Рослая еврейка, скуластенькая, с узким подбородком и пухлыми губами. Я пошел за ней вдоль лавочек с выпирающими на тротуар товарами, нырнул в арку и упустил из виду. Эдакий взгляд, складка у рта при разговоре с торговцем, и все – я завелся и не отступал ни на шаг, скользя, как мне казалось, тенью за пыльной накидкой.
Всех ростовщиков, менял, попрошаек и рыбаков звали Хосе. Белобрысый Иохансен, проживающий в квартале от меня, тоже отзывался на "Хосе", хотя содержал на базаре часовую мастерскую и мог, как белый человек, запросто обидеться на мое запанибратство. "Эгей! Вот бежит русский писатель!" – кричал я ему, прошмыгивая сквозь звенящую колокольчиками дверь к потайному выходу, прижимая к груди задыхающуюся под сюртуком курицу, украденную мною у неряшливой толстухи с волосатой бородавкой на дряблой щеке.
Я крался за рослой еврейкой, скуластенькой, с узким подбородком и пухлыми губами, укрываясь в тени навесов, перескакивая через корзины с персиками, смахнул с прилавка поднос с лагманом и даже успел поругаться с водоносом. Иохансен курил под зонтом черную кубинскую сигару, похожую на запретный джоинт, который окунули в мутный сургуч, пускал неразличимые при такой жаре колечки дыма и издали косился на меня, полувопросительно приглашая проследовать прежним маршрутом: через вход – к складским помещениям, и дальше – дворами. Как и прежде, я было приложил два пальца к виску, словно отдавая честь, и хотел воскликнуть: "Эгей! Вот бежит русский писатель!" – все равно мой тихий друг так и не выучил ни слова по-русски, но тут взгляд мой метнулся за преследуемой целью и не обнаружил ее. Так. Слева – тупик. Прямо – с десяток открытых лотков и тоже тупик. Расстегивая ворот узкой турецкой рубашки, я вывернул в арку направо.
Улица, шумная по вечерам, днем не омрачалась даже звоном мушиных крыльев. Желтовалые ослиные лепешки вдоль домов, доставляющие столько хлопот в прохладное время суток, днем сгорали на солнце и под ступнями случайных прохожих поднимались в воздух крохотными столбиками тончайшей пыли. Я упустил мою рослую еврейку, скуластенькую, с узким подбородком и пухлыми губами. От земли и у стен колыхалось марево, и на всем обозримом пространстве не было видно ни единой живой души.
Я развязал шейный платок и смахнул с высохшего лба мельчайшие кристаллики соли. В этот дом мне идти нельзя. Когда грек Кайсиди, радушный хозяин, но ужасный циник, сплетник и пошляк, принимал друзей, то в конце вечера всенепременно рассказывал о ком-либо из отсутствующих какую-нибудь гадость. Дальше дома Кайсиди история не шла, поскольку гости не решались тревожить кого-либо из своих близких столь ужасными вещами. Я сидел с хозяином на курпаче, мой кальян был гораздо меньше кальяна Кайсиди, но тоже хорош, а тот в красках, при помощи жестов рассказывал мне, что когда он имел сзади свою жену, та локтями опиралась о дастархан и свободными руками ела из широкого блюда жирный горячий плов. "Вот так", – говорил он, складывая щепотью большой, указательный и средний пальцы и, имитируя укус хищной цапли, резким движением "склевывал" с подноса крохотную горстку насвая, отправлял его под язык и так сидел несколько минут, одобрительно покачивая головой и пуская зеленые слюни. Я пытался объяснить его доброй и покорной жене, что весьма нежелательно мешать в одно и то же время два столь разных удовольствия, но Кайсиди застал меня за разъяснительной беседой, и мне пришлось оставить благодатную аудиторию. Я кричал, что я русский писатель, и что еще ни разу в жизни ни одному черножопому не удалось надрать мою бледную задницу. Тут хозяйка сумела отомкнуть входную дверь, и я, скомкав одежду под мышкой, побежал по раскаленным камням полуденной улицы, высоко задирая босые ноги.
Хотелось отдохнуть в тени, выпить зеленого чаю. От быстрой ходьбы и бега в горле стоял сухой ком. Но и в этот дом путь мне был заказан. Хозяин продуктовой лавки, которого, как и всех, я называл Хосе, звался Рауль. Я любил заходить в его аккуратный магазинчик, расположенный в низком подвальном помещении. Даже в лютую жару температура у прилавка не поднималась выше двадцати пяти градусов. Хосе-Рауль выкладывал мне самые лакомые куски мяса, подсовывал нежную форель и сочную камбалу. Мясо он перекладывал кинзой, рыбу – крапивой, все это по отдельности заворачивал в свежие листья шпината. Меня удивляла необычайная дешевизна продуктов, царившая в его лавке. Посетителей здесь было негусто, и долгое время для меня оставалось загадкой, почему Рауль-Хосе до сих пор еще не вылетел в трубу. Владелец магазинчика казался мне веселым и заводным парнем, при встрече заговорщицки подмигивал, и все норовил обсчитать меня на солидную сумму – в мою, разумеется, пользу. Со временем я перестал замечать эту регулярную оплошность. Все-таки русский писатель есть русский писатель, и его стоит уважать на любой широте и долготе! Рауль был настолько добр ко мне, что однажды приготовил некий сюрприз. Мы прошли за прилавок, сквозь коридор вышли к складу. По дороге Хосе рассказывал мне, как порой одиноко бывает в этом заштатном городишке, как грустно и обидно, даже наступают такие моменты, когда рядом нет плеча верного друга. Сочувствуя Хосе-Раулю, я обнял его за плечи и на секунду привлек к себе. Его рука скользнула по моей талии, он зашептал "пошли-пошли" и попытался поцеловать меня в шею. Будучи полон недоумения, я оттолкнул Рауля и побежал к выходу. Уронил несколько ящиков и сбил в дверях пожилую женщину с платком на лице.
В самом центре базара, под раскидистым плотным шатром, всегда подавали чай. Здесь сидели мужчины, юноши, старики. Женщина не смела переступить тень полога. Дикие здесь нравы, что ни говори: отношения вне брака сурово наказываются, прилюдно жена всегда оскорбляема мужем, скрашивая же досуг, то есть оставаясь наедине, сильная половина слагает в честь прекрасной половины рубаи и замаливает свои принародные грехи всяческими подарками. Скучно русскому писателю в городе, где ну никак нельзя перемигнуться с посторонней женщиной вне собственного дома. Интересно, где живет эта рослая еврейка, скуластенькая, с узким подбородком и пухлыми губами? Местные мальчишки должны здесь все знать, наверняка неоднократно приходила на базар, покупала своему старому похотливому мужу изысканную снедь. Если у нее нет мужа, что гораздо интереснее, то весь провиант съедали старенькие родители и куча сестер и братьев. А если у нее есть старший брат? Или молодой муж?
В пыли копошились куры, дети и блохи: мой острый взгляд различал и тех, и других, а более – третьих. Голова прояснилась, спадал жар, и народ стал выбираться из дневных убежищ, струйками и речками стекаясь к базару. Тощий айсор склонился ко мне и прошептал: "Белый господин желает кумысу? Травы? Мальчика? Девочку? Женщину – зрелую, словно грецкий орех?" На все предложения я отрицательно качал головой. "А может..." – и тут айсор прошептал мне на ухо кое-что еще. Я смачно сплюнул, отстранил надоеду и послал его за кумысом. Казалось, за годы пребывания здесь ничто не могло всколыхнуть разум одинокого русского писателя. Ан нет, находились вещи, к которым я не привык до сих пор. Был человеком я незатейливым, но принципы кое-какие имел. Во всяком случае считал, что имею кое-какие принципы.
Вместо кумыса айсор принес тыквенной водки. Выбирать не приходилось, и я устремил взгляд в одну точку, пытаясь сообразить, сколь много мне удастся выпить за сегодняшний вечер. Так, в отдаленном духане мы с еще одним русским писателем на спор выпили два литра контрабандного виски в течении часа. Пораженный духанщик отказался от оплаты (да у нас и денег-то не было!), к тому же и посетители накидали на радостях мелких монет. В принципе, можно было бы продолжить. Русские писатели сентиментальны. Мы плакали и напару вспоминали высоту гор, глубину озер, ширину рек, синеву небес... Одним словом, мы с сотоварищем не поделили русские березки и затеяли в духане мерзкую пьяную драку с классическим набором: битьем стекол и поножовщиной. В итоге я семь месяцев находился в больнице для неимущих, а приятель на два года попал в тюрьму. Дело в том, что когда его выводили на улицу, он показал полицейскому чину крайне неприличный жест – "свиное ухо": сжал угол накидки в кулаке, оставив торчащим самый край. Естественно, ченявый страж порядка не стерпел столь чудовищного унижения. Быть может, перед выходом из духана мой товарищ, русский писатель, высморкался в кулак и, верно, хотел вытереть сопли о подол. Из тюрьмы пришло два слезливых письма: мол, здесь пахнет, мол, здесь кругом одни чернозадые, мол, вышли денег и так далее.
Костлявый айсор томился неподалеку, подходил к очередным клиентам и изредка поглядывал на меня. Улучшив момент, я приподнялся с курпачи, но загремел пиалами и въехал в тихую компанию, из которой меня тут же вежливо вытолкали. Подлетевший айсор завертелся под ногами как черток: "А деньги, белый господин? Нет денег?" Мне пришлось ему внятно объяснить, что он мог бы быть моим сыном, если бы его непутевая мать согрешила со мной не сейчас, а много лет назад. Меня подхватили под руки и, не привлекая ничьего внимания, дворами поволокли к высохшему арыку. "Не надо!" – сказал я, но за топотом шагов голос был неслышен. "Не надо! Все, что у меня осталось – это нательный крест моей покойной сестры. Там платина. Рубин. Что-то еще". Айсор услыхал последнюю фразу, меня прислонили к стене. Трое встали по бокам. "Зачем ссориться? Пей, кури, что хочешь твори, будем друзьями, разойдемся по-хорошему", – с этими словами айсор ловко обыскал меня с ног до головы и из поясного тайника извлек небольшой блестящий предмет. Меня, русского писателя, обобрали люди, которые за всю свою жизнь нацарапали лишь несколько слов: закорючку на свидетельстве о рождении сына, да крестик на свидетельстве о смерти отца.
Под остывающим небом не так заметна пыль, дышится легче и шагается веселей. Возможно, до утра стоит отлежаться дома. Никто не любит русского писателя в этом жалком, отвратительном городишке. Дома был позавчерашний запас воды, но немного, стеариновых свечей оставалось на неделю, еды не было совсем. Я смог разуться, но раздеться уже не было сил. Спи, русский писатель, и припомни: тебе хоть раз в жизни снились светлые радостные сны?
Снился ли тебе безобидный скандинав Иохансен? Пробегая сквозь его мастерскую, ты выронил полузадушенную курицу и, видя изумление на розовом веснушчатом лице несчастного часовщика, выхватил из набора инструментов, стоявших на столе, какую-то короткую спицу с небольшой ручкой, тут же вонзил ее бедняге в глаз – до самого мозга...
Снился ли тебе обрюзгший грек Кайсиди? Его жена была хороша, но ведь нередко тайное становится явным, не так ли? Медный поднос из-под фруктов, брошенный сильной умелой рукой, снес жалкому рогоносцу пол-черепа. Вмиг овдовевшая супруга рухнула в обморок, и ты удушил ее бархатными подушками, в суматохе борьбы разбросанными по полу...
Снился ли тебе симпатичный мексикашка Рауль? Ты стянул его горло его же собственным поясом из шелка и атласа, и надругался над бьющимся телом грязно, по-скотски, а потом пожирал у себя дома фиш и жаркое, с радостным возбуждением вспоминая многочисленные товары, раскиданные спешно по всей продуктовой лавке...
Снился ли тебе безвестный айсор, нелепо поплатившийся за свою жадность? Воспользовавшись растерянностью его дружков, ты выхватил из укромного места маленький дамский пистолетик и, не задумываясь, одним выстрелом продырявил тощее тельце сутенера. Его напарники упали на дно высохшего арыка. Их ты добил оставшимися пулями – приятственно, без сожаления...
Ты перескакивал через корзины с персиками, скользил вдоль торговых рядов, тенью летел по улицам и нырял в арки. Рослая еврейка, скуластенькая, с узким подбородком и пухлыми губами убыстряла шаг, испуганно оглядываясь. "Я русский писатель! – кричал ты ей вслед. – И вовсе не в моих правилах гнусно рушить девичью честь!" Честь так и осталась непорушенной. Ты всего лишь вспорол живот рослой еврейке, скуластенькой, с узким подбородком и пухлыми губами, и оживленно болтал в нем босыми ногами, разбрызгивая по сторонам обрывки кишок. "Так тебе, сучка! Так тебе, иудейка паршивая!" – кричал ты, и необъяснимое чувство наполняло все твое черное сердце...
Лишь было жаль еще одного русского писателя, погибшего в пьяной драке, во время которой вы не поделили русские березки. В муниципальной тюрьме тебе было жаль и себя, как никогда. Турки и арабы терзали твою бедную попку, ты питался отдельно ото всех малосъедобными отбросами и спал под нарами, возле самой параши...
Раньше я писал повести, рассказы, временами – стихи. За годы пребывания в этой стране я пристрастился к ведению дневника – изо дня в день, что бы ни случилось. В нем я фиксировал свои мысли, увиденные события, лица. Утро было тяжелым, но, впрочем, без каких-либо новых ощущений. Воды в бидоне осталось на самом дне. С водоносом, скорее всего, я буду в состоянии встретиться только завтра. Лишь бумага и чернила никогда не переводились в моем доме. Было забавно фиксировать всевозможные необычные сны, которые приходили ко мне по ночам, особенно в последнее время. Но сегодняшний сон оставил после себя крайне тяжелое впечатление. Даже когда я выходил из пике, подобных кошмаров видеть мне еще не доводилось. Письменный стол неплохо было бы подновить. Он расшатался, и дверцы секретера безвольно свисали, приоткрытые, обнажая ровные ряды задвинутых полок. Что только не является в этом мире помехой для русского писателя! Лишь рука потянулась к перу, перо – к бумаге, как в дверь стали ломиться – сразу, без предварительного стука, словно желая снести ее с петель. Наконец, запоры поддались и в комнату вошли какие-то незнакомые люди. Молодой офицер в светлом кителе что-то громко кричал и размахивал руками. На его поясе позвякивали аккуратные наручники. До меня только доносилось: "Господин русский писатель! Господин русский писатель!" – и я отвечал: "Да. Да. Да".
Да, господа! Я – русский писатель! Я писал всю жизнь и не перестану писать никогда и ни при каких обстоятельствах! И совершенно необязательно хватать меня своими вонючими руками и бить по ли...
|
|
|