значили проведенные
там часы.
Однажды на связь со мной вышел товарищ Кондратьев и начал декламировать
стихи про Луну. Я не знал, как
повежливейпопросить его остановиться, но
вдруг он стал читатьстихотворение,
которое с первых строк
показалось мне фотографией моей души.
-- Мы с тобою так верили в связь бытия,
Но теперь я оглядываюсь, и удивительно --
До чего ты мне кажешься, юность моя,
По цветам не моей, ни черта не действительной.
Если вдуматься, это -- сиянье Луны
Между мной и тобой, между мелью и тонущим,
Или вижу столбы и тебя со спины,
Как ты прямо к Луне на своем полугоночном.
Ты давно уж...
Я тихо всхлипнул, и товарищ Кондратьев сразу остановился.
-- А дальше? -- спросил я.
-- Забыл, -- сказал товарищ Кондратьев. -- Прямо из головы вылетело.
Я не поверил ему, но знал, что спорить
или просить бесполезно.
-- А о чем ты сейчас думаешь? -- спросил он.
-- Да ни о чем, -- сказал я.
-- Так не бывает, -- сказал он. -- Обязательно
ведь в голове крутится какая-нибудь мысль. Правда, расскажи.
-- Да я детство часто вспоминаю, -- неохотно сказал я. --Как
на велосипеде катался. Очень похоже было. И до сих пор не пойму --
ведь вроде ехал на велосипеде, еще руль был
такойнизкий, и вроде впереди светло было, и ветер свежий-свежий...
Я замолчал.
-- Ну? Чего не поймешь-то?
-- Я ведь к каналу вроде ехал... Так куда же я...
Товарищ Кондратьев пару минут молчал, а потом тихо положил трубку.
Я включил "Маяк" -- мне, кстати, не очень верилось, чтоэто
"Маяк", хотя так уверяли через каждые две минуты.
-- Семь сыновей подарила Родине Мария Ивановна Плахута из
села Малый
Перехват, -- заговорил парящий над рабочим полднемдалекой России женский
голос, -- двое из них, Иван Плахута иВасилий Плахута,
служат сейчас в армии, в танковых войсках МВД.Они просят передать
для их матери шуточную песню "Самовар".Выполняем вашу просьбу, ребята.
Мария Ивановна, для вас сегодня поет народный балагур СССР Артем Плахута,
который откликнулсяна нашу просьбу с тем большим удовольствием,
что сам за восемьлет до братьев демобилизовался старшим сержантом.
Задребезжали домры; два или три раза бухнули тарелки,
и полный чувства голос, напирая на букву "р", как на
соседа по автобусу, запел:
-- Ух го-ряч кипя-кипяток!
Я бросил трубку. От этих слов меня
передернуло. Мне вспомнилась димина седая голова и корова с
обложки "Atom Heart Mother", и по моей спине прошла
холодная медленная дрожь. Минуту или две
я выжидал, а потом, решив, что песня уже
кончилась, повернул черную ручку. Секунду было тихо, а
потом
притаившийся
на секунду баритон грянул мне в лицо:
-- Угощ-щали гадов чаем
И водицей огневой!
На этот раз я ждал долго, и когда опять включил приемник,говорила
ведущая:
-- ...вайте вспомним наших космонавтов и всех тех,
чейземной труд делает возможной их небесную
вахту. Для них сегодня...
Я вдруг ушел в свои мысли, точнее -- просто провалился водну
из них, как под лед, и опять стал слышать только через
несколько минут, когда тяжелый хор далеких басов
уже клал последние кирпичи в монументальное
здание новой песни. Но несмотря на то, что я полностью
отключился от реальности, я
автоматически
продолжал давить на педали, сильно отводя
в сторону правое колено -- так меньше чувствовалась
мозоль, которую мне успел натереть унт.
Поразило меня вот что.
Если сейчас, закрыв глаза, я оказывался
-- насколькочеловек вообще может где-нибудь оказаться
-- на призрачномподмосковном шоссе, и несуществующие
асфальт, листва и солнцеперед моими закрытыми глазами делались так
реальны для меня,словно я действительно мчался под уклон на
своей любимой второй
скорости;
если, забыв про Zabriskie Point, до
которого оставалось совсем немного, я все-таки бывал иногда
несколькосекунд счастлив, -- не значило ли
это, что уже тогда, вдетстве, когда я был просто неотделившейся
частью погруженного в летнее счастье мира, когда
я действительно мчался на своем
велосипеде вперед
по асфальтовой полосе, навстречу ветру и
солнцу, совершенно не интересуясь тем, что ждет меня впереди,
-- не значило ли это, что уже тогда я на самом деле катил
по черной и мертвой поверхности Луны,
видя только то, что проникало внутрь сознания сквозь
кривые глазки сгущающегося
вокруг меня
лунохода?
-- Прощай, ячменный колос
Уходим завтра в космос
В районе окна
Товарищ Луна
Во всем черном небе одна...