Посещение матери

Яркое солнце льет косые лучи в нашу классную комнату, а у меня, в моей маленькой комнатке в пансионе, сидит гостья. Я тотчас узнал эту гостью, как только она вошла: это была мама. Мы сидели вдвоем, и я странно к ней приглядывался. Потом, уже много лет спустя, узнал я, что она тогда прибыла в Москву на свои жалкие средства единственно, чтобы со мной повидаться. С ней был узелок, и она развязала его, в нем оказалось шесть апельсинов, несколько пряников и два обыкновенных французских хлеба. Но к гостинцам я даже не притронулся. Апельсины и пряники лежали предо мной на столике, а я сидел потупив глаза. Кто знает, может быть, мне очень не хотелось показать матери, что посещение ее, такой бедной, меня даже перед товарищами стыдит. Искоса только я оглядываю ее темненькое старенькое платьице, довольно грубые, почти рабочие руки, совсем уже грубые ее башмаки и сильно похудевшее лицо.

Она поднялась наконец уходить. Вдруг вошел Тумар (начальник пансиона) и спросил ее, довольна ли она успехами своего сына. Мама начала благодарить его, стала просить "не оставить сиротку", и со слезами на глазах поклонилась ему глубоким поклоном. Наконец мама обернулась ко мне и со слезами, блеснувшими на глазах, проговорила: "Прощай, голубчик" - и поцеловала меня. Ей, видно, хотелось бы и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало ей самой при людях, или от чего-то другого горько, или уж догадалась она, что я ее устыдился; но только она, поспешно поклонившись еще раз, направилась выходить.

Я спустился за мамой, мы вышли на крыльцо. Я знал, что они, "товарищи", там смотрят теперь из окошка.

Мама повернулась ко мне и не выдержала, - положила мне обе руки на голову и заплакала над моей головой

- Маменька, полноте-с, стыдно... Ведь они из окошка смотрят... Она вскинулась и заторопилась.

- Ну, Господь... ну, Господь с тобой... ну, храни тебя ангелы небесные. Господи, Господи, - скороговоркой повторяла она. - Голубчик ты мой, милый ты мой. Да постой, голубчик!

Она поспешно сунула руку в карман и вынула платочек, синенький клетчатый платочек с крепко завязанным на кончике узелочком, и стала развязывать узелок... но он не развязывался.

- Ну все равно, возьми и с платочком; пригодится, может; четыре двугривенных тут; может, понадобятся, прости, голубчик; больше-то как раз сама не имею... прости, голубчик!

Я взял платочек, и она наконец ушла.

Прошли целые полгода. Я про маму совсем забыл. И вот как-то раз, в вечерние сумерки, стал я перебирать для чего-то в моем ящике и вдруг в уголке увидел синенький платочек ее. Я вынул его, тотчас прижал к лицу и вдруг стал его целовать. "Мама, мама", - шептал я, вспоминая, и всю грудь мою сжимало, как в тисках. Я закрывал глаза и видел ее лицо с дрожащими губами, когда она крестилась на церковь, крестила потом и меня, а я говорил ей: "Стыдно, смотрят". Мамочка, мама, где ты теперь, гостья моя далекая? Покажись ты мне хоть разочек теперь, приснись ты мне хоть во сне только, чтоб только я сказал тебе, как люблю тебя, только чтоб обнять тебя и поцеловать твои глазки, сказать тебе, что я совсем тебя уже теперь не стыжусь и что я тебя и тогда любил, и что сердце мое ныло тогда. Не узнаешь ты, мама, никогда, как я тебя тогда любил! Мамочка, где ты теперь?

Заветные уголки. Рассказы для детей. Тула, "Благая весть", 1992, стр. 84

(Перепечатано из газеты В.И.Олийника "На пороге вечности")