I.

Был март, но ручьев и даже обычной мартовской грязи не было: на земле лежала еще ледяная корка. Весной не пахло в буквальном смысле. В нашем парке встретить можно было полоумных лыжников, с грохотом проносившихся по разбитой ледяной лыжне вдоль ограды.

Марина выгуливала в парке собаку, грудастого серого дога Бруно. Собачники встречались у Поперечного просека и знали друг друга в лицо. Сегодня среди них не было обычного марининого собеседника, молодящегося старичка в вельветовой не по погоде курточке, из-под ворота которой всегда топорщился пестрый мохеровый шарф. У него был малый пудель. Собаки носились между деревьев зигзагами, лезли друг другу под хвост носами и гадили на и без того не белый давно снег.

Я решился подойти к ней как-то неожиданно для себя самого. Она переходила трамвайные пути с женщиной лет на десять ее старше. "Добрый вечер", - сказал я вдруг. "Добрый вечер", - ответила Марина, подняв брови. Дама же не ответила мне, но тронула в знак прощания локоть марининого красивого пальто и пошла кормить "птенчиков", как она сказала не то ей, не то мне. То есть уже нам.

"Вас зовут Марина?" - спросил я. Сомневаться в этом не приходилось. "А откуда Вы меня знаете?" "В этом нет на самом деле ничего удивительного. Удивительно другое, что Вы не узнали м е н я." "Да, я Вас где-то видела. А где?" Бруно вдруг подбежал, поставил на ее плечи грязные лапы и убежал снова. "Вчера". "Вчера? Да, вчера. А где?" "А по второй программе." Я был нескромен в тот день. "О, господи. Точно. У Вас такая чудная фамилия, романтичная - Олень. Да?" "Нет." "Нет? А кто же вы?" "Алень, через А, там же в титрах было. Мой дед - Аленьш, с ударением на первую букву, он в Тарту жил. А Потом перебрался в Москву и стал Аленем." "Жалко. Мне нравится Олень. У меня в детстве на стене был коврик с оленем." "Ну хорошо, буду Оленем." "Нет-нет, будьте самим собой. Писатель должен быть самим собой." "В основном - да. И немножко тем, кого в нем хотят видеть, то есть, в данном случае, оленем с коврика". Она улыбнулась.

Дело шло к девяти. Фонари горели отсилы через один, но от снега, от такого даже, было достаточно светло. Над головами шарахались черные птицы. "Грачи", - сказала Марина, желая обратить мое писательское внимание на эту подробность. "Вы любите Пастернака?" Я не ответил. Она смутилась, завертелась, как бы отыскивая взглядом Бруно, откинула ненароком сиреневый капюшон, потом передумала. "А где Вы печатаетесь?"

"Марина, - прошептал я - можно проводить Вас?"

Она приоткрыла дверь. Бруно влетел внутрь через щель, едва не сбив с ног блондинистого высокого парня. "Познакомьтесь: это мой муж, Андрей. А это... это писатель..." "Валя" - представился я скромно. "Очень приятно", - он подал мне на всякий случай руку. "Ты смотрел вчера телевизор? Днем?" "Нет. Проходите пожалуйста". Мы разделись, прошли на кухню.

Андрея писатели, судя по всему, не слишком интересовали, а меня тогда совсем не интересовали мужья. "Такой вот он, - вполголоса извинилась Марина, когда этот Андрей, не утруждаясь объяснениями, взял чашку и ушел в свою комнату, - он так много работает последнее время. Он и со мной так." "А кто он?" "Андрей-то? Итээр." "Что это, господи?" "Да инженер он. Не "человеческих душ ", как Вы (я мысленно сплюнул, а потом подумал: "инженер нечеловеческих душ", пожалуй неплохо), Андрей, представьте себе, хороший системный программист." "И "программист человеческих душ" - тоже неплохо" - решил я. "Что это Вы там записали в книжечку? Вы ведете себя неприлично, писатель." "Что прилично писателю, - заодно уж записал я, то..." оставил там место для конца фразы.

Интерьер их кухни - и это меня порадовало - неплохо совпадал с тем, что я живописал в "Марине"; до такой степени, что возникало чувство, поздне-романтическое что ли: будто ты попадаешь наяву в места, где неоднократно бывал во сне. Теперь я правильно истолковал плакатик с Андреевским стягом на стене: до того я не знал, что муж ее - Андрей. "Может, Вы выпить хотите?" - предложила Марина. "Нелишнее" - подумал я, однако ответил так: "Уж если писатель, то непременно должен водку хлестать и пожимать ножку под столом", - и угрожающе шаркнул шлепанцем. Марина рассмеялась одобрительно.

Я выпил еще пару чашек чаю с халвой и ушел. В их хрущевской квартирке было немного уютней, чем я ожидал. Это меня немного огорчало. В комнате на полке стояли какие-то кубки, призы и висела над ними грамота, врученная ей в каком-то там году за первое место по ориентированию. Это уж вовсе было неожиданностью.

Я решил не гнать лошадей. Прошел март, начался (и очень бурно) апрель. Я был занят. Она выходила каждый почти день перед программой "Время". Теперь в ветровке, в дутых сапогах.

Это был трудный период моей биографии. Я болел, не укладывался в сроки, я нервничал. Яна, уйдя от меня, терзала теперь через суд. "Исповедь" не бралось печатать ни одно порядочное издательство. В это время мысли о Марине присутствовали во мне постоянно. Я ждал еще и выхода повести.

Появился я там уже в мае. Марина теперь улыбалась мне издалека, оставила своего вельветового старичка. "А все-таки откуда Вы меня знаете?" - упорствовала она. "Это профессиональное" - отвечал я как бы вшутку. "А Вы дайте что-нибудь почитать." "Дам." "Я - нахалка?" Мы улыбнулись. "А Вы хороший писатель?" "Я, Марина, знаете, пока не встречал писателя, который не считал бы себя гением." "Так Вы - гений? Тогда не довайте: я ничего не пойму." Бруно устал уже бегать около нас кругами, подошел, высунул огромный язык.

"Расскажите что-нибудь о нем." "Об Андрее?" "Да нет, хотя можете и об Андрее." "А-а, о Бруно? Он замечательный! Жрет только много. Простите, ест." "Вы любите его?" "Безумно. Но он уже не молод. Знаете, его можно запрягать как лошадь, в санки." "А умный?" "Жуткий дурак!" Дурак обиделся, затрусил к своим.

Она предложила мне написать про него рассказ. Мало им Каштанки с Му-му. "А про Вас, Марина?" "Про меня - нет. Если похоже напишете - получится гадость, а не похоже - это вроде и не про меня. А может Вы уже написали?" Я просто кивнул. "Ну дайте, дайте почитать, а?"

"Конечно, - сказал ей я, - но мне бы, Марина, хотелось сначала обратить Ваше читательское, так сказать, внимание на один довольно тонкий эффект. Смотрите. "Мадам Бовари - это я", да? Знаете эту формулу? И моя героиня, - это тоже я. С одной стороны. Но с другой: Вы - это Вы, молодая и красивая, так? Вы понимаете? Происходит же прямо мистическое какое-то слияние, правда? Почти бесплотное. Вот почему мне было бы крайне интересно узнать..." Да, но ей-то было зато неинтересно. Во всяком случае она слушала меня вполуха, а оставшиеся полтора были настроены на происходящее поодаль. Крики и хохот там разрастались. "Простите", - прервала Марина и вдруг заорала: "Бруно! Бруно! Фу! Фу!" Там произошло чэпэ: Бруно подмял под себя чью-то кудлатую шавку, и быстро-быстро, пока не согнали, делал свое кобелиное дело.

В следующий раз я дал ей свежий номер "Конца эпохи" и потроха в пакетике Бруно. На последней странице повести я написал карандашем номер своего телефона.

Она, конечно, позвонила в тот же вечер. "Я поражена!" - кричала она. "Во-первых, здравствуйте" - сказал я холодно. "Я просто вся в дерьме, я..." "Мы взрослые люди, Марина..." "...я не могла и думать о таком! Вы, может, ненормальный? А?" "Простите, Марина, я очень занят сейчас. Позвоните позже." Я повесил трубку. Я устроил себе маленький праздник. Выпил пиво, подаренное мне одним художником, и покончил с присланной мне с Камчатки рыбой.

На следующий день с утра я ушел по делам. Мне необходимо было пересечься с одним отъезжающим рок-музыкантом, передать с ним рукописи для нью-йоркского альманаха "Черновик". Нехитрое это дело затянулось. Я не знал парня в лицо, а в огромную четырехкомнатную квартиру его родителей набились его обкуренные соратники: человек пятьдесят. Оттуда я еще завернул в абонемент "иностранки": продлил книгу. Потом еще куда-то. Словом, появился я у себя к вечеру.

Я, помнится, не сомневался, что Марина так или иначе дозвонится до меня, и взвешивал: на какое время назначать с ней свидание. Утренняя Марина несомненно вечерней Марины мудреней и вероятность повторной истерики будет значительно снижена. Однако, - рассуждал я, наматывая остывающие макароны на вилку - сознание в эти часы слишком консервативно и приятие нового, то есть в данном случае меня таким, каков я есть, затруднено. Тут как раз раздался звонок. Я отправил макароны в раковину и, взяв трубку, убедился, что это Марина. "Минуточку" - сказал я. Не имея больше возможности оставаться Буридановым ослом, я попытался решить вопрос с помощью денег. Подброшенный пятак хоть и не встал на ребро, но закатился под пианино: мы условились встретиться на нашем месте в середине дня.

Она уже была намного спокойней. Углы ее рта, очень подвижного, были грустно опущены, зато во взгляде проскальзывало то, что я ценю в людях превыше всего: любопытство. "Я жду объяснений" - объявили она вместо приветствия. "Конечно, Марина, это Ваше право. А каких, собственно, объяснений Вы от меня ждете?" "Объяснений Ваших поступков." "Дело в том, Марина, - вздохнул я, - что согласно фон Вригту в культуре сосуществуют два типа объяснений: каузальные - картезианская линия, и - телеологические. Эта линия восходит к Аристотелю. О каких объяснениях говорите Вы, хотел бы я уточнить." "Не считаете нужным - не отвечайте. А э т о - оставьте при себе." "Разумеется, Вы правы: это слишком сложно для Вас. Но с чего Вы взяли, черт возьми, что мотивы моих действий примитивны? Вы не допускаете, Марина, что для объяснения их мне надо ввести Вас в свою этику, которая, в свою очередь, не может быть понята в отрыве от моей же эстетики. Не думаю, однако, что это было бы интересно Вам." "Да уж, увольте." "А жаль. Каждый раз ждешь чуда. Нет, не происходит."

"Давно Вы шпионили за мной?" - задала она новый вопрос. "Я собирал материал для повести." "Значит давно." "Как Вам понравилась повесть?" Она ухмыльнулась, вскинув голову. Что уже нашло там, в повести, свое место. "Я снял посвящение." "Мне?!" "Тебе," - воспользовался я секундным замешательством. Она проглотила мое "ты" буквально: сглотнула слюну. "Я ведь люблю тебя."

Бруно не было с нами. Мы были одни в это время.

"Может быть мне и понравилась Ваша "Марина" - начала она не спеша, - но беда в том, что мне не нравитесь Вы." "Почему?" она остановилась и посмотрела мне в глаза в упор. "Во-первых, Вы маленького роста, а я не люблю маленьких мужчин, во-вторых, Вы прыщавы. На Вас просто живого места нет. Я имею в виду лицо, разумеется. В-третьих, Вы... Впрочем, для меня достаточно первых двух пунктов." Домашняя заготовка, понял я.

"Прощайте, - выговорила она наконец - Вы были мне симпатичны какое-то время. Надеюсь, Вы больше не станете меня преследовать." А журнал? Отметил я про себя. "Вы не понимаете меня! Я - писатель!" Крикнул я вслед. Она вдруг вернулась. "Нет! Вы - дерьмо!" Глаза ее увлажнились ненавистью. Отвернулась резко. Ушла. Позже она призналась, что ей всегда удавались дешевые сцены.

Мои дела вдруг пошли в гору. "Новые сентименталисты" явно входили в моду. Борис Узкий называл меня "новым Карамзиным", Яркевич разразился статьей в "Континенте". Статья озаглавлена была "Искусственное дыхание": меня там сопоставляли с Буниным. "Пизденыш" вышел в Омске без купюр. Скоро она объявится, девочка моя - говорил я себе.

И она позвонила.

"Вы не оставляете меня своими заботами." "Вы имеете в виду "Сбывшееся"?" Мы встретились. "Это какое-то литературное изнасилование." "Удачное определение." "Пригодится?" "Разве не приятно вдруг увидеть в книге свою случайно оброненную фразу, узнать свою манеру говорить, да мало ли что. Это чего-нибудь да стоит, не так ли?" "Узнать о себе много нового." "Допустим." "Что это мы допустим? Чтобы Вы описывали отношения, которых между нами никогда не было?" "Я - писатель." "Вы... как же я устала..."

"Писатель у нас в России немного пророк. Я пишу не о том, что было, а о том, что должно быть. Я, если хотите..." "Что, - вдруг закричала она - должно быть?! Минет в застрявшем лифте?!" Я огляделся по сторонам. Никого не было. "Присядем" - предложила она и села на лавочку. Мы полюбовались немного покосившимися качелями, разоренной песочницей, деревянной горкой. На такой горке тому лет двадцать я сломал переносицу. Я сказал об этом. "Вы понимаете, что у меня есть личная жизнь?"

Мы встречались с ней на следующий вечер в одном кафе, почти необитаемом. "Андрей ушел от меня" - она вздохнула. "Ты одна?" "Нет, конечно. Его зовут Лев." "Лев?" "Да. Он любит меня." "Марина" - сказал я. "Ах да, я забыла, с кем имею дело. Вам это все известно?" "Конечно." "Что Вам надо от меня?" Я не знал. "Вы хотите переспать со мной?" "Хочу. Нет, я не хочу." Я углубился в свои мысли. Она - в свои. Но подошел официант. Я заказал еще.

Здесь была небольшая эстрада, на которой стоял кабинетный рояль, стойка с микрофоном и укомплектованная на скорую руку ударная установка. Из большого барабана высовывался краешек одеяла. Появился бородач, сел за рояль. Погрузив пятерни в клавиатуру, взял аккорд, еще один, заскучал. "А как Вы стали писателем?" - решила Марина переменить тему. Я посмотрел по-возможности укоризненно. "Как т ы стал писателем?" "Это много лучше, но все же позволь мне ответить вопросом на вопрос: действительно ли я так плешив и невзрачен, что со мной приходится говорить о таких вещах?"

Появился молодой человечек в майке, их ударник. Пианист посучил пальцами в воздухе, начал гамму в терцию и, досеменив до верхнего (в музыкальном смысле, разумеется) края, вообще встал и ушел. Ударник же бухнул пару раз, нажав на педаль, и этим удовлетворился.

"Сердце радуется, - сказал я, - смотреть, как ты его сладострастно выковыриваешь вилкой, этот подгоревший жюльен, и, все же, я испорчу тебе апетит. Дело в том, Мариночка, что стать писателем - это несчастный случай. Да-да. Вроде как шел, шел по лесу и вдруг вляпался в говно. Это, Марина, не выбирают." Марина загрустила. "Они не вернутся, - я сказал, - пошли!"

Она нравится мне такой, скучающей. И другой. Деньги им я оставил на столике.

А был и такой случай, мой читатель (ненавижу тебя). Она пришла ко мне домой, Марина.

Она вошла и с порога начала меня целовать. Я понял: что-то случилось. Она, далее, принялась деловито оглядывать квартиру. Жилище мое ей понравилось. "А где ты спишь?" - спросила она тоном несколько развязным. Я показал. Мое низкое и широкое, застеленное полосатым пледом ложе, тоже произвело на нее благоприятное впечатление. "А где же постель ?"- поинтересовалась она. Я раскрыл дверцу серванта. Простыни к счастью были относительно чистыми. Сбросив плед на пол, она стала торопливо застилать мою постель.

В какой-то момент движения ее тонких ловких рук замедлились и я понял, что она ждет от меня вопроса. "Что случилось, Марина?" "Нет-нет, все нормально. Все замечательно." "У тебя неприятности?" "Так... Чисто литературные... Льву кто-то подсунул "Сбывшееся"." "Ему понравилось, надеюсь?" "Да, он даже ударил меня." Животное! Мою Марину! "Я пыталась что-то объяснить, но это оказалось невозможно." "Естественно." "Что, черт возьми, естественно?" "Что художественная правда больше правда, чем правда обыденная." Она тем временем разобралась с постелью и принялась стаскивать через голову свитер, но ворот запутался в заколках. "Вот я и решила: зачем страдать попусту, из-за того, чего не было в помине и пришла к тебе, дорогой, " - продолжила она свою речь, вложив в "дорогого" максимум иронии, но ирония ее не прошла сквозь свитер. Наконец его удалось одолеть с моей помощью. Она далее самостоятельно сняла джинсы, рубашку и после секундной нерешительности лифчик. До трусов дело не дошло. Трусы были, помню, красивые, с неприличной картинкой там где лобок, будто только-что из магазина.

"Марина, - просипел я (в таких случаях у меня почему-то всегда садится голос), - ты прекрасней, чем я мог вообразить! Боже мой! Какая у тебя грудь!" Я потянулся к ней рукой. "Как ты, обезьяна, мог возомнить, - закричала она, - что я когда-нибудь буду спать с тобой?" Она ударила меня по щеке наотмашь, бросилась на постель и зарыдала, завернувшись с головой в одеяло. Я пошел на кухню приготовить кофе.

"Почему ты не можешь писать о ком-нибудь другом?" - спросила она уже выпив кофе и рюмочку заодно. "Потому, что я люблю тебя." "Любишь? Ну, допустим. Поэтому тебе доставляет удовольствие мучить меня?" "Да нет же!" "Нет? Прекрасно. Тогда скажи прямо: что я должна сделать, чтобы ты отвязался от меня? Переспать с тобой? Хорошо, я сделаю это." "Марина! Конечно, ты сделаешь это, но это не имеет никакого значения. Ну подумай сама. Я же проделывал это с тобой сотни раз, в своем воображении, и это было так сильно! Иначе я не был бы профессиональным писателем." "Опять бред пошел. Но ты же не знаешь, как я... веду себя при этом." "А ты знаешь, как ты ведешь себя в моих снах, или даже в моих черновиках? Ты ничего не знаешь!" "И что же я там еще делаю?" Она вдруг оживилась. "Да много чего" - ответил я, вздохнув.

Уходя, Марина поинтересовалась, не онанист ли я. "В литературном смысле?" - я не понял. "У тебя есть женщина?" Я рассмеялся.

В самом деле, у меня не было проблем с женщинами. Встречи со мной искали многие. Мои вещицы, как я уже говорил, пользовались спросом у самых разных слоев. Я ведь писал о том, о чем думал. Видно, все думали о том же. Стиль моих рассказов, достаточно свободный, немного неряшливый, с введенными в нужных местах отклонениями от грамматической нормы, размывали напрочь дистанцию между автором и читателем. Очень нравились мои врезки от первого лица, вроде: "Ты еще не уснул, читатель, над этими страницами? Поздравляю, ты дошел почти до конца моей повести. Что ж, прикажешь умилиться твоему долготерпению? Ответь мне на один лишь вопрос: зачем? А я скажу тебе, кто ты. Увы, дочитав до этих строк, ты тем уже ответил за меня. Ты просто дурак. За что, Господи, ты наградил меня таким читателем?" и так далее, в таком роде. "Вопросы литературы" пестрели подобными цитациями.

"Валя, - призналась она как-то, - ты бы нравился мне, если б не пакостил постояно таким своеобразным способом." "Как ты неправа, Марина! Поверь мне пожалуйста, что я не мог не написать ничего из того, что я написал. Я - писатель, Марина." "А может быть - я?" "Конечно! Ведь в этом смысл весь." Она вздохнула. "Мне кажется, ты просто сам не знаешь, чего ты хочешь." И тут вдруг я решился. "Марина, Марина, ты не могла бы... - зашептал я ей в ухо - не могла бы ты, пускай не сейчас, как-нибудь позже... ты не могла бы помочиться при мне?" Она выбежала, хлопнув дверью.

Но уже на следующий день она пришла ко мне без телефонного звонка и в отличном настроении. "Я тебе бесконечно благодарна" - призналась она, снимая курточку и туфли, потом еще чмокнула в щечку. "Я прочла твою "Новую историю дамы с собачкой". "Ну." "И была приятно удивлена тем, что не совокупляюсь там со своим догом. Спасибо. Милый." "Как он, кстати, наш Бруно?" Совсем стал дряхлый. Во всяком случае как мужчину его врядли можно рассматривать всерьез. " Она прошла на кухню. Из пластиковой сумочки она достала пакетик с полуфабрикатом. "Сейчас мы с тобой будем печь торт. Ты никого не ждешь?" - осведомилась она на всякий случай. Я тутже позвонил, отменил встречи. Мне она поручила взбивать вилкой крем.

Она предложила считать, что прошлого разговора не было. Я показал ей свои гравюры, коллекцию еврейских анекдотов, подарил египетскую статуэтку, абсолютно непристойную. Мы провели у меня прекрасный вечер. Наконец она поинтересовалась, не может ли она воспользоваться моей ванной. К моему огорчению, она заперлась изнутри. Я запер ее снаружи и ушел ночевать к приятелю, скульптору.

(Марина тогда, кстати, выбралась без моей помощи. Как ты думаешь, читатель, как она это сделала? Выломав задвижку? Хуй тебе! Она разбила чем-то стекло и вылезла через маленькое окошко на кухню. Вот это фигура!)